После обеда мероприятия продолжились. Теперь предстояло возложить цветы к другому памятнику – погибшим советским воинам. И мы отправились туда вместе с Колем на специальном автобусе. Часть салона в этом комфортабельном «мерседесе» занимали сиденья, а на остальной площади были оборудованы кухонька и уютный дорожный бар, где можно было перекусить, чем Борису Николаевичу тут же захотелось воспользоваться. Он заказал кофе. Поднес чашку к губам и тут же, на повороте, вылил на себя ее содержимое. На белоснежной сорочке появилось большое коричневое пятно. Шеф стал беспомощно его затирать.
Коль отреагировал абсолютно спокойно. Точнее, никак: ну, облился Президент, бывает, дело житейское. Наша адъютантская служба вмиг переодела Бориса Николаевича – ребята с некоторых пор (после одного, особенно памятного, визита на Кавказ) всегда возили с собой комплект запасной одежды.
…Пока Ельцин возлагал цветы, напротив памятника, через дорогу, собралась целая толпа – несколько сотен людей. Мне сообщили, что в ней в основном представители реваншистской партии с соответствующими плакатами и лозунгами. Они возбуждены, кричат, и подходить к ним ни в коем случае не следует. А Президент, как нарочно, уже настроился пообщаться с «благодарным» немецким народом.
– Борис Николаевич, к этим людям приближаться категорически нельзя, – предупредил я. – Это – фашисты. Вас сфотографируют вместе с ними, а это же позор!
Запрет на Ельцина подействовал, словно красная тряпка на быка:
– Что?! Все равно пойду…
И демонстративно зашагал к людям с плакатами. Пришлось преградить дорогу. Борис Николаевич рассвирепел, ухватил меня за галстук и рванул. До сих пор не понимаю, как журналисты проглядели такой сенсационный кадр. «Поединок» заметили только ребята из Службы безопасности – мои подчиненные. Я вернулся в автобус, снял и выбросил разорванный галстук.
Я вышел только тогда, когда Президент России начал музицировать около мэрии вместе с оркестром полиции Берлина. Сольфеджио Борис Николаевич не проходил даже на партучебе, но это не помешало ему выхватить у обалдевшего дирижера палочку и обосноваться за его пультом. Ельцин размахивал руками так эмоционально и убедительно, что вполне мог сойти за автора исполняемого музыкального произведения. И зрители, и корреспонденты, и музыканты сильно развеселились. Ничего подобного они нигде и никогда не наблюдали, да и вряд ли еще увидят. А Президент России принял улюлюканья и вопли обалдевших немцев за восторженное признание своего ранее тщательно скрываемого дирижерского таланта.
Рядом со мной за «концертом заезжей знаменитости» наблюдал Владимир Шумейко – в то время Председатель Совета Федерации. Он держал меня за руку и утешал (видимо на моей физиономии был выражен особый «восторг»):
– Саша, я тебя прошу, успокойся. Подожди… Ничего особенно страшного пока не произошло…
Намахавшись до пота палочкой, Ельцин решил пропеть несколько куплетов из «Калинки-малинки». Всех слов он, как всегда, не знал, зато отдельные фразы тянул с чувством, зычно, с «петухом» в конце куплета. Немцы, правда, так и не узнали, что обычно исполнение «Калинки» сопровождалось игрой на ложках. Их, как ни странно, сегодня под руками не оказалось.
Позднее моя жена рассказывала, что в те дни НТВ бесконечно повторяло кадры «показательных» выступлений ЕБН. И она плакала от стыда за нашу страну, чувствовала, как мне мучительно в Германии управляться с «маэстро».
Исполнив полтора куплета «Калинки-малинки», Президент не без помощи адъютанта снова оказался в автобусе. Мы поехали в российское представительство в Берлине. Там, в бывшем здании посольства, был накрыт праздничный стол для узкого круга гостей.
Ельцин распорядился, чтобы я тоже принял участие в ужине. Я понимал, что это своеобразная форма извинения, потому и пришел. Но сел не рядом с шефом, а сбоку, подальше от него.
Начались грустные тосты – все-таки сдали мы Германии свои позиции. Через официантов я попытался регулировать количество потребляемых первым лицом напитков, и они ограничивали выпивку, как могли. Но вдруг к Ельцину с другой от меня стороны, едва ли не ползком подкрался какой-то человек с бутылкой, согнутый от подобострастия в три погибели. Когда он попытался наполнить президентский бокал, я сорвался и заорал:
– Вы кто такой?! Вон отсюда!..
Илюшин потом в узком кругу глубокомысленно заключил:
– Если Коржаков даже в присутствии Президента и посторонних лиц способен так озверело себя вести, страшно вообразить, что он представляет на самом деле.
Но в тот момент я готов был удавить любого, кто попытался бы налить Президенту водки. За столом воцарилась напряженная тишина. А шеф, воспользовавшись паузой, принялся «шутить».
Потом выяснилось, что холуй, на которого я, мягко говоря, повысил голос, был то ли послом России в Восточной Германии, то ли полномочным представителем. Странно, конечно, что люди при таких высоких должностях на официальных приемах позволяют себе подменять официантов.
Из Германии все вернулись подавленными. Дня через два после возвращения мне позвонил помощник Президента Рюриков и говорит:
– Александр Васильевич, мы вот собрались тут… У нас к тебе доверительный разговор. Примешь? Идем.
В мой кабинет ввалилась берлинская делегация почти в полном составе. Людмила Пихоя, как самая активная, выпалила:
– Саша, ты же видишь, что случилось? Что делать с нашим шефом? Мы его потеряем! Уже осталось совсем немножко, чтобы окончательно дойти до точки.
– Ребята, а что вы предлагаете? – спросил я.
– Саша, ты должен пойти к нему и все сказать.
– А почему вы не можете пойти к нему и все сказать?
– Так он же нас выставит за дверь!
– И меня выставит.
– Нет, тебя он не прогонит…
Но я предложил поступить иначе, и визитеры согласились. Почти все, кто был в Германии, должны были подписать Президенту коллективное письмо, суть которого предельно ясна – ради престижа России, ради здоровья самого Бориса Николаевича ему нужно вести себя солидно, без «закидонов».
Текст составляли несколько дней. Когда мне его принесли, я удивился – там ни слова не говорилось об отвратительном поведении Ельцина, о позоре России, которую он обязан представлять достойно. Группа «возмущенных» товарищей написала хвалебнейшую оду. Самыми критичными можно было считать фразы типа: «…мы хотели бы, чтобы вы берегли свое здоровье, вы так нужны России». Или: «…надо как-то умерить нагрузки в работе».
Ничего не оставалось делать, как подписать это произведение придворных искусств. Кстати, подлинник письма Илюшин оставил у себя. Сохранил, наверное, для своих мемуаров.
Спустя несколько дней Президент отправился в очередной отпуск в Сочи. В самолете, в малом салоне, мы расположились вместе с Илюшиным. Сидим и рассуждаем: нести Ельцину письмо сейчас или потом отдать? Носить документы – прямая обязанность Виктора Васильевича. Обычно он в начале полета отдавал Президенту папку, а перед посадкой забирал документы обратно. Если шеф прочитывал документ, то ставил чернильную галку в верхнем левом углу бумаги.
Илюшин, набрав воздуха в легкие, говорит мне:
– Саша, вот иду к нему с письмом.
Я посоветовал:
– Положи письмо в общие бумаги.
Он так и сделал.
Сидим. Ждем реакции. Минут через двадцать загорается красная кнопка вызова. Побледневший Илюшин направляется к Ельцину.
– Это что вы мне принесли? – зарычал Президент. – Заберите эту писанину, еще вздумали меня учить.
Илюшин вернулся раздосадованным и подавленным. Честно говоря, я тоже не ожидал, что при таком откровенно подхалимском тоне письмо вызовет у шефа столь гневную реакцию.
– Ты знаешь, как он вернул письмо? – решил поделиться неприятными подробностями Илюшин. – Он швырнул папку мне чуть ли не в лицо.
– Ну что ж, будем ждать продолжения, – заключил я.
В Адлере нас встречали, как обычно, местные начальники. Мы с Илюшиным покинули самолет после Президента и Наины Иосифовны. Пока шеф целовался с краевым и городским руководством, Наина Иосифовна подошла к нам и принялась энергично отчитывать. Причем начала с более впечатлительного Илюшина:
– Вы что натворили?! Вы что сделали?! Вы что там написали?! Расстроили Бориса Николаевича, теперь у него будет не отдых, теперь у него будет вообще черт-те что.
Мы оторопели. Я действительно не понимал причины столь бурной реакции на очевидную ерунду. А уж Виктор Васильевич, всю жизнь мастерски избегавший подобных последствий, никак не мог взять в толк, что именно в злополучной бумаге вызвало гнев шефа.
Но нет худа без добра. Пока шеф дулся на меня, я спокойно работал и отдыхал. Илюшин играл со мной в теннис и был крайне любезен. К тому же я пристрастился ходить в прекрасный санаторный комплекс «Русь» – там тоже играл в местном теннисном клубе с другими отдыхающими и руководством санатория. Единственная мысль, время от времени отравлявшая беззаботные дни, касалась развязки этой истории. Но, в отличие от Виктора Васильевича, эта тема не пугала меня, я не боялся увольнения, у меня ведь уже была военная пенсия.
Наина Иосифовна с утра до вечера выглядела счастливой. Муж почти три недели провел на пирсе, читал детективы, дышал целебным морским воздухом и наслаждался только ее обществом. Она сама подносила Борису Николаевичу напитки, и со стороны Ельцины смотрелись как идиллическая пожилая пара. Потом приехали внуки, и им стало еще веселее.
Откровенно говоря, Илюшину было сложнее, чем мне, – каждое утро он обязан был относить шефу документы. Ельцин реагировал на появление первого помощника сухо.
– Положите бумаги на стол, – лаконично, не поднимая глаз, буркал Президент.
К концу отпуска шеф решил с нами помириться. Пригласил в баню приехавших отметиться Барсукова, Грачева (они тоже подписали письмо) и меня. Когда после парилки выпили, начал «наезжать»:
– Как вы могли, как вы осмелились такое написать! Так нахально повели себя… Мы же друзья, кому нужны эти коллективные письма?