По третьей программе хвалили мэра и ругали министра печати, но делали это на редкость скучно. Сразу хотелось разлюбить мэра и полюбить министра печати, хотя ничего хорошего от министра печати никто никогда не видел, а мэр заставил фонари на улицах светить, а транспорт ходить в некотором соответствии с расписанием.
По четвертой программе рассказывали, как Анатолий Быков убивал конкурентов, находясь при этом почему-то то ли в Греции, то ли в Венеции. Покойные конкуренты все до одного были криминальными авторитетами, поэтому средний зритель немедленно проникался симпатией к Анатолию Быкову и недоумевал, за что такого хорошего человека упекли в каталажку. Он ведь не честных граждан убивал, а бандюганов, елки-палки!..
По пятому каналу шел сериал «Бандитский Петербург», если не клон, то брат-близнец давешних «Ментов».
По шестому три феминистки обсуждали судебный процесс над четвертой, которая зарезала своего мужа. Или не зарезала, но пыталась. Или не пыталась, но написала в редакцию, что мечтает об этом. Саша решила, что все они, исключая ведущую, просто больные и неуверенные в себе женщины. Ведущая была хороша и очень в себе уверена. Смотреть на нее было приятно. И было бы еще приятнее, если бы она не так старалась втолковать окружающим, что она обыкновенная — как все — и добилась успеха, славы и собственной передачи исключительно своими силами. Это была не правда, и все понимали, что это не правда, поскольку знаменитого папу-режиссера знали и любили в народе, и от этого постоянного «я как все» было почему-то не то чтобы стыдно, а неловко.
На этом возможности Сашиного телевизора иссякли, и она поняла, что если сейчас же не выпьет чаю, то завоет на весь дом от безысходности, тоски и страха. Давным-давно пора купить нормальный электрический чайник и кипятить его в комнате, а не таскаться на кухню, где воняет рыбой и соседи перекликаются как в лесу, но в последнее время Саше совсем расхотелось жить и стало наплевать на чайник.
Вздыхая, она обмоталась пледом и, чувствуя собственную непривычную толщину под мышками, побрела на кухню.
— О! — радостно завопил соседский сын, едва увидев ее на пороге. — Наша краля объявилась! Что так рано? Мы думали, тебя нету!
— Я есть, — ответила Саша мрачно, и соседка-мамаша посмотрела на нее с неодобрением.
Сосед-папаша несколько лет назад помер, приняв по неосторожности такую дозу технического спирта пополам, как водится, с одеколоном, с которой даже его закаленный организм не справился. Сын с матерью остались вдвоем в двух комнатах старинной московской коммунальной квартиры.
Саша занимала третью. Откуда взялась в их крепких крестьянских умах мысль о том, что если Петька женится на Саше, то квартира будет в их полном и безраздельном владении, — неизвестно. Сама ли родилась, или подсказал кто-то из многочисленных родственников, которые съезжались на праздники из рязанских сел, пели заунывными голосами «А я люблю женатого» и еще почему-то «Все могут короли» и оставляли в коридоре резиновые сапоги, до голенищ измазанные глиной, и неопределенного колеру непромокаемые плащи, от которых несло навозом и бензином, но с некоторых пор идея женитьбы и овладения всей квартирой соседям не давала никакого покоя.
Когда все еще было хорошо, идея эта Сашу забавляла, а сейчас ей было не до них.
— Чего ж ты пряталась там, а? — приставал Петька, пока она ставила на плиту свой щегольской сверкающий чайник, который в прошлом году Степан привез ей из Лондона. В боку чайника отражалась Саша в пледе — голова и ноги узкие-узкие и длинные-длинные, а живот и плечи огромные и толстые, — и соседский сын в тренировочных штанах и майке. Почему-то Саша не выносила мужчин в тренировочных штанах.
— Нет, ну чего ты пряталась? Вышла бы, я бы, может, тебя в кино пригласил! Или в бар. Хочешь в бар?
— Не хочу я ни в какой бар. Я чаю хочу.
— Ну ты даешь! Я ж тебя в бар приглашаю, а не куда-нибудь! Смотри, мать, какая она крутая стала! Со мной не идет…
— Рылом не вышел, — отозвалась соседка язвительно и, покопавшись пальцами в зубах, торжественно выложила на край тарелки рыбью кость, — высшего образования не имеешь.
— Сейчас это образование никому не надо. Вот я простой шофер на комбинате. Ну и что? Получше многих живу! И начальство мне то и дело в ноги кланяется — выручай, Петя, кроме тебя, некому… Зарплату регулярно получаю, и не самую плохую!
— Что ей твоя зарплата, когда она сама себе королевна и принцесса, в каждом ухе по три серьги и все небось с бриллиантами! И не на комбинате, а в этом… как его… в офисе работает! С тунеядцами, которые народ грабят, в одной комнате сидит, ногти с утра до ночи краской мажет!
Они могли препираться так бесконечно, Сашино присутствие или отсутствие никак на родственную беседу не влияло.
Саша почти никогда не вникала в смысл этих дискуссий, но сейчас почему-то вышла из себя.
Это кто тунеядцы?!
Паша Степанов тунеядец, который на работе днюет и ночует, который двести человек штата содержит и всем зарплату платит — побольше, чем на комбинате! — который мотается каждый день по Москве и Подмосковью, за всем следит, все помнит, все знает, которому в любое время дня и ночи можно звонить, если возникают какие-то непредвиденные обстоятельства?! И его работа в шесть не заканчивается, у него в шесть разгар дня, и в субботу у него работа, и в воскресенье работа, и еще ребенок, и полоумная бывшая жена, и много всего. Или, может, Вадик Чернов тунеядец?!
— Короче, приглашать меня никуда не надо, я все равно не пойду, — сказала Саша неприятным голосом и покосилась на соседкину тарелку с рыбой, которая воняла невыносимо, — и откуда вообще идиотская идея, что я куда-то с тобой пойду?! Где ты ее взял, я давно хочу спросить?! У меня своя жизнь, к тебе никакого отношения не имеет! И не пойду я никуда и никогда — ни в кино, ни в бар, ни-ку-да! Ясно тебе?
Соседка перестала ковыряться в своей рыбе, а незадачливый кавалер оскорбление моргал белесыми ресницами.
Ничего ему было не ясно.
Бабья блажь все это, вот что! Оттого блажит, что уже под тридцать, а мужика все нет. Вот и приуныла. Вот и нравится ей самостоятельность изображать, и гордость, и норов демонстрировать, и в бутылку лезть! А потом, что с нее взять — образованная! Небось в институте косинусы-синусы проходила, а грибы солить так и не научилась. Только кочевряжиться и умеет. А он, Петька Зайцев, жених очень даже неплохой — пьет умеренно, по праздникам и выходным, машину имеет — «Москвич» батянин отладил, еще сто лет пробегает, — работает неплохо, в карты с приятелями по вечерам не дуется, денежки за просто так не спускает, лежит себе на диване, кроссворд отгадывает или кино смотрит. Что она воображает?! Да если б не квартира, он, Петька Зайцев, в ее сторону не плюнул бы даже! Кому они нужны, ханжи и чистюли хреновы?!
А вообще она так… ничего себе… Волосы белые, как у одной в кино. Он видел, но иностранную фамилию запомнить не мог. Правда, у той, из кино, главной достопримечательностью были не волосы, а необъятные сиськи. Соседка эдакой красотищей не страдала. У нее тоже сиськи имеются, не так чтоб совсем без них, но у той, из кино… аж слюни капают!
Зато эта стройная. Толстых Петька Зайцев, ценитель и знаток женской красоты, не любил. Увивалась за ним одна, медсестриха с автобазы, так у нее был пятьдесят шестой размер! Петька ее отверг, хотя она была смирная и добрая, смотрела ему в рот, а уж как индейку белым хлебом фаршировала — лучше мамани!
— Зря ты нами бросаешься, — проговорила маманя, поджимая губы после каждого слова. Так в кино пятидесятых поджимали губы актрисы, играющие оскорбленных красавиц. Такой у них был прием. — Пробросаешься, жалеть будешь!
— Не буду, — буркнула Саша, — вот скука какая, пристали, и не отвяжешься от них!..
— Ты бы, девушка, язычок-то придержала. А то, говорят, до беды он доводит, длинный-то язычок! Я ведь не посмотрю, что образованная и в серьгах, я так по морде смажу, что на ногах не устоишь! Я в деревне росла, церемониям не обучена…
— Это точно, — согласилась Саша. Ей было смешно. — С церемониями у нас дело плохо, это ясно как день.
Лондонский чайник, словно опасаясь за нее, неожиданно наддал, запыхтел, а потом тоненько, примериваясь, засвистел в свой деликатный и радостный английский свисточек — я готов, я вскипел, где льняная скатерть, полированный столик, тонкие фарфоровые чашки, кекс с изюмом, серебряная вазочка с джемом и вся остальная славная, приветливая и такая простая жизнь с осенним садом за окнами, столетним боем часов, ранними сумерками, поскрипыванием деревянных качелей, в которых сидит малыш, толстой клетчатой периной, под которой уютно и легко спится, где грусть светла, а радость искренна и наивна, где никто не любит страдать, где нет страшных вопросов, а те, что есть, решаются разом и навсегда?..
Саша подхватила чайник, пробормотала что-то среднее между «будьте здоровы» и «пропадите вы пропадом» и ушла в свою комнату.
Никто вместо нее не ответит на страшные вопросы, которые в последнее время совершенно обнаглели и лезли из всех щелей. Ей нужно было подумать, а думать она боялась. Не думать было гораздо безопаснее.
Цейлонский чай, заваренный в глиняном чайничке, с задачей справился моментально. Густой, как будто рубиновый аромат через пять минут вытеснил ненавистный запах рыбы — или все-таки капусты? — и на душе полегчало. Саша налила себе большую чашку и решительно уселась в кресло — думать.
Итак, она знает, кто приезжал на стройку в ту самую ночь, когда Муркин свалился в котлован.
Машину, которая тогда приезжала, она узнала бы из тысячи, и вовсе не потому, что была такая необыкновенная автомобильная специалистка, а потому, что у машины не горел правый задний тормозной фонарь, и она сама, Саша Волошина, искала для ее хозяина телефон ближайшего к офису сервиса, поскольку пилить в «Тойота-центр» у него возможности не было.
Она сама приехала сразу после дождя и чуть раньше той машины. Только она приехала не к воротам, потому что боялась, что кто-нибудь обязательно разглядит ее под светом единственного уцелевшего фонаря, болтавшегося как раз над воротами.