На двор к себе кулаки кого попало не пускали, барахло свое ревниво стерегли, лясы ни с кем не точили, огород сажали по науке, а не по приметам, картошку на семена какую-то невиданную возили, зато и собирали — по ведру с куста. Витасина мать и на огороде-то не слишком убивалась, а росло у нее все как заговоренное.
Витася и впрямь поначалу чудил маленько — песни играл, водку пил, каждый вечер в клубе или на станции слонялся, честных людей пугал. Жена от него в город сбежала, двух лет с ним не прожила. Тут уж он вовсю чудить стал. Кто его вразумил, так и не узнали, только за ум Витася как-то в один день взялся. Песни играть перестал, кудри наголо остриг, мотоцикл продал, и на двоих с отцом они купили редкую и дефицитную в те времена «Ниву». На ней возили картошку, навоз, огурцы в город на продажу, а когда социализму конец пришел, в фермеры заделались.
Их и так никто не любил, когда они еще как все были, а тут просто возненавидели, особенно потому, что дела у них как-то сразу хорошо пошли.
Они не ходили к Белому дому требовать кредитов, и программа «Время» не снимала про них сюжетов. Они вкалывали от зари до зари, без праздников и выходных и зимой и летом Витася, судя по всему, довольно удачно решил вопрос со сбытом, а техникой помог председатель Василий Лукич, которого они успешно и регулярно ублажали: и денежки подносили, и картошечку на зиму сгружали прямиком в председательские подвалы, и капусту — «дыня, дыня, а не капуста!» — делилась с бабами председателева жена, — и чего душе угодно. Через два года своего фермерства, вдобавок к уже имевшейся земле, они взяли в аренду дальнее поле, как называли в Сафоново самый край колхозной земли, вплотную прилегавший к речушке, и начали строить для Витаси отдельный дом, краше родительского. Дом этот, ясное дело, моментально сожгли, только Витася к участковому не ломанулся и в суд подавать не стал. Все по-своему сделал, на то он и кулак.
Взял Витася ружьецо охотничье, из которого еще Витасин дед зайцев в Мещере стрелял, и пошел по дворам ходить, а сзади папанька на «Ниве» ехал, а с ним два работника, на лето нанятые. Что во дворах происходило, про то никто никому не рассказывал, только Серега Опилкин, первейший Витасин кореш, после Витасиного визита неделю в постели лежал и, по слухам, вовсе попусту языком чесал. Боялись, что идиотом останется, однако ничего, очухался.
Витася, назло врагам, новый дом заложил и близко к нему никого не подпускал. Когда дом подрос, Витася в Москву смотался и вернулся оттуда с женой, которая от него тогда сбежала. Жена больше не сбегала, а, наоборот, родила двух горластых пацанят, которыми Витася страшно гордился, и развела возле нового дома невиданной красоты цветник с розами, английским газоном, какими-то камнями в середине, которые назывались почему-то альпийской горкой, а разомлевший от такого счастья Витася до того дошел, что соорудил посреди газона фонтан! Для горластых пацанят наняли няньку — это в деревне-то! — бывшую детсадовскую воспитательницу, оставшуюся после капитализации не у дел, а сами продолжали вкалывать.
Старую «Ниву» давно продали, вместо нее купили новую, пятидверную, да еще «газик» для папаньки, да еще какую-то легкомысленную иностранную машину для Витасиной жены, чтобы она в город ездила. Со смеху можно умереть, баба за рулем! По Сафонову Витася разъезжал, как сегодня с утра, на тракторе, ибо угодья его теперь дальним полем не ограничивались, и работало на него не двое приезжих, а десяток своих, сафоновских.
— Я тебе вот что хотел сказать, Леонид. — Витася попробовал было присесть на верхнюю ступеньку, но раздумал, только облокотился о хлипкие перильца здоровенной загорелой ручищей, сияющей диковинным обручальным кольцом. Теперь приходилось откидывать голову назад, чтобы посмотреть в Витасину физиономию. — Ты брось эти штуки возле стройки. Я тебя пока по-хорошему прошу, брось.
Сердце у него замерло, жаба зашевелилась в желудке, и по спине потек пот.
Почему он говорит про стройку? Что он может знать?!
Сколько он успел узнать?! От кого?!!
Что теперь делать?! Дьяволица же предупредила его, чтобы не смел ни с кем говорить об этом, но Витася откуда-то узнал! Откуда?! Боже милостивый, что же теперь делать? Что?!
Что?!!
— Ты чего? — спросил рядом удивленный Витася. — Тебе что, плохо, что ли, Ленька?
— Что ты там говоришь, — прохрипел он, — про стройку…
— А про стройку я то говорю, — продолжил Витася, с интересом глядя ему в лицо и как бы прикидывая, не хватит ли собеседника немедленно кондрашка, — что отстал бы ты от них, Ленька. Нам этот торговый центр во как нужен! Я уже кое-какие справки навел. Если все нормально будет, они у нас все будут брать — и огурцы, и картошку, и сметану, и все… А я еще на следующий год хочу цех пустить консервный, чтобы, значит, ягоды и грибы закрывать, так что мне этот торговый центр очень кстати пришелся. Ты отстань от него, Ленька. И баб оттуда уводи. И так уже слухи какие-то ползают по всей деревне…
— Не слухи ползают, — выдавил он, — а сатана на нас идет. Слыхал, у них уж люди мрут. А все потому, что осквернили землю. Богом для храма предназначенную, выпустили сатану на волю, вот теперь только он и начнет куражиться да себя показывать. — Эта песня была давно и хорошо знакома, поэтому пелась складно. Губы привычно выводили ее сами по себе, а в голове гудел набат. «Спасайся, беги, может быть, ты еще успеешь!»
Успеешь… Успеешь…
— А сатана-то, он не дремлет, он сразу, как видит, кто пошатнулся, слабину дал, против Бога пошел…
— Больше ему делать нечего, только в Сафоново околачиваться, — сказал Витася презрительно, — да людям работать мешать!
— Кому? — не поняв, спросил Леонид.
— Да сатане твоему!
— Свят, свят… — забормотал он по привычке.
— Что ты передо мной-то комедию ломаешь? Так я ведь не баба Вера Симакова, на меня страху нагонять не надо. Ты приди в себя и посмотри — где стройка, а где храм нынче стоит!
— Так то нынче!
— А его туда предки поставили, а они понабожней тебя были! Короче, надоел ты мне со своими демонстрациями, Ленька! Я сам против баб и дедов не попру, они только-только перестали на нас глаза пялить, а тебя, считай, я предупредил. Что хочешь делай, только больше никаких демонстраций и писем губернатору. А то он еще с разгону запретить вздумает, хлопот тогда не оберемся… Понял ты меня, нет?
Он снял с заросшей светловолосой головы стильную кепку «Рибок» и постучал ею о колено.
— И пить бросай, Ленька! Бросишь пить, возьму на работу в гараж. А цех откроем, работы будет хоть отбавляй. Смотри, в каком свинстве ты живешь!.. Это, блин, не жизнь, а хрен знает что!.. Ладно, поехал я. Уже десятый час, полдня прошло…
Витася нахлобучил кепку, дружески пихнул Леонида в плечо, отчего тот едва на завалился в ведро с водой, и зашагал к своему мини-трактору.
Леонид Гаврилин с ненавистью смотрел ему вслед.
«Куркуль проклятый. Все у него просто, море ему по колено. Как он сказал, так и будет, подумаешь, хозяин жизни!.. Торговый центр ему охота! Все денег ему мало, еще не все заграбастал! Пронюхал, что будут еще где-то деньги раздавать, вот и суетится теперь, вот и мечется, вот и ко мне пожаловал, мешаю я ему, видишь ли!..»
На миг он испытал острое чувство превосходства, которое, наверное, испытывает комар, жалящий быка, — а ну как я тебя еще с этой стороны, повертись, поскачи, попробуй меня согнать!..
Но чувство это было мимолетным и надолго не задержалось. Пришедшее ему на смену было сложнее.
Теперь Леонид Гаврилин злился на несправедливость жизни.
Как смеет этот деревенский мужик, у которого за плечами восемь классов сафоновской школы и служба в пехоте, так с ним разговаривать?! Он вообще не должен сметь с ним разговаривать!
Если бы не идиоты, которым вместо княжеской захотелось царской власти, Леонид Гаврилин жил бы в Узбекистане и всякая мразь вроде Витаси не смела бы даже посмотреть в его сторону!
Он был сыном секретаря горкома — это вам не деревенский фермер на тракторе! Это сила, власть необыкновенная, почет, уважение и раболепие, особенно в Средней Азии.
Его отца и его самого весь город, до самого последнего чистильщика сапог, знал в лицо. Кланялись непрерывно и подобострастно. Завидев черную «Волгу» с известными номерами, гаишники вытягивались по стойке «смирно» и отдавали честь, а светофор, как будто по волшебству, сам собой переключался на зеленый! А как встречали в аулах, в пионерлагерях, в санаториях!
И все это ушло, и ничего этого не стало, и отец умер от того, что вся жизнь, которой он жил, в один день кончилась и надо было начинать жить какой-то другой, а он не знал, какой именно.
Квартиру отобрали, почет и уважение, подобострастное заглядывание в глаза и желание угодить тоже куда-то подевались, и настало время, о котором Леонид Гаврилин вспоминать не желал. Следом за отцом умерла и мама, и он остался совсем один. Он не был готов к тому, что придется со всем справляться в одиночку.
На самом деле он ни к чему не был готов.
В двадцать два года он чувствовал себя господином, покорителем вселенной, обладателем бессрочного пропуска в рай и не знал, что есть какая-то другая жизнь.
Какая такая другая жизнь? Что за другая жизнь?
Пусть простолюдины и живут какой-то другой жизнью, а мы живем так, как хотим.
«У них нет хлеба, поэтому они так шумят, ваше величество!» — «Нет хлеба? Пусть в таком случае едят пирожные!»
Тогда, читая этот исторический анекдот про Анну Австрийскую или еще какую-то Анну, он веселился, но королеве даже сочувствовал — откуда она могла знать про то, что простолюдинам, как обычно, чего-то не хватает?
Им вечно ничего не хватает. Их много, они бедные, живут плохо — что про них думать!.. Гораздо лучше сесть в шикарные новенькие «Жигули», которые отец подарил на двадцатилетие, прошвырнуться с девчонками в горы, к шашлычнику Юсупу, до краев налиться молодым вином, до отвала наесться ароматным бараньим мясом, а потом гнать по витой опасной дороге, пугая смирных простолюдинов на их пыльных, усталых рабочих машинках!..