Хлопает дверь, мужчины уходят. Я жду, пока не затихнет звук их шагов, и возвращаюсь на кухню. Мама снова занялась хлебом. Губы у нее сжаты в тонкую ниточку, между бровей морщинка, а пальцы рассеянно порхают над противнями и формами для выпечки. Снова вся в работе, будто ничего не случилось. Как будто не тяготят бесконечные вопросы, как будто все не запуталось.
Я валюсь на стул, вожу пальцем по деревянной столешнице. Мама водит по доске ножом, соскребая кусочки теста, слишком затвердевшие от муки, чтобы стать хлебом. Довольная Рен хватает их и начинает лепить сердечко, миску, человечка.
Еще один ритуал.
Каждое утро мама дает Рен такие куски теста, разрешает придавать их разную форму, ломать, снова лепить, пока не надоест. Потом мама испечет из них игрушки, срок жизни у которых – только до вечера.
Эти игры сейчас кажутся мне неуместными – не должна жизнь идти по накатанной колее, когда кругом все катится кувырком.
В кухне висит тяжелая тишина. Я встаю. Нужно бы дать мужчинам время отойти подальше, чтобы не столкнуться с ними, но мне просто никак не усидеть на месте.
Пока все ищут Эдгара, никто не станет искать пришельца. Это мой шанс. Я поворачиваюсь, на полпути к коридору задерживаюсь, медлю.
Я ожидаю, что мать остановит меня, остережет или начнет читать мораль, скажет хоть что-нибудь – но она даже не поднимает на меня глаз.
Раньше она окликнула бы меня, и я осталась бы на месте, остановленная взглядом ее ясных, зорких глаз. Раньше мне пришлось бы спорить с ней, настаивать, упрашивать. А теперь – теперь она просто отворачивается к печи и начинает что-то мурлыкать себе под нос.
Вздохнув, я выхожу в коридор.
У выхода кто-то бросается мне наперерез – я чуть не падаю, столкнувшись с Рен. Как она умудрилась выбраться из-за стола, не издав не звука, я не знаю.
– Куда ты идешь? – спрашивает она.
Я опускаюсь на колени, чтобы заглянуть ей в глаза, и кладу руки на плечи.
– Я иду к сестрам, Рен, – говорю я и сама удивляюсь, как тихо звучит мой голос.
Она таращит на меня глаза, синие, как осколки неба.
– Это тайна? – спрашивает она тоже шепотом. В мире моей сестрички тайны – что-то почти такое же забавное, как игры.
– Очень может быть. – Я глажу ее по рукам, пожимаю пальчики, подношу к губам и шепчу ей в ладошки: – Ты можешь ее сохранить, если я попрошу?
Рен улыбается, прижимает к себе кулачки, в которых все еще бережно держит тайну – как держала бы бабочку. Я целую мягкие волосы сестренки и убегаю.
Спустя полчаса я пробираюсь по роще вверх и выхожу на тропу, ведущую к дому сестер. Окна открыты, но в доме тихо, и я замедляю шаг, стараясь идти тише, чтобы подобраться к дому незаметно. Именно сейчас совсем не хотелось бы натолкнуться на сестричек, увидеть каменное выражение их лиц.
Я круто поворачиваю к сараю, и вот оно: на гвозде висит тот самый серый плащ с потемневшими швами.
Я с трудом взбираюсь по крутому склону и бесшумно подбираюсь к сараю. Люди, если не хотят, чтобы их услышали, обычно крадутся на цыпочках, но на самом деле лучше переносить вес тела с пятки на носок, медленными и плавными движениями. Я огибаю покосившуюся хибару. Судя по всему, в ней только один выход – дверь, перед которой я стою. Как понять – он внутри или его там нет? Я прижимаюсь ухом к полусгнившим доскам. Ничего.
Закусив губу, взвешиваю все за и против. Не хочу его спугнуть. Но еще меньше хочу дать ему возможность незаметно скрыться. У меня была надежда застать его врасплох, но, похоже, заставать-то и некого.
– Эй! – кричу я, наконец, все еще держа ухо прижатым к двери. Доски подрагивают от моего голоса, и я немного отстраняюсь. – Я просто хочу поговорить, – добавляю я тише, особым таинственным голосом для разговоров о секретах. Этим голосом я пользуюсь нечасто, разве только с Рен. Таким голосом папа рассказывал мне свои истории. – Пожалуйста, поговори со мной.
Ничего. Я рывком распахиваю дверь, она жалобно скрипит, но внутри пусто. Я вхожу, и дверь за мной захлопывается. Где же он? Я в недоумении ощупываю серый плащ на гвозде, старую, потертую ткань. Сколько времени потеряно – ведь вместо того, чтобы бежать сюда, я могла ходить за Отто по деревне, могла искать Эдгара.
– Обидно, – шепчу я дощатой стене. В ответ доски стонут. Я выскакиваю из сарая и одним махом оказываюсь за углом. На этот раз незнакомцу не удастся улизнуть.
А вот и он. Почти на расстоянии вытянутой руки. Стоит спиной к болотам и смотрит на меня, разглядывает большими глазами, серыми, как камни в речке, но без мокрого блеска. Ветер ерошит темные волосы, треплет одежду. Видимо, когда-то она была цветной, а теперь стала серой, а может, была черного цвета и выцвела. Как плащ. Он обхватывает себя руками, как будто ему холодно.
– Ты кто? – спрашиваю я.
Он наклоняет голову набок, и я вдруг понимаю, что он совсем мальчишка. Не старше меня, на несколько дюймов выше и очень худой. Но это человек из плоти и крови, не призрак пустошей, что стоял у меня под окном и растворился в ночи.
– Откуда ты пришел? – снова задаю я вопрос, разглядывая его лицо и одежду всех оттенков серого. – Что тебе здесь нужно?
Никакого ответа.
– Сегодня в деревне пропал ребенок. Ты знаешь? – Я всматриваюсь в его глаза, ожидая увидеть признание, может быть, вину.
Он распрямляет плечи, а потом быстро проходит мимо меня, между сараем и домом сестер. Я иду за ним, но и поравнявшись с лачугой, он не проявляет никакого желания остановиться и вступить в разговор. Догнав, я хватаю его за руку и тяну назад. Он вздрагивает и отшатывается, спотыкается о какие-то доски и едва не падает на сарай. Теперь он даже не смотрит на меня, отворачивается в сторону пустоши.
– Скажи что-нибудь! – требую я, подбоченившись. Он переминается с ноги на ногу. – Это ты сманил Эдгара?
Нахмурившись, он, наконец, поворачивается ко мне.
– Мне-то это зачем?
О, так он умеет говорить! Голос у него мягкий и странно глухой, похожий на эхо. Разговаривать он не настроен: он прикрывает глаза и сглатывает так, словно рад был бы вернуть свои слова назад.
– Почему ты прятался от меня вчера?
– А зачем ты хотела меня найти? – спрашивает он.
– Я же сказала. Мальчик пропал.
– Сегодня. Но ты пыталась найти меня вчера. – В глазах у него вспыхивает вызов, но почти сразу искорка гаснет. И он прав, я хотела увидеть его еще вчера, когда с Эдгаром все было в полном порядке. Мне хотелось убедиться, что он реален.
– В деревне Ближней не бывает чужих, – говорю я, как будто этим все объясняется.
– А я не в ней, – он показывает на землю у себя под ногами, и я понимаю. Формально мы находимся за границей деревни, на открытой пустоши. Оттолкнувшись от стены, он выпрямляется в полный рост и глядит на меня сверху вниз.
Он не призрак, не фантом, не тварь с телом вороны и не старик. Он просто мальчишка, такой же реальный и живой, как я. Мои пальцы не прошли сквозь его руку, а его спина довольно громко стукнулась о стену сарая. И все же он не такой, как я. Он не похож ни на кого из тех, кого мне приходилось видеть. И отличается он не только бледной кожей и мрачным видом – у него другой голос, другие повадки.
– Меня зовут Лекси. А тебя?
Но он, кажется, снова онемел.
– Ну и ладно, можешь не отвечать. Но учти, тогда я сама тебя назову.
Незнакомец вздергивает голову, и клянусь, в углах его губ мелькает улыбка, то ли грустная, то ли насмешливая. Но он ничего не отвечает, а улыбка – да и была ли она? – исчезает на бледном лице.
– Не назвать ли тебя Робертом или Натаном? – размышляю я вслух, всматриваясь в его черты. Глаза. Волосы. – Нет, лучше Коул.
– Коул?[2] – тихо переспрашивает он, наморщив лоб. – Почему?
– Из-за твоих волос и глаз. Ты будто весь в угле. Или в золе.
Он хмурится, опускает глаза.
– Тебе не нравится?
– Нет, – хмуро признает он. – Не нравится.
– Что ж, очень жаль, – весело говорю я. – Но если не скажешь своего имени, я буду звать тебя Коул.
– У меня нет имени, – он вздыхает, наш разговор ему явно в тягость.
– У всех есть имя.
Между нами повисает молчание. Мальчишка смотрит на траву, а я на него. Он нервно ерзает, как будто ему плохо здесь со мной, как будто мой взгляд причиняет боль.
– Что обидно? – вдруг спрашивает он.
– Ты о чем?
– Ты сказала там, у двери, что это обидно. Что ты имела в виду?
Я скрещиваю руки на груди. Ветер усиливается.
– Прийти за тобой в такую даль и не найти. Это было обидно.
– Есть хоть какие-то мысли о том, что с ним случилось? – спрашивает он. – С пропавшим мальчиком?
– Нет. – Я оглядываюсь на дом сестер, надеясь, что у них могут быть мысли. – Никто ничего не знает.
Включая меня саму. С утра я ничуть не продвинулась в поисках Эдгара. Не знаю почему, но что-то так и толкало меня прийти сюда, поговорить с этим парнем… которому, похоже, нечего сказать. Оглядываюсь еще раз, последний.
– Лучше тебе было бы прийти в деревню открыто, назвать себя. А теперь ты под подозрением.
– Ты тоже меня подозреваешь?
Ноги у меня прирастают к земле.
– Я тебя не знаю.
И снова я вглядываюсь в него. Что-то далекое и печальное есть в нем, в этом худом мальчике с запавшими глазами, в его выгоревшем дорожном плаще. Я стараюсь не моргать, потому что опасаюсь, что, когда открою глаза, его здесь не будет. Выпятив подбородок, он будто старается разобрать чей-то далекий голос. На какой-то миг он кажется мне невыносимо потерянным – а уже в следующее мгновение он поворачивается и уходит прочь, в холмы, стараясь, чтобы как можно больше цветов и трав оказалось между нами.
Поглядывая на солнце в небе, я тяжело тащусь назад, к дому сестер. Я теряю время. Сколько у меня есть до возвращения Отто? Надо было идти со спасательной группой. Но я не могу винить себя за желание поговорить с чужаком. Мне необходимо было увидеть его своими глазами, понять, он ли это сделал, имеет ли к этому отношение.