– Ну, какая же девочка?! Шестнадцать – самое время выходить замуж.
– Да мы пока неофициально…
Сяосун представил себе то утро, когда они с Фэнсянь проснулись в гостинице в одной постели. Как она в ужасе вскрикнула, заметалась, ища укрытия, а он её успокаивал… Обнял, прижал к груди, гладил ласково по блестящим чёрным волосам, целовал прекрасные глаза… а потом… потом… Что было потом, он мог мгновенно вызывать в памяти, и всегда эти воспоминания прокатывались дрожью по всему телу. Вот и сейчас…
– Мы с Цзинь тоже пока неофициально, – прервал Чаншунь его затянувшуюся мечтательность. – Вернусь из похода и оформим законный брак. Я очень скучаю, хотя кажется, что некогда скучать. Я её поручил одному товарищу… Марксист, но, тем не менее, он хороший парень.
– А не боишься, что она марксисткой станет?
– Уже стала. Мы перед моим отъездом даже поссориться успели. – Чаншунь кисло улыбнулся. – Идейные разногласия.
– Где много любви, там много ошибок, – глубокомысленно сказал Сяосун. – Так сказал великий Учитель.
– Где нет любви, там всё ошибка, – закончил суждение Чаншунь. – Я читал не только труды Сунь Ятсена.
– Уж не назло ли ей ты уехал? – с вкрадчивой осторожностью спросил Сяосун.
Чаншунь засмеялся:
– Намекаешь на ещё одно суждение Кунцзы: «Самые ошибочные поступки – назло»? Но там есть и продолжение: «Самые глупые поступки – ради. Самые сильные – вопреки». Можешь считать мой поступок глупым, потому что я воюю ради справедливости, но я считаю его сильным, так как поступаю вопреки желанию личного счастья.
– Извини, но тогда твой поступок глуп вдвойне.
– Почему?!
– Потому что все поступки всех людей – хоть крестьянина, хоть императора – основаны на желании личного счастья. Ты вот сказал: служить возрождению величия Китая…
– Я немного не так сказал, ну да ладно.
– Неважно, как ты сказал, важно – что сказал. По-моему, если каждый будет бороться за личное счастье, быстрее наступит общее, и тогда легче возродится наша Поднебесная.
Наступило молчание. Похоже, Сяосун сказал главное – и за этот вечер, и за всю прожитую, да, пожалуй, и за всю будущую жизнь.
– Ты знаешь, – произнёс наконец Чаншунь, – после твоих слов мне дышать как будто легче стало. Я как-то по-другому увидел всё, что было со мной, и всё, что будет, тоже.
– Важней всего, брат, правильно увидеть настоящее. Не только тебе, всем нам вместе и каждому в отдельности.
– Ну ты, брат, сам Кунцзы, – засмеялся Чаншунь. – Что ни слово – золотое суждение. Хоть садись и записывай.
– А почему бы и нет? – усмехнулся Сяосун. – Странно, почему я об этом не думал раньше?
12 декабря, в пятницу, перед самым ужином неожиданно объявился Павел, да не один, а в компании с пожилым китайцем. Зашли с мороза забусевшие, бороды и брови в седом куржаке, на плечах – хлопья снега. В кухне, где собрались старые и малые Саяпины и Елена с Ванечкой и Никитой (полуторагодовалая Лизуня на руках матери), было жарко, и вошедшие сразу стали обтаивать. Павел схватил висевший на крючке рушник, обтёр сразу почерневшую бороду и передал полотенце спутнику.
– Прошу любить и жаловать – Лю Чжэнь, – указал Павел на китайца. – Глава китайской артели у меня на участке на строительстве «железки». Фёдор и Иван, вы его, наверно, помните…
– Помним, помним, – прервал Фёдор зятя, обнимая постаревшего соратника по рейду на Харбин. – Лю, ты чёй-то совсем высох! Хворь, ли чё ли, одолела?
– Ты, батя, забыл: он всегда такой был, – пробасил Иван, в свою очередь тиская Чжэня, который что-то хотел сказать, да, видно, воздуху не хватало.
Павел тем временем скинул борчатку, ухватил в охапку Еленку со всеми «чернышатами» и утащил за навеску, отделявшую столовый угол от кухни. Там они и затихли, негромко воркуя о своём, сугубо семейном. Казалось бы, всего-то неделю назад расстались, Еленка с детьми погостить приехала, а вот поди ж ты, соскучились!
Лю Чжэня раздели, усадили на почётное место; дед Кузьма извлёк откуда-то квадратный штоф зелёного стекла, разлил по стопкам, не забыв и Арину, и поднял свою:
– Лю Чжэнь, ты по-русски кумекаешь? – Лю кивнул. – Позволь мне, старине, слово сказать. Были, понимашь, у нас тута друзья, оченно близкие соседи, Ваны прозывались: Сюймин со своей Фанфанушкой и детки их – Цзинь, в православии Евсевия, и Сяосун, славный парнишка. Жили мы не тужили, вместях гамырку пили, породниться собирались… покамест не пришла война. Пришла и разорвала наши дома… – Дед мизинцем левой руки смахнул с глаза набежавшую слезу и, вздохнув, продолжил: – Кого-то уж и нету на этом свете, ктой-то далече, отцель и не видать… а душа-то болит, мается… Ладно, что ты сыну моему и внуку друган, нежданно объявился… что дорогу нашу строишь, котора опосля, можа, и к вам перекинется, и мы вдругорядь задружимся…
– Дед, давай короче, – не выдержал Павел. – Рука затекла стопку держать.
– Паш! – осуждающе обронил Фёдор, но дед жестом остановил его, а Черныху сказал без укоризны:
– Твоя правда: надобно короче. Чжэнь, выпьем, чтобы снова мы были вместе – и соседствовали, и роднились.
Выпили дружно, закусили, как полагается: малосольными огурчиками (от бабушки Тани), копчёной кабанятиной да калугой, пирогами с жареной капустой. После чего Иван задал Павлу целый ворох вопросов:
– Чё нового на «железке»? Когда до города дотянетесь? Или ждёте, когда вокзал достроят?
– А ты давно на дороге-то был? – перебил Павел.
– Да совсем не был, – чуть смутясь, ответил Иван. – Всё как-то недосуг.
– Я ездил в Белогорье смотреть, как мост через Зею строится, – сказал Фёдор. – Рабочие надрываются. Им настоящую каторгу устроили.
– На стройке и каторжане есть. Вкалывают не хужей свободных.
– А где свободных-то набрали? У нас и народу столько нету.
– С России привезли, откуль ещё? Даа, отстали вы от жизни, – хохотнул Черных. – Мост уже действует, мы по нему из Бочкарёвки на рабочем поезде приехали. А ты, Ваня, говоришь: «Когда до города дотянетесь». Уже два месяца как дотянулись.
– Ничё себе! Как же я проморгал?!
– Ты не проморгал, – сказала Настя. – Тебя в Албазино посылали с проверкой жалобы. Как раз в это время.
– Выходит, все всё знали, а мне никто не сказал!
– Думали, тебе известно, – повинился Фёдор. – Ты ж в правлении.
– Ты, Ванёк, газеты вовсе не читаешь, – сказал дед. – А там много чего интересного. Какой-то Седой коллективный роман печатает. «Амурские волки» прозывается. Про жуликов наших.
– Там не только Седой, а и другие пишут, потому и коллективный, – неожиданно сказала Елена. – Я тоже читала.
– Вишь, даже в Бочкарёвке газеты читают, – добавил дед.
– Да ладно вам! – озлился Иван. – Газеты они читают! Мне только и делов, что газеты читать!
– Хватит лихотить! – оборвала сына Арина Григорьевна.
Лю Чжэнь слушал перепалку русских и тихо улыбался: ему казалось смешно ругаться из-за такого пустяка, как чтение газет. Куда важней и интересней то, из-за чего они с Павлом приехали из Бочкарёвки, про что его русский начальник, похоже, совсем забыл.
– Павела, – вдруг сказал он, – скажи, засем мы пелеехали.
– Ох ты, верно Чжэнь напомнил, – спохватился Черных. – Через неделю пробный поезд в Петербург пойдёт. Говорят, семь тёплых вагонов подготовили. Мы и приехали – проводить. Всё ж таки нашими руками слажено! Можно и порадоваться, что теперь столица Приамурья со столицами России будет напрямую связана.
– Ишь, как гладко балакать научился, – усмехнулся Иван. – Как по-писаному.
– А тебе чё, завидно?! – подала голос за мужа Елена.
Тихо сказала, но все услышали, а Иван даже поперхнулся: сестра давно уже из злоязыкой хохотуньи превратилась в серьёзную, порой рассудительную особу. Назвать Елену бабой у него язык бы не повернулся. А сестра продолжила:
– Или одни команды казачьи на языке? Читать надо, братик, больше читать, тогда и говорить будешь складно.
– Даа, была девка девкой, – решил Иван не оставаться в долгу, – а стала – учительша!
– Хватит трепать языки! – вмешался Фёдор и обратился к Павлу: – Когда, говоришь, пробный поезд пойдёт?
– Девятнадцатого декабря в десять часов утра.
– Мы тоже проводим.
– А мы? А мы? – запрыгали мальчишки, и даже Лизуня сказала: «А мы?» – что вызвало общий смех.
– До вокзала отцель далековато, – рассудительно молвил дед Кузьма. – Дитёнки устанут. Надобно пару извозчиков загодя заказать.
– Для такого дела чё ж не заказать? – сказал Иван. Однако подумал и покачал головой: – Не, пожалуй, не так. Испрошука я у председателя правления служебные сани. Всё равно стоят без толку. Откажет – тогда уж извозчиков наймём.
Иван с какой-то внутренней тоской вспоминал тот декабрьский вечер, а ещё – сами проводы пробного поезда в Санкт-Петербург. Саяпиным дали пару казённых саней по личному распоряжению командира полка полковника Савицкого – из уважения к Кузьме Потаповичу и Фёдору Кузьмичу, ветеранам Амурского войска, ну и по просьбе члена войскового правления Ивана Фёдоровича. Двух саней для двух семейств оказалось маловато, но поехали все, даже Лизуню взяли, закутав в пуховый платок, несмотря на мороз, сгустивший воздух в сизый туман.
Возле недостроенного вокзала, несмотря на мороз, играл оркестр. Народу собралось уйма. Пришлось чуть ли не прорубаться, чтобы попасть в первый ряд и увидеть чёрный, пыхтящий дымом и паром локомотив с тендером, набитым дровами, и семь зелёных новеньких вагонов, в окнах которых уже горел тусклый свет. Не электрический, а от керосиновых ламп. Как пояснил Павел, электрический зажгут в пути, когда от движения вагона заработают динамомашины.
– Тять, а тять, – теребил отца восьмилетний Ванечка, – а зачем нужны дрова? Чтобы печки в вагонах топить?
Черныхи в Бочкарёвке жили рядом со станцией, но Ванечку и Никиту мать к железной дороге не пускала, чтобы беды какой не случилось, отцу же некогда было про технику рассказывать. А тут выпал случай.