Он допустил, чтобы об этом узнал Степан. Он ничего не предпринял и допустил, чтобы Степан в конце концов обо всем узнал.
Слизняк, подонок!..
— Вадик, — сказала жена тихо, — о чем ты думаешь? Что с тобой, Вадик?
Всю дорогу от тещиной квартиры она не разговаривала с ним, потому что он посмел явиться к одру в очередной раз помиравшей мамочки три часа спустя после того, как поступил первый сигнал о помощи. Он даже выключил телефон, чтобы жена не могла ему позвонить, а это был ужасный проступок, требовавший принципиального осуждения и сурового наказания, каковые немедленно воспоследовали.
Жена перестала разговаривать, и ее чудные грустные серые глаза то и дело наполнялись слезами, которые неспешно стекали по бледным щекам, и она осторожно и любовно промокала их снежно-белым носовым платком.
— Но…
Впервые в жизни Чернову было наплевать на ее слезы, обиды и молчание. Ему было наплевать так явно, что даже она моментально поняла это.
Он не приставал, не вздыхал, не томился, не обрастал чувством вины — чем дальше, тем больше, — не лез с расспросами, не просил извинения. На мамочку едва взглянул, упреки пропустил мимо ушей.
— Мне нужно побыстрее домой, — сообщил он ошеломленным матери и дочери. — Валь, если ты со мной едешь, я тебя жду в машине.
— Но вы же и так опоздали, — начала было теща дрожащим голосом.
— «Скорая» была три раза, — подхватила жена, но вконец обнаглевший муж не слушал.
— Ну так что? — перебил он. — Ты со мной едешь или не едешь, я не понял?
Очевидно, дела тяжелобольной обстояли не так уж плохо, потому что жена моментально согласилась ехать, и глаза ее в первый раз налились слезами.
— С ним что-то не то, — озабоченно сказала мать, как только за ним закрылась дверь, и села, нашаривая ногами шлепанцы. — Давно это с ним?
— Нет. — Валя вытерла горькие слезы и сунула платок в карман так, чтобы можно было выхватить его при первой необходимости.
— Нет! — передразнила мать. — Ты жена, ты должна, как ищейка, все разнюхивать, все разузнавать и спуску ни за что не давать! Что это такое — взял моду! Опаздывает, и ни слова — ни где был, ни что делал, ни «извините», ни «простите»! Это твоя ошибка, Валечка. С каких это пор ты так его распустила? У меня сердечный приступ, а он смеет опаздывать, а когда является, даже про здоровье не спрашивает! Может, вы смерти моей хотите?
— Мама! — перебила Валя нервно. В этот момент у нее не было желания оценивать материнский драматический талант.
— Мама! — передразнила мать и зашлепала к холодильнику.
В ожидании зятя она целый день некоторым образом постилась, как только что выяснилось — напрасно, и теперь собиралась подкрепить упавшие силы бутербродом с «Докторской» колбаской. Дочери она не стеснялась.
Власть ее над дочерью была безгранична и безусловна. Кроме того, она была уверена, что дочь глупа как пробка и ей запросто можно внушить все, что угодно. По крайней мере отношения с зятем всегда выстраивала именно теща, и дочь еще ни разу не сделала попытки претендовать на какую-никакую самостоятельность.
Хорошая девочка. Молодец.
А этот… распустился. Давно пора укорот дать. А то еще — Боже избави — совсем из-под контроля выйдет!
— Поезжай, — велела мать, жуя колбасу, — поезжай, но с ним не разговаривай. Ни о чем. Он должен чувствовать свою вину. И спать сегодня ложись отдельно. Обязательно поплачь. Так, чтобы он видел. Как только приедете, сразу же мне позвони, а то я буду волноваться! Что это еще за фокусы!
Мать фыркнула и отрезала себе еще ломоть колбасы, а безутешная Валя, повздыхав, потащилась вниз, к мужниной машине.
Муж, совершенно бесчувственный и чужой, сидел и мрачно барабанил пальцами по рулю. Как только она уселась рядом, он включил зажигание и рванул с места, ни разу не взглянув в ее сторону, хотя, как только машина тронулась, она начала плакать и была безутешна до самого дома.
Когда они заходили в квартиру, телефон уже надрывался, и Валя была совершенно уверена, что звонит мама. Слегка струсив — придется отчитываться, а тактика безутешных рыданий никакого ощутимого результата не дала! — Валя решила к телефону не подходить и надолго закрылась в ванной наедине со своим горем.
Однако когда через полтора часа она вышла из ванной, порозовевшая и благоуханная, но по-прежнему безутешная, супруг под дверью не слонялся, а лежал на диване в гостиной, закинув руки за голову.
— Валь, телефон я выключил, — сказал он, морщась. — Мамаша три раза звонила. Ты бы с ней поговорила.
Жена предприняла героическую попытку перенести борьбу на половину поля противника.
— Послушай, Вадик, — начала она, и голос ее задрожал от негодования и горя, — я не знаю, что там произошло сегодня у тебя на работе, но ты должен понимать, что ведешь себя совершенно неприлично! Моя мать больной человек, а у тебя хватает совести не приезжать, когда ты знаешь, что ей требуется лекарство!.. А теперь, оказывается, ты даже не хочешь поговорить с ней! Она целый день нервничала, потому что ты не ехал, и вообще, с твоей стороны это просто подло…
На этом месте совершенно вышедший из-под контроля муж поднялся с дивана и захлопнул дверь перед самым жениным носом.
Это было… неслыханно. Это было… оскорбительно, унизительно, опасно, наконец!
Конечно, Валя была твердо убеждена, что она — совершенство, доставшееся по случаю серой посредственности, но все же она понимала, что эта самая посредственность обеспечивает ей именно тот образ жизни, о котором она мечтала и грезила, начиная с детского сада.
Она ничего и никогда не делала.
Она даже почти не контролировала приходящую уборщицу — зачем?! Она и магазины-то не слишком жаловала, и рестораны, именно потому, что они требовали массы усилий — нужно было вставать с дивана, выключать «Унесенных ветром», выбирать одежду, тащить себя в машину, а потом весь вечер сидеть на людях, держать спину, поддерживать — Боже сохрани! — беседу, если в ресторане Чернову нужно было с кем-то встречаться.
Она ненавидела все это.
Ей хотелось… отдыхать. От чего именно она должна отдыхать, Чернов не слишком понимал, но постепенно она все ему объяснила.
У нее было трудное детство и очень трудная юность. Она росла без отца, часто и подолгу болела, подруг у нее не было, а те, что были, жили как-то… веселее, страдать не любили, и она быстро с ними расставалась. Она рано начала работать, и работала много и тяжело. Чернову — Господи, какие мужики легковерные идиоты! — даже в голову не приходило выяснить, над чем, собственно, она столь тяжко трудилась.
А трудилась она в районной поликлинике. Регистраторшей.
«Я понятия не имею, где ваша карточка! А к зубному на прием надо с утра записываться, а вы полдня продрыхли, дедуля! Когда в последний раз вы были у врача? Не по мните?! Ну а я при чем? Ищите сами где хотите, мне-то что?! Ну вот, вот, туда и идите, где были! А не помните, так вылечите свой склероз сначала, а потом ко мне приходите!»
Так она работала года четыре, пока однажды ее случайно не услышал новый главврач — молодая мрачная баба, предпочитавшая зеленую хирургическую форму стандартным белым халатам и, по слухам, до их поликлиники работавшая в военных госпиталях то ли в Ташкенте, то ли в Джелалабаде.
Послушав нежную Валю, баба-главврач — истеричка чертова, вот кому лечиться-то нужно! — за шиворот выволокла недоумевающую регистраторшу из-за обшарпанной стойки, на глазах у потрясенных больных и персонала проволокла ее прямиком в отдел кадров и там быстро и деловито написала в трудовой книжке: «За халатное отношение к работе…»
Через пять минут Валя с узелком, в котором были собраны все ее пожитки — сменные туфли, шаль на случай холодов, кипятильник и трудовая книжка с записью «За халатное отношение», — уже брела домой, утирая горькие слезы.
Конечно, мама попыталась урезонить истеричку глав-врачиху: и на прием ходила, и письма в инстанции отправляла, и в общественную приемную районного депутата записалась, но ничего не помогло. Главврачиха оставалась на своем месте, а в депутатской приемной маме посоветовали шума не поднимать — глав-врачихин муж оказался медицинским генералом, на днях получившим Героя Советского Союза, о чем написала всесильная в те времена газета «Правда».
На этой патетической ноте Валина карьера завершилась, но Чернову об этом знать не полагалось. Для него она была вечной труженицей, получившей неожиданную возможность чуть-чуть передохнуть.
В конце концов, замуж для того и выходят, чтобы быть «за мужем». Вот она и была «за мужем», и что тут плохого?
Плохо было только одно — она целиком и полностью зависела от этого самого мужа, и не было никаких гарантий, что завтра он не выставит ее вон с узелком и записью «За халатное отношение…».
Она делала все, чтобы этого не произошло. Она была твердо уверена, что, если будет контролировать каждое его движение, если заставит его думать о ней каждую секунду, если он должен будет ежедневно служить ей или ее матери, у него не останется ни сил, ни времени ни на что — или кого! — другое. Такое у нее было представление о жизни.
И вдруг, впервые за десять лет, ее муж вышел из-под контроля. Это было как-то… очень неожиданно и совсем некстати. Она понятия не имела, что с ним таким, вышедшим из-под контроля, делать.
Кроме того, она боялась матери, с которой предстояло объяснение.
Что Валя ей скажет? Что тактика слез и тяжких вздохов неожиданно стала неактуальной? Что мужу наплевать на ее зареванное личико и перспективу провести одинокую ночь в гостиной на диване? Что нужно срочно выработать какую-то другую тактику, отличную от предыдущей и очень — очень! — действенную?!
Подумав и повздыхав, она разлила на кухне вонючий валокордин и сморщилась от отвращения. Она всегда так делала, когда хотела продемонстрировать, как ужасно виноват перед ней муж — до сердечного приступа довел! — по опыту зная, что мерзкий густой запах расползется по квартире в мгновение ока. От этого запаха ее всегда вполне натурально тошнило, и при этом она очень уместно бледнела. Вооружившись еще и ваткой, пропитанной нашатырем, она осторожно поскреблась в дубовые двери гостиной, за которыми жил своей жизнью ее — и как будто ч