Да и домой давно пора… на самом деле.
Его жене не было никакого дела до того, где проводит вечера ее драгоценный муж, или она делала вид, что ей нет никакого дела, но Белову наличие жены было исключительно удобно. Он пользовался ею как щитом, когда ему нужно было прикрыться от чрезмерных требований или посягательств слишком активной Лели.
Вот интересно, как же он будет жить, когда бросит жену и станет частью Лелиной биографии? Куда он будет смываться, когда станет невмоготу?! Разве он сможет всю оставшуюся жизнь выносить Лелю?
Настроение испортилось окончательно, и Белов, каким-то фальшивым движением погладив Лелю по голове, перекатился на край спального «гипподрома» и поднялся.
— Ты что? — спросила насторожившаяся Леля. — Все-таки решил ехать?
— Ты же знаешь, что мне нужно, — ответил он с некоторым раздражением. Он почти всегда пребывал в раздражении после слишком активного секса. Кроме того, ему нужно было подумать. — И Степан обещал звонить, что-то там мои козлы с ярмаркой в Нижнем наколбасили…
— Можно подумать, что Степан не знает твой мобильный, — сказала Леля с легким презрением в голосе. Она знала всех, с кем работал Белов, — и начальника, и сослуживцев, и подчиненных.
— Да сам-то он по вечерам дома сидит, как сторожевая собака в будке! Так что ему никакого резона нет мне на мобильный звонить. Он считает, раз он дома, значит, и все должны быть дома!
— Ну, я тебе всегда говорила, что он идиот, — несколько непоследовательно заключила Леля, решив, что обижаться сейчас глупо и непродуктивно. — Хочешь кофе? Я сварю. Или пива?
— Лучше кофе, — попросил Белов, поморщившись. Пива он в рот не брал, но Леля все время об этом забывала, хотя ей полагалось помнить.
Пока он в блаженной, почти обморочной истоме стоял под душем, она приготовила кофе — очень плохой — и выложила какие-то маленькие тарталетки из расписной немецкой пачки. Готовить она не умела и не любила и варку супа считала чем-то безобразно мещанским. Белов был уверен — это от того, что выросла Леля в городе Гомеле, где были свои понятия о светскости и мещанстве.
— А что местное население? — спросила она деловито, когда Белов уже кинул в свою кружку белые таблеточки сахарозаменителя и приготовился сделать первый глоток. — Все по-прежнему против? Как баба-яга?
Вопрос означал, что она уже совершенно примирилась с тем, что Белов вот-вот уедет, и даже готова обсуждать с ним производственную тему. И еще это означало, что она вполне может забыть о том, что он не выносит пива, но про его дела она не забывала никогда.
Умна, ох, умна была Леля!..
И это его пугало чем дальше, тем больше, но обойтись без ее советов он уже не мог.
— А местное население, Лелечка, — ответил он задумчиво, — на то и есть местное население. Заняться им нечем, жизнь у них скучная, а мы их так шикарно развлекаем — то телевидение приедет, то депутаты из сельсовета набегут, то менты пожалуют…
— Это я все и так знаю, — перебила Леля нетерпеливо, — ты мне толком расскажи!
Пока он «рассказывал толком», она задумчиво болтала ложкой в кружке с кофе. Никакой привычки к этому аристократическому напитку у нее не было, и она старательно ее вырабатывала. Больше всего на свете Леля любила газированную воду «Буратино» и белый хлеб, густо намазанный маслом и посыпанный сверху сахаром, а вовсе не какую-то горячую коричневую гадкую жидкость! Однако приходилось привыкать.
Образ «тонкой штучки» требовал еще и не таких жертв, и Леля готова была принести все, сколько бы их ни было.
Белов замолчал и хлебнул из своей кружки, а Леля сказала задумчиво:
— Ну, то, что они не уходят, тебе только на руку. Нужно правильно их использовать, и все будет хорошо. Верно я говорю?
Белов смотрел на нее и молчал, а она продолжала как ни в чем не бывало:
— Самое главное для вас сейчас — это чтобы ваши заказчики вас не кинули. Мало ли что!.. Перестрахуется какой-нибудь козлик, решит, что если у вас труп в котловане, так с вами и дел никаких иметь нельзя…
— Я звонил Рудневу, — признался Белов неохотно. Об этом никому не полагалось знать, тем более любовнице. Тем более такой, как Леля, — рассказал ему, что у нас за дела…
— А если Степан узнает? — быстро спросила Леля. — Уволит? Он у вас с приветом, а ты через его голову…
— Не узнает, — ответил Белов уверенно, — я принял меры.
Леля искоса на него взглянула, но решила глубже в вопрос не вникать. Иногда лучше не знать, чем знать.
— Я должен ехать, — сказал Белов угрюмо. Сильное раздражение, как кофейная гуща, поднявшаяся со дна кружки, подступило к горлу, грозя залить все положительные эмоции, которыми он зарядился в Лелиной постели.
Боже мой, он и впрямь зачем-то пытается уверить себя в том, что встречается с Лелей ради постельных удовольствий!.. «Не корысти ради, токмо пользы для» — так это называет тугодум Степа.
Токмо пользы для…
— Я тебе позвеню, — пообещал Белов, поспешно зашнуровывая ботинки.
— Я надеюсь, — ответствовала Леля спокойно и чуть иронично. Еще бы он не позвонил!
Пеньюар на ней распахнулся, открывая беловскому взору часть высокой снежно-белой груди с выпуклым ярким соском.
Против воли он уперся тяжелым взглядом в пенный развал дорогих кружев, чувствуя себя собакой Павлова, которая демонстрирует стопроцентно предсказуемую реакцию.
— Значит, завтра в шесть, — резюмировала Леля, когда Белов вдоволь нагляделся и даже покраснел немного от напряжения, — в случае изменений — мобильный всегда со мной.
— Да, мой генерал. — Белов клюнул ее в щеку дежурным поцелуем любовника, который вот-вот закроет за собой дверь, и уже через тридцать секунд был на свободе.
Нет, черт побери, не на свободе!.. Просто он вышел из камеры на прогулку. Вернее, его вывели. Или даже не вывели, а выпустили погулять, потому что деваться ему все равно некуда, это ясно как дважды два.
Все это придется хорошенько обдумать. Не сейчас, потом, попозже, когда будет сделано главное. Он, Эдуард Белов, не сможет и не будет жить со стальным капканом, стиснувшим садистские щучьи зубы на задней лапе и уже порвавшим все сухожилия. Он придумает, как от него избавиться, даже если придется для этого перегрызть лапу.
Он сильный, ловкий и все сможет.
Он сел в машину, чувствуя успокоительный и знакомый запах дорогой кожи салона и яблочного дезодоранта, который ему позавчера всучили на заправке. Дезодорант был ему совершенно не нужен, но он пожалел парня, который его продавал.
Да. Одни ездят на «лендкрузерах», а другие продают на заправках дезодоранты.
Настроение немного улучшилось.
Черт с ним со всем. Он справится. Конечно, справится, иначе и быть не может. Иначе не стоило ничего затевать, а он затеял. Сам!.. По своей собственной доброй воле.
Или все-таки не совсем по своей?..
Он задумчиво тронул машину — спешить ему было некуда, и хотелось ехать подольше. Жены скорее всего нет дома, а если и дома, то, значит, строчит на компьютере свои пошлые детективы, которые почему-то идут нарасхват, и на мужнино отсутствие или, наоборот, присутствие ей совершенно наплевать.
Итак, он поедет дальней дорогой — через Крымский мост и Садовое кольцо. Может, повезет и там, несмотря на позднее время, все же будет пробка, в которой он проторчит лишних полчаса и получит возможность еще о чем-нибудь подумать.
Ободранная зеленая машина, которая мешала ему припарковаться на привычном месте, когда он только приехал к Леле, теперь двинулась следом за «лендкрузером». Водитель зеленой машины не знал, куда именно свернет Белов, поэтому следовал в некотором отдалении. Белов свернул на Садовое кольцо, и водитель усмехнулся презрительно.
Вот, значит, как!.. Значит, домой мы по-прежнему не едем.
Куда же? Или у нас еще парочка любовниц? Или мы теперь по делам?
Зеленая машина, трясясь по выбоинам древним телом, ныряла между грузовиками и троллейбусами в крайнем правом ряду, но от «лендкрузера» не отставала.
Ты за все ответишь, голубчик!.. За все свои проделки и шалости, за предательство, за разбитую жизнь — за все! Осталось совсем немного. Ты все еще уверен, что в полной безопасности, что тебе ничто не угрожает — ну что ж, и на таких, как ты, хитрых, опытных, матерых, бывает проруха.
Это даже забавно, что ты ни о чем не догадываешься. Тем сильнее будет потрясение, когда ты наконец узнаешь обо всем.
Только тогда будет уже поздно.
Леночка позвонила, когда Степан был в мэрии, и никак не отставала до тех пор, пока он не пообещал ей, что вечером заедет. Выключить телефон он не мог — ему должны были звонить из Сафонова, где, словно подтверждая худшие ожидания, начали сыпаться как из решета нерешаемые производственные проблемы вроде некондиционных плит, которые Петрович почему-то принял, хотя должен был в ту же секунду завернуть всю партию, а возвращать ее теперь было в миллион раз труднее. Кроме плит, еще повело сваи.
Точнее, пока не повело, но у Чернова возникли сомнения, которыми он очень неохотно поделился со Степаном, только когда тот и без него заподозрил неладное. Из этих подозрений следовало, что сваи нужно загонять по новой, если не все, то по крайней мере четыре основные. Степан долго орал на Чернова, сознавая свою полную беспомощность и сатанея от этого сознания все больше и больше.
Чернов, как нерадивый приказчик, попавшийся барину под горячую руку, только повторял, что он «все исправит в лучшем виде», и Степан с полдня уехал в мэрию, отчасти потому, что ему действительно нужно было посетить это могучее учреждение, отчасти потому, что в мэрии спрятаться от Саши Волошиной было гораздо проще, чем в офисе.
А потом пристала Леночка, будь оно все проклято!..
И он поехал к ней, как будто некто невидимый и всесильный волок его на аркане, а он покорно и тупо переставлял ноги в заданном направлении и улыбался при этом слюнявой улыбкой душевнобольного.
Ну и что такого, сказал он себе, пытаясь заглушить неотвязное, как изжога, чувство недовольства собой. Подумаешь, свидание с бывшей женой! В конце концов, у него тоже должна быть какая-то личная жизнь, тем более никто не посмеет упрекнуть его в том, что он на целый вечер оставляет ребенка одного. У ребенка теперь была прибалтийская крыса, и ребенок был счастлив.