Фэнсянь взяла её за руку, отвела в сторону и посадила на скамью.
– Ты знаешь, Госян, – сказала она, – все люди рождаются одинаковыми маленькими драконами и только потом, подрастая, становятся разными людьми. Красивыми, добрыми, умными, смелыми. Вон, как твои мама и папа. Или дядя Сяосун.
– И как ты?
– И как я, и как ты. Ты ведь у нас красивая, добрая, умная и смелая?
– Нет, – покачала головой Госян, – я – не смелая, я маленького дракона боюсь. Вдруг он вырастет большим драконом?
– Такое тоже бывает, – вздохнула Фэнсянь.
– А почему?
– Что – почему?
– Почему кто-то вырастает в большого дракона?
– Я не знаю. Может быть, их часто обижают, они думают, что вокруг все плохие, и сами становятся плохими.
Доктор собрался вернуться в родовую, но его остановил Чаншунь.
– Как она, Цзинь? Операция была тяжёлой?
– Цзинь ваша просто молодец! Ребёнок мог родиться мёртвым, поэтому пришлось делать кесарево сечение под местным наркозом. Цзинь молодец! Она, оказывается, крещёная…
– Да. Её христианское имя Евсевия.
Доктор поморщился:
– Это у католиков Евсевия, а у нас – Ксения. И крестик на ней. Так что, считайте, с ребёнком вам Бог помог!
Они встретились в фойе театра, обосновавшегося в здании городского Общественного собрания, на премьере спектакля «Амурские волки», поставленного антрепренером Долиным по коллективному роману, опубликованному в газете «Благовещенское утро». Нельзя сказать, что они прежде не встречались или не знали друг друга – нет, журналистская работа то и дело сводила их лицом к лицу на одних и тех же городских событиях, и за четыре года пребывания в одном городе такое случалось нередко. Однако это не значило, что они именно встречались, просто находились в одно время в одном месте, между собой не общались, и событие, которое их как бы невзначай сводило, описывалось ими совсем по-разному: один публиковал очередной стихотворный фельетон под псевдонимом Амурец, Босяк или Язва (или каким-то другим, у него их было много), другой – гневную обличительную статью и тоже под псевдонимами: А. Седой, А. Иванович, Изгой. К фельетону властям придраться порой было трудно, а вот за статьи Седой, в миру Александр Иванович Матюшенский, иногда попадал «на горку», то бишь в городскую тюрьму, хоть и ненадолго, но всё-таки об этом моментально узнавал весь город. Дело в том, что рост Седого был гораздо выше среднего, по крайней мере тюремная кровать была ему мала, и на отбытие наказания он обычно ехал на извозчике со своей раскладной кроватью. Увидев его в пролётке с таким необычным грузом, благовещенцы говорили:
– Опять Седой в тюрьму поехал.
Кто-то издевался, кто-то веселился, но многие произносили эти слова явно уважительно: политически неблагонадёжных, ссыльных, причём самых разных направлений, в Благовещенске было пруд пруди, и даже полиция относилась к ним с некоторым пиететом – как ни суди, страдальцы за благо народное.
Матюшенского можно было тоже назвать ссыльным, но сослал на Амур он себя сам. Походив и поездив по европейской части России в качестве агитатора-пропагандиста революционных идей, он попал в Петербурге в окружение Георгия Гапона и по его просьбе написал воззвание, с которым 9 января 1905 года народ пошёл к царю. Александр Иванович сам был среди рабочих и своими глазами увидел кровь и смерть под пулями царских солдат.
Судьба пощадила его, но осознание того, что он явился одним из творцов «Кровавого воскресенья», привело его в такой ужас, что он в одночасье поседел и постарался убраться в сибирскую глушь, подальше от суда и пересудов, надеясь найти здесь душевное успокоение. Только ведь, как известно, от себя не убежишь: роковое событие сделало его мрачным и замкнутым, совершенно не склонным к общению, что никак не способствовало репортёрской работе, но усиливало склонность Александра Ивановича к обличению пороков человечества, что нашло воплощение в романах из местной жизни. Первым из них стали «Амурские волки», затем – «Фальшивые сторублёвки» и «Взаимный банк».
Кстати, как ни странно, Чудаков, автор смешных и язвительных сатирических стихов, в жизни тоже не отличался весельем. Коллеги-журналисты не раз замечали: в редакции газеты рассказывают анекдоты и уморительные случаи из жизни, хохот стоит беспрерывный, а Фёдор Иванович нахмуренно сидит в уголке и сосредоточенно что-то пишет.
Два самых известных благовещенских журналиста между собой практически не общались, не конфликтовали, однако при этом боролись за внимание читателей, причём перевес явно был на стороне весёлого Чудакова, и это весьма раздражало серьёзного Матюшенского. А чего, собственно, было раздражаться? Ведь испокон веков известно, что остроумная шутка всегда привлекательней.
…Они встретились в буфете театра после антракта, когда шумная толпа зрителей схлынула в зрительный зал на следующее действие и можно было спокойно выпить пива не на ходу, а сидя за столиком.
Фёдор Иванович взял бокал светлого «Пильзенского» пивомёдоваренного завода Ксаверия Кобоско, устроился в отдалённом уголке и писал карандашом в блокноте, время от времени прихлёбывая пенный напиток.
– Вы позволите? – раздался негромкий басок над буйной шевелюрой молодого человека.
Чудаков поднял голову, и невольная гримаса недовольства скользнула по лицу: с полным бокалом возле него стоял седовласый Матюшенский.
– Вижу: вам неприятно, что помешал творческому моменту, – невозмутимо продолжил Александр Иванович, – однако прошу не отказать.
– Садитесь, – кивнул Фёдор Иванович. – Может быть, действительно настало время поговорить с глазу на глаз.
Матюшенский сел, приподнял бокал в знак приветствия и отпил глоток.
– Люблю, знаете ли, «Мюнхенское» тёмное. На мой взгляд, в Благовещенске это наиболее удачное пиво.
Чудаков пожал плечами:
– Unicuique suum[33].
– Не думаю, что этот афоризм можно соотнести с пивом, – усмехнулся Матюшенский. – А вот со спектаклем по моему роману – вполне. – Он кивнул в сторону малиновой бархатной портьеры, закрывающей вход в зрительный зал, откуда в очередной раз донеслись взрывы смеха и аплодисменты.
– Дешёвая популярность, – брезгливо сморщился Чудаков. – Ради неё вы вывернули наизнанку нутро города.
– Я заставил его посмотреть на себя в зеркало.
– Судя по реакции зала, отражение ему нравится. Более того, развлекает и веселит.
– Когда на ярмарке человек заходит в комнату кривых зеркал, поначалу зрелище собственного «я» его весьма веселит, но потом… А вот что происходит потом, зависит от умственного уровня зрителя. Кого-то оно пугает, кого-то заставляет задуматься, а кто-то продолжает покатываться со смеху. Думаю, вам не составит труда разнести по группам, кого и куда. Мой роман – это большое кривое зеркало.
– Вы уже дважды сказали «мой роман», но из подзаголовка следует – «коллективный». То есть вы присваиваете плоды чужого труда.
– Мой дорогой…
– Я вам не «дорогой», – гневно прервал Чудаков. – Потрудитесь соблюдать расстояние.
– Простите великодушно, – нарочито смиренно произнёс Матюшенский, сделав большой глоток пива. – Я решил, что мы – коллеги. Надеюсь, вы не станете возражать, что наши перья самые яркие и острые во всей округе?
– То, что вы отлично владеете публицистическим пером, ещё не делает нас коллегами, – не сдавался Фёдор Иванович. – Тем более ваше стремление присваивать чужое… Не удивлюсь, если слухи о вашем мошенничестве с деньгами, выделенными властями на просвещение рабочих, окажутся правдой.
– А вы напишите об этом фельетон вашим блестящим поэтическим слогом.
– Может быть, и напишу.
– Не напишете. Потому что слухи есть слухи. Они могут оказаться клеветой, а за публичную клевету полагается тюрьма. К тому же я могу ответить через газету, и так ответить, что не поздоровится.
– А то, что вы бросили жену с тремя детьми ради молодой женщины, тоже слухи и клевета? – Чудаков был явно раздражён спокойствием Матюшенского, иначе он вряд ли бы задал такой вопрос, а задав, раздражился ещё больше – теперь уже своим промахом. Тем более что многоопытный публицист немедленно им воспользовался.
– Ах, Фёдор Иванович, Фёдор Иванович, – покачал головой визави. – Этот выпад вам прощается за молодостью лет и романтичностью натуры, хотя для серьёзного журналиста – а вы, по-моему, весьма серьёзный журналист, несмотря на ваши прыжки и эскапады – подобный вопрос на грани обывательской пошлости. О вас и Варваре Ипполитовне, вашей супруге, тоже ведь ходят слухи, но я не собираюсь их повторять. Отвечу насчёт себя. Да, полюбил другую, и с этим ничего не поделаешь. Но, – он поднял палец, призывая ко вниманию, – моя бывшая жена со всеми детьми приехала сюда по моему вызову. Она не имеет претензий к моей подруге, мои старшие дети дружат с моей юной дочерью, а всех вместе я содержу за свой счёт. Плохо всё это или хорошо, не знаю, но это – жизнь, сударь. А жизнь прожить, как говорят в народе, – не поле перейти. И тут тоже: каждому – своё.
Иван провоевал полтора года в составе 31го армейского корпуса под командованием генерала Мищенко. Показал себя смелым и достаточно умелым командиром полусотни, а затем и сотни. Ходил в разведку, в рейд по тылам австрияков, бывал в засадах и в атаках лавой; отступал и сидел в обороне – в общем, хватил военного лиха полной мерой. Правда, продвинулся по службе: догнал деда и отца, получив погоны подъесаула, и отличился пару раз с захватом пленных, за что удостоился двух Георгиевских крестов. За всё время не получил даже царапины, зато в самом начале Ковельского сражения под ураганным огнём германской артиллерии его сотня была брошена на обход с фланга позиций батарей, попала под перекрёстный огонь и потеряла половину состава. Совсем рядом с Иваном разорвался снаряд, конь его был убит, а он сам получил три осколочных ранения: в грудь, правое бедро и голову. Упавший конь придавил седока, Иван наверняка истёк бы кровью, но верный друган Илька Паршин с двумя казаками сумели вытащить его в тыл, где санитары, опять же в сопровождении Ильки, доставили раненого в полевой лазарет.