ужой! — муж.
— Вадик, впусти меня, пожалуйста!
За дубовыми дверями было тихо, потом послышался какой-то шорох, как будто муж резко поменял положение, но с дивана не встал.
— Вадик?!
— Валь, я не могу сейчас разговаривать, — сказал он из-за двери. — Слышишь? Мне полежать нужно.
— Ты заболел? — спросила она с надеждой.
Господи, вот была бы радость, если бы он всего лишь заболел! Хорошо бы он заболел, тогда жизнь вновь стала бы простой и неопасной! Через некоторое время можно будет вернуться на диван, включить «Унесенных ветром» и ни о чем не думать, не заботиться, не волноваться.
— Нет, Валь, — ответил он, кажется, сквозь зубы, и она на минутку прикрыла глаза. — Я здоров. Не приставай ко мне сегодня, ладно?
Это было самое худшее. Ничего не могло быть хуже, чем «не приставай ко мне». А что ей прикажете делать, если не приставать к нему?!
— Вадик, — начала было она и осеклась, потому что он как будто даже зарычал сквозь зубы за запертой дверью, и это было так страшно, что она, как кошка, наделавшая дел в хозяйской кровати, семенящим пристыженным шагом отбежала за угол и притаилась.
Чернов слышал в коридоре ее перепуганные шажочки, и чувство вины, привычное, как вытертые на коленях ветхие джинсы, в которых он всегда страдал или болел, на миг затмило все остальные чувства.
Он не должен так ее пугать. Она слабая, глупая и ни в чем не виновата, разве что в его окончательно загубленной жизни.
Или не слабая, но все равно глупая, и уж в этих его неприятностях она никак не может быть виновата!
А, черт, как же его угораздило так вляпаться!..
Мать твою!..
Нужно попробовать порассуждать логически, хотя в логике он никогда не был силен.
Милиция установила, что Муркин погиб в результате несчастного случая. Вернее, не установила, а приняла как аксиому, потому как ей, милиции, это намного проще, чем искать убийцу никому не нужного приезжего работяги. Это хорошо, что милиция искать никого не будет, это большой плюс. Это означает, что путь к спасению все же есть.
Остается Степан, который в милицейские выводы не верит и правильно делает. Как убедить Степана, что для их же собственного блага им следует немедленно наплевать и забыть и про труп в котловане, и про то, что преданная собака Веста даже ни разу не гавкнула в ту ночь, и про тетрадочку, найденную в муркинском жилище?!
Еще совсем немного — день или, может быть, два, — еще какой-нибудь крохотный толчок извне, и Степан непременно сложит два и два и в итоге получит четыре, в отличие от капитана Никоненко, получившего в итоге три. Ни в коем случае нельзя дать Степану возможность складывать. Если уж Чернов не смог ничего предотвратить и Степан своими ушами услышал разговор, из которого абсолютно все было ясно, значит, его нужно… увести от единственно возможного правильного вывода, и сделать это немедленно. Только как?!
Как?!
Очень хотелось курить, но сигареты остались в машине — курить в квартире ему запрещалось, но иногда он все-таки курил, пристроившись в кухне под вытяжкой. По силе вытяжка в черновской квартире была сравнима с небольшим японским торнадо, но Валя как-то унюхивала сигаретный дым, и тогда Чернову не было пощады. Но зато он вспомнил, что в пустой банке из-под кофе была припрятана пачка. Валю кухонные банки никогда не интересовали, а домработница свято хранила маленькую хозяйскую тайну…
В прежней жизни, которая кончилась со вчерашним звонком Степана, Чернов никогда не пошел бы на кухню за сигаретами, когда за стенкой страдала несчастная Валя, которую он пять минут назад не пустил в гостиную, и не стал бы курить у нее под носом.
Сейчас ему было все равно.
Он распахнул дверь, решительно прошагал в кухню, подвигал коробки, отыскивая заветную банку из-под кофе.
— Вадик?..
С жестяным стуком откинулась плоская крышка. Чернов выдернул пачку из блестящего жестяного нутра и повернулся.
Она стояла в арочном проеме, стискивая у горла мягкую ткань изысканного, розово-голубого халатика. Голубые и розовые волны вздымались вокруг тоненького тела, хрупких и нежных рук, стиснутых у горла, наивных коленей, чуть очерченных струящимся шелком.
— Вадик!..
Губы у нее набухли, глаза были переполнены готовыми пролиться слезами, косточки на стиснутых кулачках были голубоватыми от хрупкости.
— Ч-черт, — хриплым от ненависти к себе голосом промычал Чернов и отвел глаза, — черт возьми…
Валины глаза как бы сами по себе расширились, и слеза, совершенная по форме, прозрачная, дрожащая — все как полагается! — сбежала по бледной щеке. Чернов немедленно почувствовал себя убийцей.
— Дa что с тобой, Вадик?..
Он не мог и не хотел отвечать. Он хотел только одного — чтобы жена оставила его в покое, перестала напоминать о том, что он виноват еще и перед ней. Так виноват, как только может быть виноват мужчина, которому наплевать на женщину, и изменить в этом уже ничего нельзя.
Как крыса — по крайней мере, ему самому так показалось, — он прошмыгнул мимо жены, по-прежнему стоящей в арочном проеме, и по-крысиному же юркнул в спасительное одиночество кабинета. Сел на пол и торопливо закурил.
Все эмоции будут потом. Нужно перестать психовать и приказать своей голове не думать ни о чем другом, кроме возможности спасения.
«Ты же капитан, твою мать!.. Военный человек. Хрен с ними, с твоими эмоциями. Просто выключи их. Скажи себе, что у тебя нет никаких эмоций. Нет и не было никогда».
Именно сейчас, сегодня, наедине с этой пачкой сигарет он должен решить, что делать дальше. Он должен опередить Степана, который наверняка уже пытается сложить два и два и вот-вот получит правильный ответ. Он должен выкрасть ту Володькину тетрадь до того, как Степан догадается внимательно прочитать ее.
На все про все у него день, от силы два.
Не густо.
И еще была одна мысль, пугавшая его до такой степени, что он никак не мог заставить себя додумать ее до конца. От этой мысли холодел позвоночник и ломило зубы.
Вадим Чернов был уверен, что человек, убивший один раз, непременно убьет и второй.
Кто следующий в списке? Кто еще должен заплатить за тайну, как заплатил глупый Муркин?!
И когда?..
Эдуард Белов был совершенно уверен в том, что он гораздо лучший начальник, чем Павел Степанов, и уж точно гораздо лучший заместитель, чем Вадим Чернов. В последнее время Черный раздражал его как-то особенно сильно. Степан тоже раздражал, но с этим приходилось мириться. Белов не был ни дураком, ни оголтелым карьеристом и поэтому вполне отчетливо понимал, что даже если ему удастся перепрыгнуть Чернова, то Степана ему не перепрыгнуть никогда.
Обстоятельства раз и навсегда сложились так, что Степан, как жевательная резинка «Риглиз», которая «была, есть и остается удивительно вкусной», был, есть и остается главным в их скромной компании. Это нужно пережить, тоже раз и навсегда, или уходить из «Строительных технологий».
Уходить — значит вырываться на «оперативный простор», доказывать окружающим, что ты не верблюд, искать — и находить! — деньги, переманивать заказчиков у менее расторопных, и так далее, и тому подобное, и так без остановки, пока не сдохнешь или не прогоришь, и тогда все равно сдохнешь — в наше время никто никому долгов не прощает…
Еще сто раз подумаешь, прежде чем решишь, нужно тебе это самое соло или лучше пока продолжать петь в хоре!
Из ванной вернулась раскрасневшаяся и очень хорошенькая Леля, скинула на пол нечто воздушное, именуемое в литературе диким словом «пеньюар», которое почему-то бесило образованного Эдуарда Белова, потрясла в воздухе совершенной формы ногами, от чего сафьяновые остроносые туфли описали в воздухе две ровные дуги и шлепнулись далеко за семиспальной кроватью, в которой злился Белов.
В Лелином присутствии злиться было невозможно, и Белов моментально перестал, но Леля напряжение почувствовала сразу. Грациозно, как экзотическое розовое ухоженное животное, она вспрыгнула на кровать, оказавшись именно там, где ей было лучше всего — под правой рукой Белова.
— Ты чего такой надутый? — спросила она, пристраивая к его руке идеальной формы попку, которая — Леля прекрасно об этом знала — приводила его в восторг, близкий к экстазу. — Или я замучила своего милого мальчика?
Вот с «милым мальчиком» она дала маху, потому что Белов моментально вытащил ладонь из-под ее попки и вообще как будто отодвинулся, хоть и не сделал ни одного движения.
Леля была умна и осторожна и поэтому свою ошибку почувствовала сразу.
— Ну чего ты надулся? — повторила она, мигом изменив тон «дрянной девчонки» на тон «подруги жизни». — Уезжать надо?
— И уезжать тоже надо, — признался Белов неохотно, ибо на задворках его жизни до сих пор маячила жена, которая как бы ничего не подозревала о мужниных шалостях, — и на работе все хреново.
— Господи! — воскликнула Леля и слегка куснула Белова за голое выпуклое плечо. — Тоже мне новости — на работе хреново! А у вас разве на работе бывает как-то еще?!
Белов засмеялся и вернул ладонь на нежную попку. На самом деле они уже поговорили и о беловской работе. Каждое свидание они начинали с беловской работы. Это было правило, которое никогда не нарушалось. Пожалуй, Белов не смог бы сейчас вспомнить, когда это началось — разговоры о работе вместо милого любовного сюсюканья. Впрочем, на сюсюканье Белов был в принципе не способен.
— Лелька, ты — гениальнейшая из женщин! — сказал Белов искренне и погладил ее так, как ей нравилось — от макушки до ухоженных пяток, одним движением. — Ты права, как всегда. Опять затевать про работу — глупо, тем более мы уже все обсудили. Но так уж я устроен…
— Ты устроен абсолютно так же, как все остальные мужики, — кокетливо сказала Леля и сунула руку под покрывало, деликатно нащупывая отдыхающее и ни на какие подвиги не способное тело, — тебе просто нужно расслабиться.
— По-моему, я уже и так расслабился, — пробормотал Белов в некоторой, впрочем, очень легкой, панике. Леля явно ждала от него продолжения банкета, а он не мог и не хотел его продолжать.