Тетя говорила, что после ареста родителей они сперва приехали к своей бабушке в Имерети, в Хони. Но там было много детей: ведь расстреляли не только моего дедушку, но и его четырех братьев. Всю семью уничтожили, в итоге у бабушки в доме оказалось множество ребятишек. И их надо было как-то кормить, растить, а значит, распределить по родственникам. Тетю отправили в Сухуми. Нодара сначала — вместе с ней, а потом их разделили. Его увезли в деревню Хидистави, в Гурию. Лейла потом часто повторяла: не могу забыть, как он смотрел, у него в глазах прямо было написано — почему именно я? А когда он вернулся из Гурии, Лейла жила уже в Тбилиси, была студенткой и сперва не узнала Нодара: пять лет они не виделись…
Нодар был верующим человеком, носил крест, хотя в церковь ходил не каждую субботу или воскресенье. У нас дома по сей день одна стена занята папиными иконами. Я очень хорошо помню, как он стоял перед ними на коленях — молился. Даже в своих выступлениях на съездах слово «Бог» довольно часто употреблял.
Перед смертью его исповедовал Каталикос-Патриарх Всея Грузии Илиа Второй. Отпевали, правда, папу не в церкви, а дома. А потом — в храме, когда прах переносили из парка «Мзиури» на Мтацминда, Святую гору. И оба раза службу проводил Патриарх. Быть похороненным в детском парке — было выбором Нодара. Он как-то сказал — если найдется хотя бы один человек, который выступит против могилы Нодара Думбадзе в Пантеоне на Мтацминда — похороните меня в «Мзиури». И такой человек тогда нашелся. Илиа Второй каждый раз на день рождения отца приходил в «Мзиури» и служил панихиду на могиле. Так было и в день, когда Нодару исполнилось бы 80 лет. Патриарх подошел к журналистам и сказал: настало время Нодару подняться на Мтацминда (место, где находится Пантеон. — Примеч. И.О.).
Не могу сказать, что папа и Святейший дружили, но они очень уважали друг друга. У меня есть два письма от Патриарха, он пишет Нодару — ты духовный отец нации, ты имеешь право говорить…
Он часто помогал абсолютно чужим людям. А точнее, чужих для него не существовало. Я видела, как восхищались им, не скрывали: «Нодар, как я тебя люблю! Спасибо тебе за то, что ты такой — хороший, добрый, милосердный». Папа наверняка ощущал эту энергию — ведь многие ему прямо об этом говорили. И я продолжаю слышать признания в любви к моему отцу едва ли не каждый день.
Папины произведения ставили на театральной сцене и в кино. Ему нравилось, как оживают на экране или подмостках его герои, он никого не критиковал. А когда кто-то из друзей выпускал новую книгу или был отмечен в прессе, немедленно брался за телефон, поздравлял и непременно говорил: «Генацвале, ты такой талантливый!».
Болезнь не изменила папин характер. Он никогда не говорил, что ему плохо, не просил о помощи, от него жалоб никто не слышал. Только перед самой смертью сказал мне: «Кетино, выйди, я сейчас должен умереть. Тебе нельзя смотреть на это»… Потому что я была в положении. И я послушалась. Потом его откачивали, а мы оставались в соседней комнате и все это слышали. Но вернуть папу уже не смогли.
Я тогда была на 7 месяце беременности. Это был сентябрь 1984 года. А примерно за полгода до этого, в марте, у нас произошел непростой разговор. Я пришла тогда к родителям в гости. Нодар позвал меня, он сидел у себя в кабинете. Когда кто-то входил, он говорил — закройте дверь, я здесь солнце собираю! Сидел такой задумчивый. Я обычно сразу замечала, если ему бывало плохо. Но в тот раз с виду все было нормально. Спросила — что, пап? Он попросил сесть: «Мне надо с тобой серьезно поговорить». И сказал, что очень скоро умрет. Я не знала, что на это ответить…
После этой беседы он прожил еще шесть месяцев. И все это время гордо рассказывал всем: «Кетино рожает мне ребенка, он будет Думбадзе!»… Постоянно разговаривал с малышом — клал руку на живот и что-то шептал. И хотя в те годы эхоскопии еще не существовало, и наверняка знать пол ребенка было невозможно, все были уверены: родится мальчик.
Незадолго до смерти Нодар Думбадзе снова позвал меня, поговорить. Признался, что я практически подарила ему полгода жизни. Но… «Слушай внимательно и не обижайся. Ты родишь этого парня. Но фамилию Думбадзе ему не дашь»… Почему? Нодар объяснил свое решение. Его старший внук, сын Мананы — Нодар Топуридзе, — рос без отца. «А скоро не будет у него и дедушки», — добавил он. Этот мальчик окажется в тени, если малыша будут звать Нодар Думбадзе. Я согласилась. Сына, родившегося уже после смерти своего великого деда, назвала Нодаром. Нодаром Мачарашвили, по фамилии мужа.
Когда я рассказала эту историю Чабуа Амиреджиби (знаменитому грузинскому писателю, автору романа «Дата Туташхиа». — Примеч. И.О.), тот разрыдался. Он был откровенен: «Я бы так не поступил, как отказаться, ведь это такой соблазн!».
Дедом Нодар Владимирович был мягким и мудрым.
Папа же не умел «воспитывать». Он рассказывал притчи. Никогда не говорил: это можно, а это нельзя, это белое, а это черное. Он рассказывал какие-то истории из своей жизни — про дедушку, бабушку, Илико или Иллариона, о друзьях, родных… И через некоторое время ребенку становилось понятно, почему он это рассказал. Потому что однажды ты тоже попадаешь в подобную ситуацию. И доходишь своим умом, зачем все было сказано. Но выбрать дорогу нужно самостоятельно. Нодар никогда ничего не запрещал, он давал право выбора.
Папа вообще умел рассказывать так, что на какой-то момент становился нашим ровесником. Я часто повторяю, что у него не было возраста. С ребенком он был ребенком. Со взрослыми — взрослым. Он был мудрый человек.
Я училась, кажется, в 9 классе, когда Нодар отправился в поездку в США. Он побывал в Диснейленде и был просто потрясен. Даже привез оттуда карту, показывал ее мне, был в таком восторге — как маленький! Именно после того путешествия папа решил создать «Мзиури». В его мечтах это была минимодель настоящего города.
Я несколько лет руководила «Мзиури», да и вообще занимаюсь всеми папиными делами. Было время, когда мне было неудобно вести себя активно. А в какой-то момент, лет через 10 после его ухода, оказалось, что мне легко говорить о том, что Нодар — великий, что его дела должны продолжаться. Нужно было для этого созреть. Я ведь потеряла не писателя. У меня умер отец.
Когда папы не стало, известие об этом передала программа «Время». Очень хорошо помню: первая ночь без него — мы все дома, и родственники, и друзья. Вдруг телефон — пронзительным звонком межгорода. Из Иркутска позвонила совершенно незнакомая женщина, рыдает: только что по телевизору сказали, что Нодара не стало. Она оплакивала его, как близкого человека.
С уходом папы наш дом, в котором всегда было много народу, опустел. Нет, конечно, приходили близкие, друзья, но без него это было уже совсем не то. Поэтому не люблю родительскую квартиру. Даже на дачу в Сагурамо не езжу. В последние годы папа часто бывал там — болел, ему все время было холодно. Он сидел на солнце, пил какие-то пилюли. Там папа был уже беспомощным и не нравился мне таким. Здесь, в Тбилиси, к нему каждый вечер приезжали гости. Конечно, шутили, пели, а перед папой стоял маленький стаканчик с вином, и он его отпивал как лекарство, совсем по чуть-чуть.
У нас был дом в Абхазии, в Гульрипши. Там я помню Нодара молодым, загорелым, он играл в казаки-разбойники, лазил на деревья, водил нас на рыбалку, уходил в море с утра пораньше… Я хочу его помнить таким.
Как только начинались каникулы, мы уезжали в Абхазию. Папа обожал это место — там он писал, проводил время с друзьями, это была его стихия — море, солнце! Там Нодар ходил в матроске и рваных джинсах! Каждую ночь кутили, пили, стихи читали. Просто счастье!
Глаза у Нодара были одновременно очень грустные и очень веселые, цвета меда. И в них прыгали-бегали чертики. Влажный был взгляд, будто слезы стоят. Манеры, жесты — я очень на него похожа. Мама у меня красавица, но когда мне говорили, что я похожа на нее, даже в детстве, начинала плакать, потому что хотела быть похожей на Нодара. Хотела делать все точно также, как папа. И он возил меня на рыбалку, учил кататься на велосипеде, все мужские, мальчишечьи дела — мне было интересно все! И быть, как папа, у меня получалось. Мне нравилось возиться, к слову, с лопатой, что-то пилить — он ничего не запрещал. Не боялся, что упаду, разобью коленку. Я, как мальчишка, в шортах бегала.
В Гульрипши мы проводили все три летних месяца. А на обратном пути, едва заезжали в Тбилиси, папа останавливал машину, выходил, целовал землю и говорил — пришел твой потерянный сын… Вот так он любил свой город.
Нашим ближайшим соседом в Гульрипши был писатель и поэт Константин Симонов. Я дружила с его дочкой, она сюда приезжала, жила у меня, я с детьми ездила к ней в гости. Мы вместе выросли, наши дома рядом стояли, позже я крестила внучку Симонова, Дашу.
Константин Михайлович любил живопись, в его коллекции было два полотна Пиросмани — оригиналы. Судьбу картин владелец определил заранее, завещав после своей смерти отвезти их в Грузию. Дочь Симонова выполнила желание отца.
Константин Михайлович все время говорил: «Нодар, надо каждый день писать хотя бы страничку. Каждый день надо работать минимум три часа». Он был старше, живой классик! Нодар же стоял перед ним словно мальчишка, потому что в Гульрипше он гулял, там было много солнца, было счастье, какая там страничка! Но каждое утро, когда просыпались оба дома, Константин Михайлович подходил к калитке и спрашивал: «Нодар, ну сколько страниц ты сегодня написал?».
Папа писал ночью. Между его романами — по 5–6 лет. В это время он думал, переживал, аккумулировал, рассказывал нам какие-то эпизоды, и позже мы все это находили в его книгах. Потом Нодар садился и за два-три месяца писал роман — прямо набело. Если посмотреть его рукописи, то там зачеркнуто совсем немного. Папа все пропускал через сердце, а потом записывал мысли на бумаге — на одном дыхании…