– Печки в вагонах, конечно, есть, – солидно отвечал Павел, – чтоб тепло было и чтобы чай кипятить, но в вагонах свои полешки. А эти дрова, которые на тендере, они для паровозной топки. Топка нагревает котёл, получается пар, пар подаётся в машину, а она уже колёса крутит, вагон везёт. Получается паровоз.
Иван усмехнулся: ему, тридцатидвухлетнему казачьему офицеру, отцу трёх детей (да, трёх, Сяопин – его сын, как и Кузя с Федей), тогда тоже занятно было слышать Пашкино объяснение.
Сейчас он и Илья Паршин стояли в строю рядом, плечом к плечу, во главе Второй полусотни Третьей сотни Первого казачьего конного полка. Иван – хорунжий, Илья – старший урядник. На часах – 11 часов утра. Над головой – ни облачка. Конец сентября, а стоит жара. Полк только что под звуки хватающего за душу марша «Прощание славянки» прошёл по улицам Благовещенска от учебных лагерей до недавно достроенного вокзала. Вернее, до площади перед вокзалом, потому что на перроне полк бы не поместился. Улицы города были заполнены народом, приветствующим воинов, уходящих на германскую войну, слышались крики «ура», в руках у многих были трёхцветные имперские флаги, такие же флаги развевались на домах. Жёны, родители и дети сопровождали колонну, стараясь не отставать. Когда шеренги остановились на площади, они бросились к своим родным: кто-то плакал навзрыд, кто-то молча вешал на шею уходящего ладанку с родной землёй и нательный крестик; даже маленькие дети, словно понимая ужас расставания, крепко-крепко обнимали отцов, а те не имели права нарушить строй, чтобы приласкать, утешить самых дорогих и близких.
Илью никто не провожал. Семьи у него не было, подружки-зазнобы – тоже. Поэтому Саяпиных он воспринимал как родных, и они с ним так же прощались. Ивана обняли на прощание и дед, и отец с матерью, и Настя с казачатами. Он осторожно потрогал округляющийся живот жены, шепнул:
– Теперь девку давай.
Настя всхлипнула, уткнулась лицом в чекмень мужа и туда, в чекмень, пробормотала:
– Чё наработал, то и получишь, – и засмеялась сквозь слёзы.
– Мам, ты чё?! – всполошился старший сынок, Кузя, казачок двенадцати лет; он и выглядел, как настоящий казак: шаровары с жёлтыми лампасами, чувячки кожаные, рубашка гимнастическая с кожаным поясом, на нём – маленький кинжал, фуражка с жёлтым околышем, из-под которой на сторону выбивался рыжий чуб. – Ты не заболела? Мне тятя наказал беречь тебя.
– Он нам обоим наказал, – въедливо сказал младший, восьмилетний Федя, одетый так же, как и старший, только без фуражки и кинжала на поясе. – Ты ведь так сказал, тятя?
– Так, так, – кивнул Иван. – В нашей семье теперь вы – защитники. Но главный у нас дед Кузьма, его должны все слушаться. Он самому графу Амурскому служил. Я вам про графа сказывал…
Слова Ивана покрыл пронзительный свисток паровоза. Духовой оркестр заиграл гимн «Боже, царя храни». Прошёл священник с кадилом, освящая защитников Отечества. Полусотни повзводно двинулись на перрон для посадки в вагоны. Первый полк Амурского казачьего войска отбыл на фронт.
14 августа 1914 года служащая управы Юэсю Кантона Дэ Цзинь родила сына Цюшэ.
В родильном отделении 1-й больницы управы собрались муж роженицы майор Южной армии Китайской республики Дэ Чаншунь со старшими детьми – тринадцатилетним сыном Сяопином и пятилетней дочерью Госян – и брат Цзинь капитан Ван Сяосун с женой Фэнсянь.
Событие, казалось бы, рядовое, но дело в том, что беременность у Цзинь проходила очень тяжело, была опасность потерять либо ребёнка, либо мать, а возможно, обоих, поэтому Дэ и Ван какими-то неведомыми путями сумели договориться и за не очень большие деньги привезли из Гонконга русского акушера Ивана Сидоровича Петрова, о котором ходили слухи как о кудеснике, а он себя называл учеником некоего Кавитца. Сначала хотели английского специалиста, но желающего не нашлось, русский – согласился. А когда осмотрел роженицу, даже обрадовался, сказал, что случай весьма редкий, и если всё пройдёт, как он предполагает, то вообще денег не возьмёт: опыт, мол, дороже.
Сяосун был очень недоволен приглашением русского. Ещё до осмотра Цзинь ворчал, подобно старому деду.
– Откуда в Кантоне взялся русский доктор, да ещё такой классный специалист? – не горячась, но довольно сердито спрашивал он. – Наверняка сам себя разрекламировал!
– Вот тут, брат, ты не прав, – спокойно парировал Чаншунь. – Русские не умеют себя рекламировать. Это англичане, а больше – американцы, те жить не могут без саморекламы.
– Скажешь: русские – хорошие специалисты? Да они даже воевать как следует не умеют! Японцы в гораздо меньшем числе наваляли им – не отмоешься.
– Знаем, знаем: японцы у тебя – лучшие в мире! Но будь справедливым, брат. Да, русские принесли нам с тобой много зла, у нас есть причины их не любить и даже ненавидеть, однако они в то же время и добрые, незлопамятные и на помощь готовы прийти всегда. Ты же сам нам с Цзинь рассказывал про эту девушку, про Марьяну. Благородный человек не помнит старого зла. Будь же благородным!
– Буду, буду, – буркнул Сяосун. – Ради сестры я стану кем угодно. Хотя нет, – оживился он вдруг, – не кем угодно. Я не стану подданным твоего Сунь Ятсена.
– Не понял. Каким таким подданным? Сунь Ятсен не император. Он и президентом-то был меньше трёх месяцев.
– Вот именно! Тоже мне повелитель!
– Он ушёл, потому что власть захватили военные, твой Юань Шикай. Нашёлся революционер! Вот подожди: он, как только укрепится в кресле президента, сразу объявит себя императором.
– А твой Сунь уже сейчас требует присяги в личной преданности ему в новой революционной партии. Недаром все прежние соратники отвернулись от него, не желая быть под диктатором.
– А Юань уже диктатор. Парламент разогнал, Гоминьдан, истинно всенародную партию, запретил. Ещё и в большую войну ввяжется.
– Вообще-то ввязался.
– Как это? Войну же никому не объявляли.
– Пока не объявляли, но Юань дал согласие на вербовку китайцев странами Антанты. Англия и Франция, да и Соединённые Штаты вовсю вербуют наших крестьян. Россия навербовала десятки, а может, и сотни тысяч.
– Почему же я об этом не знаю? – возмутился Чаншунь.
– Потому что эта информация конфиденциальная.
– И ты имеешь к ней доступ?!
Сяосун развёл руками: мол, сожалею, но…
Цзинь слушала их перепалку, не принимая ничью сторону. Занимаясь в одном кружке с Ли Дачжао, она уверовала в марксизм, а в юном студенте разглядела будущего вождя. Сейчас же обнимала прильнувших к ней Сяопина и Госян и улыбалась юной Фэнсянь, которая тоже не отводила влюблённых глаз от мужа. Невестка несколько раз непроизвольно погладила свой округлившийся живот. Цзинь уже знала, что первенца они ждут где-то в конце года, поговорила с Фэнсянь об особенностях первой беременности, убеждая её не бояться тошноты и прочих неприятностей. Фэнсянь так наивно удивилась непохожести Сяопина и Госян, что Цзинь невольно рассмеялась:
– Сяопин – это память о первой любви. Его отец – русский казак Ваня. Мы собирались обвенчаться, но случилась большая беда, нам пришлось бежать…
– Да, муж рассказывал, я так плакала… – Из миндалевидных глаз девушки выкатились две слезинки, она смахнула их и удивилась снова: – Ты сказала: собирались венчаться? Как это?
– Это очень красиво, в церкви. На всю жизнь! Я же крещёная, по-христиански меня зовут Евсевия.
– Ты – потрясающая! – восхитилась Фэнсянь. – Я бы хотела походить на тебя.
– Зачем? Будь собой, и этого хватит на всю жизнь. Главное, чтобы муж любил и дети были здоровы. А Сяосун тебя любит, уж я-то брата своего знаю.
– Сяосун русских не любит, а твой сын на русского похож.
– Во-первых, Сяосун не любит не всех русских, а только военных и полицейских. Во-вторых, он Сяопина любит, а с Ваней, его отцом, они были как названые братья. Жизнь развела. Но не случайно в народе говорят: «Если ошибся дорогой, то можно вернуться».
Прошло два часа, как Цзинь увезли в родовую. Двери оставались закрыты, оттуда не доносилось ни звука. Чаншунь широкими шагами ходил по коридору: десять – туда, десять – обратно. Сяосун с Сяопином, который сидел у него на колеях, потихоньку считали, сколько он всего сделает шагов. Госян с Фэнсянь перешептывались и плели косички из цветных ленточек, которых в карманах штанишек девочки оказалось великое множество.
По коридору изредка проходили люди в белых халатах, откуда-то издалека доносился детский плач, но в целом было тихо.
– Ты уже нашагал десять ли[32], – сказал Сяосун Чаншуню. – Не пора сделать привал?
Чаншунь удивлённо посмотрел на него, но не успел и рта раскрыть, как пронзительный детский крик, казалось, прострелил закрытые двери. Все вскочили, а Чаншунь застыл как изваяние.
– Сын, – громко сказал Сяосун. – Так орать может только мальчишка. Поздравляю, брат!
Чаншунь очнулся, ринулся к дверям и лицом к лицу столкнулся с невысоким человеком в белом халате и шапочке, с маской на лице. Чаншунь попытался его обогнуть, но человек раскинул руки и сказал по-китайски:
– Куда?! Сейчас нельзя!
– Я – отец! – воскликнул Чаншунь. – Я хочу видеть жену и сына!
– Я так и понял, но имейте терпение. Сына вам покажут через пару часов. Его нужно обмыть, спеленать, покормить. Надо приложить к материнской груди, чтобы ребёнок сразу почувствовал, что его любят. И матери надо немного отдохнуть. К ней можно будет заглянуть часа через три-четыре, и то ненадолго.
Тот же человек в маске через два с половиной часа вынес маленький свёрток. Все родственники новоявленного человечка столпились вокруг, стараясь заглянуть в открытую часть свёртка, в которой виднелась красная круглая рожица и блестели чёрные виноградины глаз, занимавшие, казалось, половину лица.
– А мне, а мне? – подпрыгивала Госян, по причине малого росточка не видевшая личика нового брата. И даже заплакала от обиды, что взрослые не обращают на неё внимания. Но тут доктор наклонился и показал ей кулёчек. – Ой-ё-ёй, какой страшный! – заверещала сестрёнка. – Маленький дракон! Сяолун! – И снова заплакала, теперь от страха.