— Господи Боже мой, — пробормотала Ингеборга.
— Ну вот. А потом из моего сейфа в главном офисе тетрадка пропала, и я сразу понял, что ее утащил мой зам. У меня два зама. Я работаю с ними всю жизнь. Это… близкие мне люди. Есть еще один близкий человек, Саша Волошина, наш офис-менеджер, и я слышал, как она по телефону сказала, что…
— Она ваша любовница? — Ингеборга знала, что лучше бы промолчать, что это вовсе не ее дело, что это просто неприлично — задавать работодателю такие вопросы, но не спросить она не могла.
— Сашка? — Он как будто удивился и даже посмотрел на Ингеборгу, отвлекшись от перегруженного машинами Садового кольца. — Нет, она не любовница. Хотя две недели назад я собирался на ней жениться. Но она… не любовница. Знаете, это странно, но я, пожалуй, в первый раз задумался, почему, собственно, она не моя любовница.
— И почему же? — спросила Ингеборга злобно. Куда его понесло, этого кретина? И какие еще откровения он для нее приготовил?
— Не знаю, — ответил он искренне, — ни почему. На чем я остановился?
— На том, что эта ваша Саша близкий человек, но не любовница и вы слышали, как она что-то говорила по телефону.
— Да. Слышал. Я понял, что она имеет отношение ко всему этому делу, и покойник мог шантажировать ее.
— И она его убила.
— Я не верю, черт возьми, что она его убила! Этого просто не может быть. Она на это не способна!
«Ого, милый!.. Тебя бросила жена, оставив тебе малыша и вместе с ним всю твою нынешнюю распрекрасную жизнь отца-одиночки, и ты до сих пор веришь в такие вещи, как „способна — не способна“?!»
— Но вы спрашивали ее? Выясняли?
— Нет, — он резко тормознул на светофоре, оглянулся на Ивана и, сильно выкрутив руль, переполз в соседний ряд. Огромная машина слушалась его, как дрессированный слон. — Я ничего не выяснял. Но мой зам, ну тот, что тетрадь утащил, сегодня с пафосом мне разобъяснял, что он ее любит. Сашку то есть. Представляете? Он ее любит и решил спасти!
— А почему вы так веселитесь?
— Да потому, что я несколько дней был уверен, что это он строит какие-то козни против меня, а он… влюблен, мать его! Вы представляете?!
— Как-то не очень, — призналась Ингеборга.
— Да ну вас! — Он махнул на нее здоровой ручищей. — Не понимаете, и не надо!
— А что стряслось с вашим прорабом?
— Ничего особенного, — Степан помрачнел, — он просто умер. Во сне. Сегодня ночью. Я вчера уехал… ну, то есть… увезли меня, а они остались. Они — это Черный, тот самый зам, который влюблен, и Петрович. Они еще пили долго, так мне Черный сегодня рассказал. А утром он встал, а Петрович… неживой уже.
Ингеборга пристально смотрела на большие неухоженные руки, сжавшиеся на руле в здоровенные и беспомощные кулачищи. Ногти были желтые, не слишком чистые, вросшие намертво, как будто Павел Степанов был каменотесом, а не владельцем процветающей компании.
— Врач сказал — сердце скорее всего. Точно он пока не знает. У него сердце было не слишком… и гипертония. Он мне вчера жаловался, что где-то клофелин потерял.
— Клофелин? — осторожно переспросила Ингеборга. — По-моему, это очень сильное средство.
— Черт его знает. Моя мать тоже всегда его от давления принимала. Знаете, у них какие-то свои представления о жизни… были. Они никаких новых препаратов не признавали. Потому что в те времена, когда им выписывали клофелин, все врачи были внимательные и добрые, лекарства помогали, больничные оплачивались и так далее…
Ингеборга смотрела на него во все глаза. Господи Иисусе, это он или не он?
— В общем, умер Петрович. Черт знает, как я без него работать буду. Я без него никогда не работал. И жену его жалко — такая веселая, толстая, вечно пироги какие-то носила и с собакой возилась. У них собака большая, овчарка. Веста. Она у нас на объекте живет. — Они ползли теперь в крайнем левом ряду, за троллейбусом, и водитель троллейбуса страшно нервничал, и поминутно высовывался в окно, и оглядывался назад, не понимая, почему не отстает этот громадный черный джип.
— Но не это самое плохое, — вдруг громко сказал Павел Степанов, как будто решился на что-то. Ингеборга от неожиданности уронила сигарету и уставилась ему в лицо. — Самое плохое то, что он со мной хотел о чем-то поговорить, понимаете? Он что-то хотел мне рассказать еще третьего дня в офисе, когда тетрадь пропала. Но мне было не до него, я подозревал Черного и не знал, что с этим делать. А теперь Петрович умер, и теперь я не знаю, сам он умер или его прикончили!..
— Что? — переспросила Ингеборга. — Что с ним сделали?!
— Прикончили! — ответил он с силой. — Мне даже думать об этом не хочется, но если это как-то связано с тем, что он собирался мне рассказать, то…
— Павел Андреевич, вы же не служите на посылках у местного наркобарона! Или служите?
— Послушайте, я третий раз прошу вас не называть меня Павел Андреевич! Это что, так трудно запомнить?! Или вы специально выводите меня из себя?!
Ингеборга наклонилась и подняла с коврика еще дымящуюся сигарету.
— А как прикажете вас называть? — Она распрямилась. У нее было красное сердитое лицо. — Павлик? Это смешно. Степаном… вас называют только близкие друзья, как я понимаю.
— Называйте как хотите, — разрешил он устало, — черт с вами.
Они помолчали.
— Вам нужно объехать этот троллейбус, — посоветовала Ингеборга задумчиво, — если вы не хотите стать причиной ДТП.
— Что?
— Троллейбус. Вы нервируете водителя. Он забыл про все на свете и только и думает, что вам может быть от него нужно.
Степан посмотрел на троллейбус.
— Вы едете за ним уже минут двадцать. Вы даже на остановках за ним останавливаетесь. Его сейчас инфаркт хватит.
Пока Степан обгонял троллейбус, Ингеборга собралась с силами.
— Неужели вы всерьез думаете, что ваш прораб знал какую-то страшную тайну, за которую вполне мог поплатиться жизнью?! Вы ведь даже не уверены до конца, было ли то, первое, убийство убийством или он сам упал, ваш шантажист и вымогатель! Кроме тетрадки, которую утащил ваш влюбленный зам, у вас нет никаких доказательств того, что он был для кого-то так опасен, что его решили убрать. И ваш прораб — сердечник, потерявший лекарство и всю ночь налегавший на водку! С чего вы взяли, что его смерть как-то связана с тем происшествием?!
— Не знаю, — сказал Степан задумчиво. — Ни с чего. Просто я уверен — таких совпадений не бывает, Инга Арнольдовна.
— Не называйте меня Ингой Арнольдовной! Я в школе до смерти устала от этого имени! У меня есть настоящее — Ингеборга. Называйте меня Ингеборгой.
— Хорошо, — согласился Степан. От ее имени у него почему-то холодел позвоночник.
— И при чем здесь совпадения? Человек умирает от сердечного приступа, только и всего. Конечно, это очень неожиданно, но ведь нет ничего криминального в том, что человек может умереть от сердечного приступа!
— Он умирает от сердечного приступа, так и не рассказав мне о чем-то… В этом все дело. Я не стал его слушать. Убийца знал, что я так и не выслушал его, и убил его раньше! Чтобы он не мог уже ничего рассказать. Понимаете?
— Я понимаю, что вам отчего-то хочется нечеловеческих страданий, — заключила Ингеборга безапелляционно, — вот вы и выдумываете невесть что. Почему-то вам нравится обвинять себя в смерти вашего прораба, и вы обвиняете, а это по меньшей мере глупо. Только в советской художественной литературе положительный герой отвечал за все, Павел Ан… Простите. Я совершенно посторонний человек, я понятия не имею о вашей работе, я совершенно не знаю, какой вы руководитель — догадываюсь, что не самый лучший! — не смогла она удержаться, — но я говорю вам серьезно: вы ни в чем не виноваты. Это ясно как день. Вы не профессиональный Шерлок Холмс, и вы не можете делать какие-то сногсшибательные выводы из мелких и ничего не значащих фактов. Перестаньте обвинять себя — в этом нет ничего хорошего. Это никогда и никому не приносило пользы.
— Я что-то не понял, — тихо сказал Павел Андреевич, внезапно выходя из комы, в которую она повергла его своей пламенной речью, — что вы пытаетесь сказать?
— Я не пытаюсь, я просто говорю вам, что вы лично ни в чем не виноваты!
Совершенно отчетливо он вдруг понял, что она жалеет его.
Жалеет и понимает, как он ненавидит и презирает себя за то, что так и не смог разобраться до конца, за то, что допустил смерть прораба, за то, что подозревал друга, а тот оказался ни при чем, за то, что трусит расспросить обо всем Сашу.
Его жалела мама — когда он в школе страдал из-за веса и невыразительной внешности, когда жил с Леночкой, когда остался с Иваном.
Больше никто и никогда.
Зато в романах он читал, что женская жалость бессмысленна и унизительна для мужчины.
Он не чувствовал сейчас никакого унижения, только благодарность и какое-то приятное размягчение внутри — надо же, эта девица в стильном берете и дырчатых перчатках, как будто выскочившая из рекламного щита, призывающего «брать от жизни все», с пеной у рта доказывала только что, что он ни в чем не виноват! Она ведь ничего о нем не знает, и ей должно быть наплевать, виноват он или не виноват.
Ингеборга сердито смотрела в боковое стекло, не понимая, почему так завелась. Ей-то что за дело? Ее в этой странной семье должен интересовать только Иван. Можно считать, что с его отцом она сегодня впервые заговорила по-настоящему и совершенно неожиданно для себя — и, кажется, для него тоже — принялась скандировать какие-то лозунги!
Зачем? Почему?
Может, потому, что у него так тяжело двигалось горло, когда он говорил о матери, прорабе и клофелине, а может, потому, что у него оказались пальцы каменотеса, а не бизнесмена?..
Машина ехала теперь по каким-то окраинам, среди щелястых и занозистых строительных заборов, наивно зеленеющих тополей и загаженных зимним мусором пробивающихся газонов.
Где ты, где ты весенний коммунистический субботник, когда весь город в едином порыве наваливался на мусорные кучи и прошлогодние листья?..