Однако все изменилось, и она ясно это видела, в отличие от мужчин, которые с тупым мужским упрямством пытались убедить себя, что все как всегда.
Прежних отношений — легких, чистых, почти студенческих — больше не будет. Возможно, новые, которым еще только предстоит оформиться, окажутся не хуже, но тех, старых, в которых были запах вереска, натертого паркета и морского тумана, и старомодная рыцарская учтивость, и осторожное прикосновение грубой перчатки к тонкой коже, — не будет никогда.
Они сами еще до конца не осознали, как им следует относиться к женщине, которая только что призналась в том, что хладнокровно отравила своего беспомощного мужа, да еще жила с этим столько лет, да еще так ловко скрывала!.. Ей очень повезло — по крайней мере ни один из них не затрясся от отвращения и гнева, а такое вполне могло быть, и ей пришлось бы принять это. Они имели полное право сию же минуту позвонить своему капитану Никоненко и рассказать, что преступная жена вновь вернулась на проторенную дорожку, а они даже на минуту не усомнились в правдивости ее рассказа. Они сразу поверили, что Муркина она не убивала — и точка! Ей ли в ее положении горевать о каких-то там утраченных высоких чувствах!
Да еще эта машина… Фактически она обвинила Степана в том, что он имел непосредственное отношение к убийству Муркина. Или по крайний мере его машина.
До смерти перепугавшись, Саша вскочила с ковра и схватила Степана за толстое запястье.
— Степа, я совершенно не хочу сказать, что это ты… Я даже толком ничего не видела, только этот дурацкий фонарь. Да я далеко была, я даже не знаю… Степ, ты только не думай, что я все это выдумала, чтобы отвести подозрения от себя!
— Я не думаю, — сказал Степан с досадой и посмотрел на длинные пальцы, стиснувшие его запястье. Он ничего к ней не испытывал, кроме почти что отцовской жалости и сочувствия.
Надо же так вляпаться!.. Да еще муж этот гребаный! И шантаж тут, и осведомленная сиделка, и упаковка от снотворного в мусорном ведре!..
Куда бедной старухе Агате Кристи до офис-менеджера компании «Строительные технологии»! Не доросла.
Почему-то эта самая старуха его развеселила.
— Ладно, мужики. Будем думать, больше нам ничего не остается. На работу все-таки советую всем время от времени ходить. Никто не знает, что там у нас творится?
Никто не знал, но все выразили готовность немедленно поехать и выяснить лично. В Сашином обществе оставаться никому не хотелось, даже Чернову.
Все же на лестницу Степан с Беловым вышли раньше Чернова, который все порывался что-то такое сказать совсем понурившейся Саше.
— А дело-то темное, Степа, — сказал Белов, внимательно изучая побитый пластик лифтовых дверей. Степан искоса на него глянул. — Может, Муркина она в котлован и не толкала, но с мужем обошлась вполне в духе… Марии Медичи.
Степан молчал, и Белов продолжил осторожно:
— Нужно все это как-то проверить, Степа. Ведь Петрович тоже от чего-то помер, а мы так толком и не знаем, от чего…
Они посмотрели друг другу в глаза и больше не обменялись ни единым словом.
К субботе у Ингеборги обычно накапливалась куча дел. Справиться с ними на неделе не было никакой возможности — все время отнимало воспитание Ивана Степанова.
Иногда она так уставала от этого самого воспитания, что с большим трудом боролась с искушением попросить расчет и больше никогда не браться за выращивание чужих детей.
«Славный, одинокий и очень ранимый мальчик» время от времени начинал выкидывать какие-то фортели и становился совершенно невыносимым, как, например, вчера, когда в припадке капризного буйства сдернул со стола телефон. Блестящая пластмасса жалобно ахнула, и посредине корпуса образовалась безобразная трещина. И преступник, и нянька некоторое время молча созерцали картину разрушений, а потом Иван глянул на Ингеборгу горестно и тихонько заскулил, постепенно осознавая всю глубину приключившегося несчастья.
Кое-как они помирились и отнесли, телефон в ближайшую ремонтную мастерскую.
Вечером приехал папаша, как всегда недовольный всем на свете, всыпал Ивану за разбитый телефон, рявкнул на Ингеборгу, которая попыталась его защитить, и достал с антресолей какой-то древний телефонный аппарат, призванный, очевидно, служить заменой, если что-то случалось с этим, новым и элегантным.
Ингеборге до смерти хотелось узнать, что у них происходит на почве убийств и чрезвычайных происшествий, но расспрашивать его после того, как он наорал на Ивана и как следует рявкнул на нее, было невозможно. Она быстро собралась и уехала домой.
А теперь вот стоит над кучей выстиранного белья и третий час возит утюгом.
Туда-сюда. Сюда-туда.
От этой работы запросто можно спятить.
Интересно, как люди работают в прачечных? Или там вручную никто ничего не гладит? Или их оттуда пачками отвозят в сумасшедший дом?
Все утро она ждала, что позвонит Павел Степанов и скажет, что, как обычно, должен уехать и ей придется посидеть с Иваном. Она сначала выскажет ему все, что думает, и даже еще немного сверх того, а потом соберется и поедет на станцию метро «Китай-город», в тихий центр, где весенним днем совсем мало народу, и пойдут они с Иваном гулять на Чистые пруды, а может, поедут куда-нибудь…
Павел Степанов не позвонил, и она третий час гладит белье.
Туда-сюда. Сюда-туда.
Как бы узнать, разобрался он со всеми своими убийствами, подозрениями и той девицей, о которой сказал: «Она близкий человек»? Или все еще продолжает мучиться?
Иногда у него сильно болит голова.
Однажды Ингеборга своими глазами увидела, как боль грызет его голову изнутри, хотя он не жаловался. Он поздоровался с ней, швырнул портфель, прошел мимо и лег па диван, как был, в пиджаке и ботинках. Лицо у него было желтое и кое-где серое, а глаза совсем больные.
Иван моментально полез на него, стал тянуть за галстуки за руку, что-то громко рассказывать из своих сегодняшних событий — он лежал неподвижно, как мертвый, и Ингеборга Ивана забрала. В тот вечер они дольше обычного читали «Трое в лодке», и Ингеборга против воли прислушивалась к звукам в глубине квартиры — тяжелым шагам, шуму воды в трубах, свисту чайника. Там, в глубине квартиры, Павел Степанов пытался как-то сосуществовать со своей головной болью.
Потом он заглянул к ним и неловко буркнул: «Спасибо».
Все-таки нормально общаться с ним было совершенно невозможно.
Ингеборга свернула льняную простыню. Раз и еще раз. И еще прошлась утюгом по гладкой, приятно пахнущей ткани.
Почему ее тянет нормально общаться с Павлом Степановым? Зачем ей с ним общаться? Он совершенно ее не интересует — неприятный, вздорный, вечно всем недовольный человек из другого мира.
Или интересует?
Да. Наверное, интересует.
Сильно струсив, Ингеборга дернула утюг за электрический хвост и выдернула его из розетки. Хвост болтался у нее в руке, толстый, белый, с солидной блестящей вилкой.
Чем этот интерес может ей грозить? Ничем — если она станет жестко и правильно себя вести.
Никаких контактов, кроме согласований расписания для Ивана. Никакого сочувствия. Ей не может быть дела до того, болит у него голова или нет и как он при этом выглядит. Никакого печенья. Правда, печенье любит Иван — не столько есть, сколько печь, но Иван вполне может обойтись и без печенья. Никакого интереса к его делам, пусть хоть всех его работников спихнут в котлован.
Это она сможет. У нее железный прибалтийский здравый смысл и отличное самообладание. Вполне можно и не крутить в воздухе толстым белым шнуром, рискуя попасть по чему-нибудь стеклянному.
Вот тебе и самообладание.
Звонок в дверь раздался так неожиданно, что Ингеборга вздрогнула и уронила шнур.
Господи, к ней никто не может прийти днем в субботу!
Лучшая подруга Катя Максимова знает, что две субботы из трех Ингеборга проводит в обществе своего подопечного, а третью пытается разгрести накопившиеся домашние дела. На сегодня выход в свет — то есть в ближайший дешевый ресторанчик — у них не запланирован, следовательно, это не Катя.
В этот момент Ингеборге почему-то пришло в голову, что это может быть только Павел Степанов. Не было никаких оснований так думать, и все же она была совершенно уверена, что это он.
Прибалтийский здравый смысл трусливо забился в самый угол и трясся там мелкой дрожью. Ингеборга мрачно глянула на себя в зеркало — джинсы, майка — слава Богу, чистая! — голову она еще утром помыла, — и решительно открыла дверь, даже не спросив, кто там.
За дверью не было никакого Павла Степанова.
Она с трудом перевела дух. За дверью мялся историк Валерий Владимирович со скромным букетом каких-то трудноопределимых цветочков.
— Здравствуйте, Ингеборга, — сказал историк сердечно, — я несколько раз звонил. Но вас никогда нет дома.
— Я все время на работе, — буркнула несколько ошарашенная Ингеборга, — проходите.
Почему-то теперь она решила, что в школе приключились какие-то неприятности, непосредственно с ней связанные, и историка послали, чтобы выяснить с ней отношения. И еще она очень рассердилась на Павла Степанова.
Историк деликатно протиснулся мимо нее в квартиру и огляделся с любопытством. Он был уверен, что может легко определить личность любого человека по окружающей его обстановке, поэтому женские квартиры изучал с особым, неназойливым, но настойчивым вниманием.
— Это вам, — спохватился он, когда за его спиной Ингеборга грохнула дверью, и протянул ей букетик, — первые весенние. В этом году все так рано!
«Первые весенние» были явно голландского происхождения и потому производили впечатление искусственных, но Ингеборга не стала сообщать об этом историку. Когда мужчина приносит цветы, следует выражать радость и восторг, а вовсе не дурацкий скептицизм.
Да и вообще, какое ей дело до этих цветов!
Просто она рассердилась от того, что за дверью оказался Валерий Владимирович, а не Павел Степанов…