я. Мне было очень страшно, я узнал страх смерти, и мне стало страшно жить».
Как это часто бывает, благодаря трудностям (в данном случае Деникину) жизнь Ильфа кардинально изменилась — он начал пробовать свои силы в журналистике. После того как белый генерал был разгромлен, в Одессе организовали местное отделение Российского телеграфного агентства, знаменитого РОСТА, в котором и начал трудиться Ильф.
Затем в жизни писателя появится Опродкомгуб (проще говоря, продовольственная комиссия), в котором он, к огромной радости отца, прослужит какое-то время бухгалтером. Его сослуживцами станут Берлага, Кукушкинд, Лапидус и Пружанские, фамилиями которых позже обзаведутся сотрудники «Геркулеса» из» Золотого теленка».
Но любовь к печатному слову уже «отравила» одесского юношу. И он вступает в «Коллектив Поэтов». Кстати, именно в этом клубе, расположенном на улице Петра Великого, он познакомился с неким Митей Ширмахером, великим ловкачом и комбинатором, о котором через несколько лет узнает вся страна. Именно Митя, по мнению некоторых друзей Ильфа, станет прообразом Остапа Бендера.
Членами клуба кроме Ильфа и его брата Михаила были Юрий Олеша, Эдуард Багрицкий, Аделина Адалис, Дмитрий Ширмахер. По воспоминанию Нины Гернет, «худой, высокий Ильф обыкновенно садился на низкий подоконник, за спинами всех. Медленно, отчетливо произносил он странные, ни на кого не похожие стихи:
…Комнату моей жизни
Я оклеил воспоминаниями о ней…
От остальных поэтов Ильф отличался не только стихами, но и манерой одеваться. Валентин Катаев вспоминал, что «даже самая обыкновенная рыночная кепка приобретала на его голове парижский вид…». При этом жизнь будущего автора «Золотого теленка» была совсем не парижской. В письмах любимой он признается: «Я знал голод. Очень унизительный — мне всегда хотелось есть. Мне всегда очень хотелось кушать. И я ел хлеб, утыканный соломой, и отчаянно хотел еще. Но я притворялся, что мне хорошо, что я сыт. По своей природе я, как видно, замкнут и отчаянно уверял, что я не голоден, в то время как ясно было заметно противоположное».
Однажды на традиционные среды, во время которых в клубе поэтов собирались все желающие, придут две подруги — Тая Яншина и Лина Орлова, с которыми у Ильфа завяжется если и не роман, то бурная переписка. Ильф в это время остается в Одессе практически один — мать только что умерла, отец болен, старший брат эмигрировал, средний — уехал в Петроград. Тая и Лина станут для него «поддерживающими и отвлекающими» подругами.
«…Милосердие, мой друг, единственно лишь Ваше милосердие еще может спасти меня, — напишет он уехавшей в столицу Лине Орловой. — Я ожидаю от Вас письменного разрешения моих грехов до той благословенной поры, когда и мне будет надлежать Москва… Живите возвышенно и не ешьте дурного хлеба. Его с большим удовольствием можно заменить шоколадом».
В другом письме Лине Орловой уже ясно угадывается стиль будущего автора «Двенадцати стульев»: «Здесь холодно, и меня мучает воспоминание о ваших теплых коленях. Я один в комнате, где могли бы быть и Вы. Я грустен, как лошадь, которая по ошибке съела грамм кокаина…».
Но скоро, совсем скоро грусть Ильфа исчезнет. Потому что в его жизни появится та, которую он полюбит больше всех на свете — Маруся Тарасенко.
Одна из первых одесских красавиц появилась на свет в семье пекаря, где кроме нее росло еще трое детей. Родители «держали девочку за принцессу». Больше всего в жизни ее интересовало искусство, и после женской гимназии Маруся поступила в 3-ю Пролетарскую художественную студию. Впрочем, судя по письмам, Маруся тоже была не лишена литературного дара. Правда, первые свои письма она адресует старшему брату Ильфа — Михаилу, который был одним из преподавателей ее студии. С ним же она делится своими мыслями об Илье, который был частым гостем художественной студии.
«Вот сегодня был Иля. Знаю только наверное, что не люблю его. Ничего не понимаю. Не знаю, любит ли он еще меня. Кажется, любит…»
— Мама поначалу была влюблена в брата Ильфа, — вспоминала Александра Ильф. — Он был ее преподавателем, в общем, произошла традиционная история. Но в результате именно мама первая призналась в любви к отцу. Хотя порою писала ему довольно обидные вещи. Все юные девушки склонны к тому, чтобы придумывать и изобретать.
После первой же встречи, о которой Ильф будет постоянно вспоминать, Маруся стала главным человеком в его жизни. А он, пусть и не сразу, занял такое же место в ее сердце. Свидетельство тому — почти полторы сотни писем, которыми в 1923–1927 гг. обменивались молодые люди. Они переписываются, даже находясь в одном городе, в Одессе.
Ильф так объясняет: «Мне незачем писать тебе, раз мы можем видеться каждый день, но до утра далеко, и вот я пишу. Мне кажется, что любил тебя еще тогда, когда зимой, под ветер, разлетевшийся по скользкому снегу, случайно встречался с тобой. Мой мальчик, если с головой завернуться в одеяло и прижаться в угол, можно ощутить твое дуновение, теплое и легкое. Завтра утром я приду к тебе, чтобы отдать письма и взглянуть на тебя. Но одно письмо я оставляю при себе. Если кричат пароходы ночью и если ночью кричат журавли, это то, чего еще не было, и как больно я тебя люблю».
Их любовь действительно была больной. Письма Маруси, напоминающие белые стихи, порой полны настолько несправедливых упреков, что влюбленного Ильфа становится просто жалко.
— Мама часто упрекала его, то писала, что она любит, то, что не любит. В общем, какие-то вещи, которых он совершенно не заслуживал. Отец работал в Москве, не имея ничего за душой, жил в полнейшей нищете. Самым лучшим подарком были брюки… Знаете, что любопытно? Отец никогда не ревновал маму. А она его очень даже. Однажды во время своей командировки в Париж папа что-то передал маме через какую-то женщину. Так маме показалось, что с этой женщиной у отца были какие-то отношения. Она написала ему такое гневное письмо в Париж…
Из писем Ильфа и Маруси Тарасенко нельзя составить картину их жизни — о вещах чисто бытовых влюбленные почти ничего не рассказывают друг другу. Зато в каждом послании — страстная мольба о любви. И столь же страстное признание в ней.
Маруся пока остается в Одессе, а Ильф штурмует Москву. Но делает это, разумеется, только для одного человека — для Маруси. «Что мне Москва? — пишет он. — Это ничего, это только, чтобы заслужить тебя. Только».
Читая эти письма, меньше всего думаешь о том, что перед тобой пожелтевшие от времени листки бумаги. Их переписка напоминает скорее живой разговор. Недаром Маруся, перед тем как взять в руки перо, наряжается и красит губы, а Ильф читает ее письма и пишет ответы, выбирая редкие моменты, когда вокруг никого не будет, словно его могут перебить.
«Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся ее тысяча площадей и башен — меньше Вас. Все это и все остальное — меньше Вас. Я выражаюсь неверно по отношению к Вам, как я ни выражаюсь, мне все кажется неверным. Лучшее — это приехать, прийти к Вам, ничего не говорить, а долго поцеловать в губы, Ваши милые, прохладные и теплые губы».
Когда Маруся долго не отвечает на его письма, Ильф, как, наверное, и все влюбленные, начинает сомневаться в том, любит ли она его. «Разве это было, чтобы я трогал Вашу большую милую голову? Зачем Вы мне не пишете? Только раз, Вы пишете, Вам захотелось меня увидеть? Почему же мне хотелось этого больше?.. Можно ли так любить вообще, как я это делаю? Зачем я это делаю, если в Одессе весна, а мне не пишут? Ответьте только по одной причине — если любите меня. Из-за других причин — не надо».
В награду за его волнения приходит удивительный ответ Маруси. «Видите, у него золотые серьги блестят на бронзовой шее и черная борода ужасна — это моя любовь к вам. Видите, я сижу на каменной глыбе, позади ржавая рыжая решетка — это буду любить вас, много. Слышите, как каркают вороны, — это я буду любить вас долго. Чувствуете, как тихо греет милое, теплое солнце, — это буду любить вас нежно. Мне хочется каменно и сурово говорить о моей любви. К вам… Мне хочется сделать вам больно, больно, и тогда я буду плакать кривыми серебряными слезами и любить еще больше».
Буквально через две недели эти нежные объяснения сменяются размолвкой. «Ваши письма мне стали неясны. Что случилось? Вы вообще искренни. Я это знаю. Зачем же Вы скрывали? Вы точно не знали, что с вами. Или Вы жалели меня. Я в сожалении не нуждаюсь. Соперничать ни с кем не хочу. Между нами было немного. Я не хочу, чтобы это немногое обязывало Вас к чему-нибудь… Я люблю Вас, Маруся… Моей любви хватит до этого времени. Вашей, кажется, не хватило и на месяц. Я не напишу здесь слов, которые могли бы пробудить в Вас нежность ко мне. Это литература, а не чувство, если писать в расчете на нежность». Это письмо Ильфа.
А вот ответ из Одессы: «Я никогда не стану обманывать (подчеркнуто М. Тарасенко. — Примеч. И.О.). Слышите, вы. Слышите, зачем мне? Ну, одно — зачем? Иля, Иля, Иля. Я же не могу так… Как я вас ненавижу. Зачем вы такой, зачем? И вот я говорю, что люблю вас и буду ждать много, очень. И вот слушайте — если в вас есть силы, если вы спокойны, вам не трудно. Если вы не хотите меня, то не надо. Я никогда ни о чем не прошу. И просить вашей любви не стану. А это для меня — все».
Ильф, наконец, спокоен и, кажется, счастлив. «Ваше письмо заставило меня расплакаться. Я слишком долго напрягался, я ждал его целую неделю. Я не сдержался, не мог этого сделать и плакал. Простите меня за это… Я знаю себя и знаю тебя. Мы оба не умеем любить, если это так больно выходит. Но мы научимся».
Письма из Москвы приходили на обычной почтовой бумаге, иногда с логотипом «Гудка», в котором работал Ильф. Из Одессы же летели длинные узкие полоски, исписанные то фиолетовыми, то красными чернилами. «Мой Иля. Мой маленький, с детским лицом. Бог. Мой добрый, хороший Бог… Вы ведь все равно всегда со мной. Утром я просыпаюсь и, еще не помня что, помню — Иля, Иля, Иля. Целый день маленький Бог и Иля. Мне очень, очень хорошо».