Саша Волошина обожала свою работу, своих коллег, начальников и все без исключения объекты, которые сооружали «Строительные технологии».
Саша Волошина знала не только каждую складку на ковре в центральном офисе и каждую кадку с фикусом в коридоре, но и каждый объект. Знала отлично, как собственную комнату, могла в темноте и с закрытыми глазами три раза обойти по периметру и не свалиться в лужу, и не угодить в яму, и не ошибиться в направлении.
Конечно, она знала место, где в заградительной сетке была круглая, с рваными проволочными краями дырка. Эту дырку проделали воздыхатели собаки Весты, которые сначала подрыли песок, а потом в порыве чувств отогнули и разорвали металлическое плетение — оно, очевидно, в этом месте было слабым и непрочным. Петрович сто раз приказывал дырку заделать, но что-то всем было недосуг, и забывалось, и не хотелось…
Она сразу решила, что не поедет к воротам, а полезет именно в эту дырку. Ночью это было самое глухое, самое дальнее, самое темное место. Несколько раз за ту неделю она подходила к сетке и с тоской смотрела на дырку и даже присаживалась на корточки и трогала ее проволочные края, а потом опрометью летела прочь, опасаясь, что кто-нибудь из своих увидит ее возле этой дырки…
Господи, как ей было страшно, когда среди ночи она объезжала темный, полный неясных и ужасающих теней строительный остров, в центре которого должно было родиться громадное, как стадион, новое здание. Как она скулила, чувствуя запах дождя, свежей земли и сырого песка. Как она грызла пальцы, чтобы немудреная боль хоть немножко отвлекала ее от страха и от мысли о том, что будет дальше…
Она выбралась из «девятки» и полезла в идиотскую дырку, цепляясь волосами и курткой за ржавую проволоку, в ботинки моментально набрался песок, а джинсы стали мокрыми на коленях, и вокруг была непроглядная загородная весенняя темень, а впереди в невообразимой высоте сиял одинокий фонарь, и Саше было нужно именно туда, под этот одинокий фонарь…
Она почти дошла до него, когда вдруг услышала неуверенный голос, несколько раз повторивший одно и то же, какое-то движение, неясный и глухой стук, как будто мешок с тряпьем упал со второго этажа на асфальт. Если бы она тогда знала, что это за мешок с тряпьем! Насторожившись, как Веста, она остановилась и долго и чутко прислушивалась, но больше не расслышала ничего, никаких шагов, или звуков, или разговоров.
Сжатые в кулаки пальцы сводило судорогой в карманах стильной куртки «Беннетон», купленной в Манеже за бешеные деньги и с единственной целью хоть чем-то себя утешить. Она жила как человек, получивший подтверждение неизлечимого диагноза, после того, самого первого, телефонного звонка.
А потом она увидела, как машина, мигнув единственным тормозным огнем, стала выбираться со стройплощадки, и поняла, что за человек приезжал в этой машине. И тогда она чуть не упала в обморок. Первый и скорее всего последний раз в жизни.
Зачем он приезжал?! Что он мог знать о Сашиных делах?
Почему он приехал, когда Саша должна была встретиться с тем, другим? Откуда он узнал, что встреча была назначена именно на эту ночь?!
Пальцы сводило так, что не было сил терпеть. Она осторожно вынула из карманов руки и попробовала разогнуть. Они не разгибались, твердые, холодные, чужие, как будто сделанные из железа.
Звук двигателя затих где-то на шоссе, и она снова осталась совсем одна в мире, и помощи ей ждать было неоткуда.
Сделав еще несколько шагов, она оказалась на самом краю котлована, куда доставал синий свет фонаря. И в пятне этого синего света на краю искрящейся белым плиты лежал тот, другой. Он был мертвый.
Чашка дернулась в руке. Пятно коричневого цейлонского чая расползлось по светлому пледу. Запахло мокрой шерстью Что было потом?
Потом она мчалась домой и остаток ночи тряслась в углу, за креслом, и дрожащими руками вставляла в видеомагнитофон кассеты, только чтобы не оставаться совсем одной в чистой и темной комнате…
Утром ей позвонил Вадик, милый и славный Вадик, который всегда нравился ей, и сказал, что у них ЧП, и она прилетела в Сафоново. Потом приехали милиция, Степан, Эдик, откуда-то вынырнул Петрович, и только тут она поняла, что все кончилось и ей больше нечего бояться. Человек, который мог разрушить всю ее жизнь, лежал на дне котлована, неестественно вывернув руку, а вокруг него ходил задумчивый милицейский капитан, выглядевший, как герой пресловутого сериала о ментах.
Только бы никто не узнал, что она почти что собственными глазами видела, как все было, и твердо знала, что никакой это не несчастный случай!
А потом был звонок, и все началось сначала…
Господь Вседержитель, помоги нам, спаси, сохрани и помилуй нас, грешных.
Что же делать?
Она знает, кто тогда был с Муркиным в котловане, а он знает все о ней. Ведь неспроста пропала муркинская тетрадочка. Каждый день он наблюдает за ней и ждет.
Чего?
Может, просто выбирает подходящее время, чтобы прикончить?
Во рту было сухо и горячо, как в мартене. В желудке черти тоже, кажется, варили сталь или кипятили смолу, что ли, и встать не было никакой возможности.
Чернов осторожно приоткрыл глаза, боясь увидеть перед собой чертей и отблески адского пламени, но увидел дощатый потолок, как будто молоком, залитый серым утренним светом. При мысли о молоке Чернова чуть не стошнило.
Потолок был совсем незнакомый, но все-таки он явно был на этом, а не на том свете, и на некоторое время это Чернова успокоило. Несколько минут он лежал неподвижно, боясь шевельнуться и не уверенный до конца, есть ли у него руки и ноги.
Что такое происходило с ним вчера вечером?..
А сейчас что происходит? Где он?..
Глаза разлепить было очень трудно, но Чернов все-таки разлепил их. Дощатый потолок странно накренился, грозя вот-вот обрушиться на него, и он трусливо прикрыл глаза, спасаясь.
Он в Сафоново. Вот уже второй день он ночует в Сафоново, потому что ночевать в непосредственной близости от жены Вали у него не было моральных сил.
Да, точно, он в Сафоново.
Но вспомнить это было довольно просто. Гораздо сложнее было вспомнить, что именно происходило вчера. Почему он так нажрался? Вроде особых причин никаких не было.
Или были?..
Внезапно он понял, что сию минуту должен встать или хотя бы сесть, что если он пролежит еще хоть одну секунду, то непременно умрет, и стал медленно подниматься, придерживая себя руками. Руки по крайней мере были на месте.
В голове со звоном лопнули все сосуды, и кровь залила глаза, уши, рот и нос. Он осторожно попытался застонать, не смог и пристроил лопнувшую голову на спинку дивана Оказывается, он лежал на диване.
Вчера был трудный день.
С самого утра началась какая-то ерунда с местными жителями, которые вяло протестовали против стройки. Потом Степан зачем-то полез грудью на амбразуру, навел на всех шороху, однако добился того, что весь остаток дня «КамАЗы» с грузом проходили беспрепятственно. Потом приехал глава местной администрации и долго и бестолково объяснял, почему он ничего не может сделать, а Чернов со Степаном угрожали, льстили, умоляли и предлагали взятки. По очереди. Сначала говорил Степан, а Чернов отдыхал. Потом говорил Чернов, а отдыхал Степан. Потом приехал Белов, и они со Степаном быстро укатили, оставив Чернова одного.
Под вечер прикатили снова, привезли водки и зачем-то все нажрались.
Белов, как самый трезвый, уехал на своей машине. Степана увез завскладом, тщедушный унылый язвенник, которому пить запретили еще в 72-м году и который всегда выручал начальство, когда начальству было угодно перебрать. Чернов и Петрович остались вдвоем и решили, что не грех бы добавить, и так добавляли полночи.
— М-м-м… — замычал Чернов, подивившись тому, что голос у него все-таки прорезался. Мычать было трудно, потому что во рту что-то цеплялось одно за другое, мешало, и звук выходил жалостливый и слабый.
Они добавляли и добавляли, и в середине ночи стало ясно, что привезенной водки не хватит и придется двинуть в дело резерв главного командования. Бутылка, которую накануне купил Чернов, собираясь как следует напиться, никак не находилась, и в конце концов они нашли под Степановым столом еще какую-то, довольно подозрительную, и — что самое скверное — местного производства. Но им было уже не до изысков.
Чернов, запивая скверной водкой свои подозрения и несчастья последних дней, долго и заунывно рассказывал о них Петровичу, который оказался человеком на редкость тонким и понимающим. Он слушал Чернова внимательно и даже кивал, пока еще мог кивать, и даже сочувствовал, пока еще мог сочувствовать, Хороший мужик.
Сейчас хороший мужик Петрович спал на раскладушке у противоположной стены, отвернувшись от Чернова, и Чернов, который уже почти все соображал, вдруг пожалел его — ему еще только предстоит проснуться и осознать, что он не в аду, а в конторке в Сафоново, и голова кружится, как у плохого космонавта на тренажере, и в желудке разлита не проваренная как следует огненная сталь, и лет все же не тридцать восемь…
— Петрович, вставай!.. — прохрипел Чернов. — Утро уже. На работу пора.
Петрович — ясное дело! — не шелохнулся.
Держась рукой за стену, Чернов поднялся с продавленного дивана и осторожно двинулся в сторону двери. Проклятая дверь заскрипела так, что опять пришлось прикрыть глаза и постоять некоторое время, успокаивая желудок, который от этого скрипа почему-то завязался мертвой петлей.
На улице было холодно и серо — очень рано. Птицы сонными голосами перекликались в ближнем лесу.
Вот черт побери. Днем, когда гудят машины, никаких птиц не слышно.
Может, и впрямь здесь нельзя строить? Вон тишина какая…
Покачиваясь и старательно контролируя каждое движение, Чернов пошел к вожделенному крану, из которого тоненькой струйкой подтекала: вода — даже отсюда был виден ее матовый ртутный блеск.
Сейчас он попьет холодной водички, и ему станет легче.