– Тогда, быть может… – Я запнулся на миг. Кем бы ни был мой собеседник, как бы ни тяготило само его присутствие… но… – Может быть, ты присоединишься к нам?
Кажется, впервые за все время беседы он опешил. И в голосе, до того неизменно доброжелательном, появилась едкая ирония:
– Ты говоришь это серьезно, Ильмар? Мне чудится, что я был тебе чем-то неприятен.
– Все мы не ангелы, – сказал я, пожимая плечами. – Но если ты тоже хочешь прийти к Богу – нам по пути.
Он молчал очень долго. Потом засмеялся – будто захлебывался.
– Может быть, мне даже жаль, что я отклоню это предложение. Может быть.
В первый раз за весь разговор его смех вызвал у меня не дрожь, а смущенную жалость.
– Но… – начал я.
Налетел порыв холодного ветра, и, видно, прорвался под стеклянный колпак фонаря – фитиль замерцал и погас. Мой собеседник поднялся – тяжело, словно старик.
– Мне пора, вор. Наша беседа была любопытной. Пускай и не слишком плодотворной.
– Постой. – Я тоже встал. – Куда ты так спешишь?
Но он уже сделал шаг в темноту, а света звезд было слишком мало. Лишь веял холодный ветер, будто проснувшись от тяжкого сна.
– Ну как угодно, – сказал я. И понял, что уже различаю очертания фонарного столба, ограду, гостиницу. Светало стремительно и неудержимо. Опершись о столб – ноги, конечно же, затекли, я с изумлением огляделся. Понятное дело, пока фонарь горел, его свет забивал начинавший рассвет.
И все-таки не припомню, чтобы утро наступало так быстро!
Засеребрился купол храма, порозовели верхушки деревьев. Блеснула вода в грязном ручейке, что тек вдоль поля. Вдали на дороге показалась телега, катящая к селу, в каком-то дворе звонко пропел первый петух. Нервно брехали чем-то взбудораженные собаки, и уже доносился из ближайшего двора голос хозяина, ничего хорошего псу не сулящий.
А моего собеседника уже и след простыл. То ли он притворил за собой ворота, то ли сиганул через забор… На всякий случай я подошел к ограде, посмотрел вокруг. Нет никого, никаких затаившихся янычар, никаких любителей давать советы.
Может, все-таки он был не из османской тайной стражи?
Тогда кто?
– Эй!
Я обернулся – из-за гостиницы вышел паренек-османец с дубинкой на поясе. На меня он смотрел очень неодобрительно. И, похоже, подозревал в нечистоплотности:
– Эй, нельзя тут! Туда иди, отхожий место там!
Дрых небось в кустах, вместо того чтобы караулить. А теперь выделывается. Смешной парень.
– Я на рассвет смотрю, – сказал я добродушно. И невольно начал коверкать язык, как это водится в разговоре с чужаками. – Рассвет смотреть, утро скоро!
– Рассвет смотреть, а отхожий место – там! – все-таки уточнил паренек и зашагал дальше. С таким видом, будто честно караулил всю ночь.
Глава вторая,в которой мы строим неспешные планы, но нас просят поторопиться
Дороги в Османской империи похуже державных. Дилижанс потряхивало, бросало из стороны в сторону, так что ни есть-пить, ни книгу почитать, ни в карты сыграть не было никакой возможности. Только и оставалось, что разговаривать, поглядывая в оконце.
Ехали мы теперь первым классом, в отдельной кабине, со своей лампой, двумя мягкими диванами и двумя гамаками и даже маленьким лючком в полу для неотложных нужд.
А поговорить нам было о чем.
В истории Жана и Йенса ничего интригующего не было. До Аквиникума добрались они без всяких приключений, и на границе им тоже никто препятствий не чинил. Хоть и висели кое-где в присутственных местах портреты Йенса, «пособника Ильмара, врага веры и державы», но его особо не искали, даже награды не назначили. Видимо, сочли, что не стану я себя обременять монахом, убью или брошу где-нибудь… На таких вот ошибках уже сколько раз Стража страдает, а все свои ошибки в толк не возьмет. Лет пять назад ловили в Польше разбойника, душегуба из числа самых лютых, никого не щадившего. И долго ловили, пока не сообразили схватить мать разбойника и выставить на площади у позорного столба, умирать голодной смертью. И точно! Не прошло и трех дней, как душегуб явился на площадь, попытался мать спасти – да и был убит в схватке, вместе с матерью и всей своей шайкой. В окрестных домах-то заранее арбалетчики у окон поставлены были… Врать не стану, я ради Йенса на смерть бы не пошел, однако и бросать не знающего жизни, беспомощного монаха не стал бы. Но Стража всегда из самых худших мыслей исходит. Уж если вор – значит, у голодного ребенка грош украдет, если душегуб – значит, никого не любит…
Наши приключения были для Жана и Йенса куда увлекательнее. Благо за стуком колес из соседних кабинок услышать нас не могли – разве что имена, для предосторожности, называли вполголоса.
Лишь об одном я не стал рассказывать. О ночном разговоре во дворе караван-сарая. Для себя я объяснил это просто – зачем спутникам лишние тревоги?
На самом же деле… не знаю. Я уже и сам сомневаться начал – был ли разговор, или просто вышел я, сонный, во двор и пригрезился мне странный гость.
Странный гость и его странные вопросы…
Первый день я больше отсыпался. Дремал на диване под рассказы Хелен, иногда просыпался от слишком уж резкого толчка – или от не менее бесцеремонного подергивания за плечо, вставлял пару слов в разговор и засыпал дальше. Зато к вечеру, когда всех разморило, а дилижанс еще не добрался до караван-сарая, я был бодр. Сидел у окна, глядел на села у дороги. Вот теперь уже чувствовалось в полную силу, что мы в чужом краю. Здесь не встретишь храмов Сестры и Искупителя. Люди одеты непривычно и вроде даже ходят иначе…
И не знает никто о том, что проносящийся мимо дилижанс везет в себе будущего Искупителя.
Может быть, и не узнают. Схватят нас османцы, перехватят в пути агенты Державы, выведет Фарид на руссийских шпионов – вот и все. Даже сына своего не уберег Бог… что ж говорить о приемном.
Я посмотрел на Маркуса – он не спал. Зато все остальные дремали в ожидании гостиницы.
– Марк…
Мальчик вопросительно посмотрел на меня.
– Марк, – спросил я, – тебе никогда не казалось, что все в этом мире тщетно?
Он размышлял секунду, потом головой покачал.
– Вон гляди. – Я взглядом указал в окно. – Видишь крестьянина?
Османский крестьянин стоял на поле, мимо которого мы проезжали. Видно, проезд богатого дилижанса стал для него поводом отдохнуть – он выпрямился, оперся не то о палку, не то о лопату, которую держал в руках. И провожал нас долгим спокойным взглядом, не равнодушным, но и не любопытным. Так смотрят на проносящиеся в небе облака.
– Вижу, – сказал Маркус.
– Ведь ничего не изменится, Марк, – пояснил я. – Совсем ничего. Ты станешь выше всех царей земных. Ты дашь каждому Слово. Но все равно кто-то будет возделывать это поле. Будет стоять поздним холодным вечером, босой и в грязной одежде… или пусть даже он наденет меховой кожушок и кожаные сапоги, пусть лопата в его руках станет железной, а не деревянной…
– Разве этого мало, Ильмар? – тихо спросил Маркус. – Если этот крестьянин будет сыт и тепло одет? Знаешь, я первый раз почувствовал голод этим летом. Когда убежал из Версаля. А раньше – не знал. Голод – это не когда набегаешься за день, но лень пойти к кухаркам…
– Вот это я знаю, поверь. Но…
– Я когда-то нойоном Кропоткиным зачитывался, – горячо сказал Марк. – Все думал, как можно добиться справедливости в мире. Даже считал однажды… правда! Сколько у какого барона или графа железа, сколько в державных запасах… Сколько на каждого придется, если разделить поровну. Ничего хорошего не выходило. Это оттого, что мир наш беден.
– Но все равно кто-то останется беден, а кто-то – богат. И этот крестьянин будет смотреть на проносящийся мимо дилижанс или железную машину на паровой тяге, вроде тех, в Миракулюсе.
– Ну и что? Зато его дети будут учиться в школе. И если Господь дал им достаточно ума, то смогут стать ремесленниками или торговцами, пойти в армию или во флот. А их дети могут стать аристократами.
Я досадливо поморщился.
– Да я не о том, Марк. Не об идейках сумасброда Энгельса. Кто же против того, чтобы всякий честный человек был сыт и крышу над головой имел. Ты уж мне поверь, все равно останутся любители чужого добра, останутся дураки и лодыри… но не о них речь. Марк, представь… вот все это уже достигнуто! Что дальше?
– Разве этого мало? – вновь спросил Маркус упрямо. Но я смотрел на него, не отводя глаз, и он смешался. Потом все ж таки тряхнул головой и начал: – Если исчезнет на земле бедность, то люди станут жить по заповедям Божьим. Не воруя, не убивая…
– Жены ближнего своего не желая… – скрипуче сказал Жан. Лекарь, оказывается, уже не спал.
Маркус чуть покраснел, но продолжил упрямо:
– Справедливые и суровые законы искоренят грехи.
– Маркус, законы и сейчас строги, – сказал я. – Никого закон не остановит. И про адские льды все знают. И про то, что, если станут жить по заповедям, наступит на земле рай и железный век…
Внезапно, своим навечно сиплым голосом заговорил Йенс:
– Много ли надо человеку для счастья? Иногда сырая комната близ тюремных застенков – то место, где чувствуешь себя счастливым.
– Мне жаль, что так вышло, Йенс, – сказал я.
Но монах досадливо мотнул головой:
– Я не виню тебя, Ильмар. – Он наморщил лоб, ловя ускользающую мысль. – Я говорю, что счастье может быть и в бедности. И в смирении. И в раскаянии.
Йенс протянул руку, взял Маркуса за подбородок, разворачивая к себе. Без грубости, но и без того пиетета, что вчера.
– Мне кажется, ты хороший мальчик, – сказал он. – И я вот что думаю. Господь нас создал не как игрушку себе. Не для того, чтобы мы его восхваляли. И не для наказаний и горестей. Человек рождается для счастья, мальчик. Пусть я всего лишь нищий монах… нарушавший обеты, а потом пошедший против самой Церкви. Но бывали дни, когда я был счастлив. Когда знал, что я – любимейший из детей Божьих, что мир этот создан для меня, что когда я смеюсь – улыбается небо. Вовсе не важно было, что у меня пусто в животе, а спина болит от плетей. И я знаю, каждый человек хоть раз, но чувствовал это!