Машинально Степан отметил, что в ее речи все-таки есть какая-то не то чтобы не правильность, а как будто своеобразие то ли в построении фраз, то ли в произнесении согласных.
Она говорила не так, как все. Очень красиво.
— Иван, — начал Степан официальным тоном, — я хотел тебе сказать, что Инга Арнольдовна… что я извинился перед Ингой Арнольдовной и она согласилась побыть с тобой вместо Клары Ильиничны. До осени.
Иван только хлопал глазами.
— Каждый день?
— Каждый день. До первого сентября.
— И в школу не нужно будет ходить?
— В школе завтра последний день, а с понедельника у вас каникулы. В школу и так не нужно будет ходить.
— А в сентябре тоже можно будет не ходить? Пап, ну пожалуйста! Ведь Инга Арнольдовна учительница, она сможет меня учить!
— Иван, я говорю тебе совсем не об этом!..
— Просто мы все лето проведем вместе с тобой, — подала голос Инга Арнольдовна, — как сегодня. Проводи меня, пожалуйста, в ванную. Я забыла, где висит полотенце, которое предназначено для рук.
Алле-оп! Пурш, кольцо!
И тигры покорно прыгают.
Степан проводил взглядом сына и прибалтийскую крысу.
Иван в клетчатом пледе был необыкновенно галантен, и она, похоже, чувствовала себя совершенно в своей тарелке.
Тигры поначалу немного огрызались, но все же дружно прыгнули в кольцо.
«Она владеет ситуацией целиком и полностью, а я не владею вовсе. Почему? Кроме того, предстоящие три месяца я буду целиком и полностью от нее зависеть. Дело сделано — мы разместились в соответствии с порядковыми номерами, свесили хвосты до полу, сделали умильные морды, заглядываем в глаза и готовы служить. Смотрите, как ловко я хожу на задних лапах, где мой кусочек сахару?»
Иван что-то радостно щебетал в ванной. Чему он радуется, дурачок?!
— Такси? — спросил Степан в трубку. — Нам из района Маросейки нужно доехать до Сокола…
— Нет, — говорила Ингеборга рассудительно, — сейчас читать уже совсем поздно, кроме того, твой папа вызывает такси, чтобы я могла поехать домой. Если хочешь, ты можешь выпить с нами чаю.
Конечно, Иван немедленно пожелал чаю. Еще бы он не пожелал чаю, когда время было уже к одиннадцати и давно пора было спать, но никто и не собирался укладывать его, как будто все про это позабыли.
Он сидел, как взрослый, рядом с папой и Ингой Арнольдовной, которая еще вчера была совсем чужой, непонятной и страшной, как все учителя, а сегодня оказалась такой домашней и милой — совсем не похожей на Клару, которую он ненавидел! Он сидел, ему было тепло в клетчатом пледе и вдруг очень захотелось спать после всех переживаний. Он еще не очень верил в такое счастье — они, эти взрослые, обещают ему, что Клары больше в его жизни не будет! Окончательно поверить он пока не мог — мало ли что потом взбредет им в голову, может, они поругаются, ведь взрослые это очень любят, а поругавшись, вновь вернут все на свои места. Но он… надеялся, и все пережитое за этот день отступало, уменьшалось, становилось совсем не важным, и вдруг откуда-то надвинулось косматое, теплое, меховое облако, очень уютное. Потом оно повернулось, отступило и оказалось собакой колли. Колли улыбалась и подмигивала Ивану карим глазом.
У Ленки Петрушевской в их классе была такая собака, и Иван тайно и страстно мечтал о том, что у него когда-нибудь тоже будет собака колли с величественной белой манишкой на груди и широкой ухмылкой на длинной морде.
— Он спит совсем, — как будто откуда-то издалека медленно и отчетливо проговорил отец. — Пойдем-ка…
— Я не сплю, — возразил Иван, как ему показалось, очень внушительно, — я еще чай буду пить.
Про обещанный чай он забыть никак не мог.
Но собака колли, прижавшись уютным боком, уже устраивалась рядом с ним на диване, укладывала на лапы большую голову, посапывала успокоительно и ровно, и через десять секунд Иван спал, обнимая ручками-палочками клетчатый ворсистый плед.
Степан постоял над ним секунду, прикидывая, вытащить плед прямо сейчас или попозже, и решил, что вытащит потом.
Как это Леночка живет и не знает, как он спит, обнимая плед, и время от времени совсем по-взрослому вздыхает, избавляясь во сне от своих трудных дневных забот?..
Степан вышел из комнаты, осторожно прикрыл за собой дверь, потушил половину ламп в коридоре и увидел прибалтийскую крысу. Она маячила в отдалении, и в руках у нее была кружка с чаем.
«Она очень неплохо освоилась в моей квартире, — подумал Степан, моментально переходя из лирического в озлобленное состояние. — Вполне могла бы дожидаться своего такси на лестнице, а не на кухне! В конце концов, с этого дня она мой работник, а я ее наниматель!»
Блин, что за ересь у него в голове!
— Еще не звонили? — спросил он мрачно. Ему очень хотелось, чтобы она убралась прочь, и поскорее.
— Нет пока, — сказала Ингеборга, отлично понимая, что он мечтает ее спровадить. — Хотите поесть, Павел Андреевич?
Это было так неожиданно и странно, что он промахнулся сигаретой мимо зажигалки.
— Я… поем, — сказал он осторожно, — попозже…
— Еще чуть позже — и будет утро. — Ингеборга сама не понимала, почему ее тянет его раздражать. Ведь не заботы ради она пристала к нему с этим дурацким ужином! — Садитесь, Павел Андреевич. Не зря же мы с вашим сыном убили полвечера на кулинарные изыски.
— Изыски? — переспросил Степан растерянно.
На черной полированной поверхности стола прямо перед его носом как будто сама по себе появилась плетенка с узкими полосками тонюсенького лаваша, потом тарелка с огурцами и помидорами, свежими и маринованными, сыр, нарезанный очень странно — не пластинками, а кубиками, и наконец — Господи Иисусе! — огромный, как стог, кусок бело-золотисто-розовой картофельной запеканки с поджаристой коричневой корочкой. При виде этого куска у Степана от голода и усталости помутилось в голове, а в желудке произошло что-то вроде молниеносной гватемальской революции.
Он упадет в обморок, если сию же минуту не съест все до крошечки. Сначала он съест этот кусок, потом положит себе все, что осталось в чугунной сковороде — ведь там же осталось, он видел краем глаза, там осталось больше половины! — а когда съест и это, он хлебом вычистит тарелку и подъест все горелки со сковородки, и только потом, после этого, он съест все огурцы, все помидоры, весь хлеб, весь сыр и что там есть еще…
— Это почти национальное блюдо, — произнес кто-то рядом с ним, — картофельная запеканка. Иван сказал, что отбивные надоели вам ужасно.
У него даже не было сил разбираться и соображать, кто именно и что именно говорит за его спиной. И в эту секунду ему не было никакого дела до того, что он услышал, стоя за дверью кабинета Саши Волошиной, и что теперь ему делать со всем этим дерьмом.
От нетерпения он урчал и похрюкивал.
Прислонившись спиной к холодной полированной стойке, Ингеборга смотрела на него и маленькими глотками прихлебывала из керамической кружки чай. Кружка была тяжелая, стильная и дорогая. Павел Степанов, как уже успела заметить Ингеборга, любил именно такие вещи. Только сейчас он вовсе не походил на любителя дорогих вещей.
Он ел так жадно, что уши у него ходили ходуном — вверх-вниз, вверх-вниз — и двигались короткие волосы на затылке.
Спина у него была кругло согнута над тарелкой, как будто он боялся, что еду у него сейчас отнимут и он останется голодным. Он даже локоть на стол положил, как бы загораживая от всего мира свою добычу.
Ужас какой-то.
Когда зазвонил телефон, он взял трубку, продолжая придерживать рукой тарелку.
— Ваше такси приехало, — сообщил он Ингеборге и даже не подумал оторвать от стула свою драгоценную задницу, чтобы проводить ее. Впрочем, и без дальних проводов для одного вечера ей вполне хватило Павла Степанова.
— Я завтра приведу Ивана из школы, — сказала она неприязненно, решив, что все-таки нужно напомнить ему об их соглашении, — зарплату можете начислять с сегодняшнего дня. Как-никак я полдня проторчала у вас в квартире.
Он что-то согласно промычал, не отрываясь от своей запеканки, и Ингеборга с облегчением выскочила из квартиры.
Как, черт побери, она намеревается выносить его общество целое лето?!
«Впрочем, — поправила она себя, усаживаясь в прокуренную и сотрясаемую припадочной дрожью „Волгу“, — выносить мне ничего не придется. Он будет приходить, а я в ту же секунду уходить. Эта дурацкая запеканка была в нашей общей жизни в первый и последний раз. А мальчик очень славный. Добрый, запуганный и неустроенный мальчик. Мы будем с ним дружить».
«Волга» еще немного потряслась на месте, потом все-таки пересилила свой почтенный возраст, дрогнула ржавым телом и покатила со двора.
Водитель, уже довольно давно сидевший в своей щегольской иностранной машине, проводил ее глазами.
Так-так.
Значит, наступили перемены. Да еще какие! Из дома почтенного схимника в полночь на такси уезжает девица, и никому об этом ничего не известно. Это не правильно. Это нужно исправить. И прежде всего разобраться, откуда она взялась, эта девица, и какую роль будет играть в намечавшейся маленькой — или большой, там видно будет — жизненной драме Павла Степанова.
Нет, вечер не зря прошел. Не зря, не зря…
Прежде всего следует позвонить и поделиться наблюдениями. И узнать, как давно это продолжается.
«Ах, Степан, Степан, зачем же ты девушку-то втравил в собственную и даже некоторым образом абсолютно личную драму?.. Напрасно втравил, совершенно напрасно. И жить-то тебе осталось всего ничего, а ты такие сложности создаешь окружающим! Впрочем, — тут водитель усмехнулся, — тонкостью мышления Павел Степанов никогда не отличался».
Он знал это давно.
Он знал это с самого начала, и звонок Степана ничего к этому знанию не добавил — ему и так все было ясно.
Вот только что теперь делать, он не знал. Он, черт побери, совершенно не мог себе представить, что он должен делать дальше.
Тупица, ублюдок, сукин сын!..