Она налила себе чаю в чашку так, как будто всю жизнь прожила в его квартире, и сунула замерзшие ноги в его собственные меховые тапки, привезенные в прошлом году из Австрии, так, как будто имела полное право на все это — на тапки и чашку… Как будто ее вовсе не мучает вопрос, что будет дальше. Как будто она ничуть не замечает его тягостного к себе внимания — или на самом деле не замечает?
Как будто она просто живет, а не пытается заставить его прыгать в кольцо.
Или на самом деле не пытается?
Да еще это кошачье имя — Ингеборга!
Степан передернул плечами, как будто от холода, хотя в машине стало почти жарко, огляделся по сторонам и пристроился поперек двойной разделительной полосы. Конечно, по-хорошему следовало бы доехать до светофора и развернуться, но иногда он позволял себе мелкое хулиганство, особенно если поблизости не просматривались гаишники. Заприметив разрыв в плотном машинном потоке, он нажал на газ, двигатель рыкнул, как разгневанный тигр, и через секунду Степан уже въезжал на тротуар перед собственным офисом.
Белов запирал свою машину и помахал Степану. Ему досталось место получше, хоть и ближе к проезжей части.
Нужно было приезжать раньше, а не распивать на кухне чаи с этой самой, которая с кошачьим именем и в его собственных тапках!..
— Ты чего такой злой? — спросил Белов, подойдя. — С Иваном что-нибудь?
— Ничего я не злой, — сказал Степан очень сердито, — с Иваном все в порядке. По крайней мере было, когда я уезжал.
— А почему тогда злой?
— Да не злой я! Нормальный я! Как всегда!
— А-а… — протянул Белов, — ну-ну…
— И нечего нукать! Я тебя вчера как человека просил — позвони мне вечером, или ты в Сафоново вчера не ездил?
— Ездил, хотя вчера, между прочим, воскресенье было.
— Да наплевать мне на воскресенье! Я тебе сказал, чтобы ты позвонил, а ты даже не почесался!
— Я не позвонил потому, что у меня в телефоне батарейки сдохли, — сказал Белов громче, чем следовало бы уравновешенному и хорошо воспитанному человеку. — И докладывать мне было абсолютно нечего. Все работали как обычно. Все было как обычно. А потом, уж ты меня прости, Степа, за прозу жизни, я к любовнице поехал, а не домой! А от любовницы мне звонить было неудобно!
— Ну да. Неудобно. — Степан и сам прекрасно понимал, что напал на Белова совершенно не по делу, а просто так, от недовольства собой, но как остановиться, не знал. — К любовнице тебе ехать удобно, а мне позвонить неудобно!
— Паш, не все такие смиренные монахи, как ты! Не все по выходным с детьми английский учат. У некоторых есть еще личная жизнь.
— Да пошел ты!..
Почему-то слова Белова сильно его задели.
— Да. Я отойду, пожалуй. А то еще подеремся. Кроме того, мне нужно сигарет купить.
Белов круто повернулся и пошел назад, к табачному киоску, хотя до магазина было ближе и выбор там был лучше. Почему-то этот киоск они всем офисом дружно не любили и почти никогда в нем ничего не покупали. Степан, вместо того чтобы пойти наконец на работу, остался стоять на тротуаре. Ему казалось, что он высказал заму еще не все претензии.
Белов был в двух шагах от киоска, когда невесть откуда на тротуар выскочила грязная зеленая машина и понеслась прямо на него. Немногочисленные прохожие шарахнулись в разные стороны, как перепуганные гуси на сельской дороге.
У Степана отчетливо и тоненько зазвенело в ушах.
Он нелепо взмахнул руками и, кажется, даже побежал, чтобы остановить эту взбесившуюся машину, но оказалось, что так и не двинулся с места. Он очень ясно понимал, что машина летит прямо в беззащитную беловскую спину и что через секунду она его убьет.
— Эдик!! — заорал он, и Белов оглянулся Степан еще успел заметить, какое изумленное у него стало лицо. Он прыгнул в сторону, но тонна обезумевшего железа настигла его.
Степан услышал короткий удар, глухой стук, как будто на тротуар упал мешок с мукой, — и все.
Больше он ничего не слышал.
— Что? — растерянно переспросила Ингеборга. — Что вы говорите?
— Я говорю, что моего зама сегодня у меня на глазах сбила машина, — повторил Степан, морщась, — поэтому я и опоздал. Как Иван?
Ингеборга помолчала, как будто не сразу поняла, о чем он спрашивает.
— А… У нас все в порядке. Он сегодня поздно встал и весь день вел себя не слишком хорошо. Простите, пожалуйста, я не совсем поняла, что такое с вашим замом.
— Все вы поняли, — проговорил Степан устало.
Ему казалось, что к лицу у него прилипла тонкая целлофановая пленка, сквозь которую невозможно дышать и почти невозможно видеть. И все время хотелось ее содрать. Он то и дело тер лоб и щеки, но содрать проклятую пленку никак не удавалось.
— Но… он хотя бы… жив? — осторожно спросила Ингеборга, во все глаза глядя, как Степан снимает ботинки. Зачем-то он сел на пол, прямо под дверь, и вяло поддавал одной ногой другую в надежде, что ботинок снимется сам.
— Он в больнице.
Ингеборга перевела взгляд на его лицо, и он добавил, сердито пытаясь содрать проклятую пленку:
— Жив, жив. Если бы был… не жив, был бы в морге, а не в больнице!
— А что за машина его сбила?
— Откуда я знаю! — сказал он с досадой. — Обыкновенная машина. Зеленая.
— Она его случайно сбила?
— Она его сбила уж точно не случайно! Его тоже должны были убить, но почему-то не убили. Хотел бы я знать, кого должны убить следующим…
Ингеборга смотрела на него с ужасом.
Он все пытался содрать с ноги ботинок, а потом, очевидно, поняв бесплодность своих попыток, тяжело поднялся и зашаркал по коридору.
Он зашел в комнату к Ивану и немного постоял рядом с ним. Иван сопел ровно и успокоительно — от души. Было время, когда даже во сне он дышал длинно и тяжело, с протяжными нервными всхлипами.
Все прошло. В Ивановой жизни все теперь хорошо. Насколько это возможно.
Степан осторожно потрогал золотистый затылок и повыше натянул толстое клетчатое одеяло — в комнате в связи с наступившими майскими морозами было прохладно.
Странное дело. Под одеялом оказался медведь, тот самый, которого он купил после того, как идиотка Клара выбросила Леночкиного. Иван нового медведя не признавал, и медведь коротал свой век на книжной полке. Степан оглянулся и посмотрел. На книжной полке медведя не было.
Худая рука с острым шишковатым локтем прижимала медведя к ровно дышащему боку, к синей байковой пижаме, надетой по случаю холодов.
Степан еще раз оглянулся на книжную полку. Это был действительно тот самый медведь.
Наверное, все дело было в том, что он так сильно устал. А может, в том, что сегодня на людной улице он своими глазами видел, как тонна металла пыталась погубить близкого человека и почти погубила его, а он, Павел Степанов, даже не мог двинуться с места, чтобы помочь, предупредить, спасти…
А может, дело было в чем-то еще, чего Павел Степанов пока не понимал. Отказывался понимать.
Он выскочил из комнаты Ивана, как будто обнаружил, что ошибся дверью и попал в чью-то чужую комнату.
— Что с вами? — спросила Ингеборга, мимо которой он промчался на всех парах, отчаянно топая уличными ботинками.
— Уезжайте! — приказал он сквозь зубы, но даже не притормозил. — Уезжайте сейчас же!
После чего заперся в ванной.
Вода успокоительно и мощно запела в новеньких трубах.
Из блестящего крана она широким веером летела в белоснежную ванну с такой силой, что казалось, кипит.
Сгорбившись, Степан сидел на краю и тер, тер лицо. Он был уверен, что если перестанет тереть, то обязательно заплачет, и это будет означать конец всей его жизни. Последний раз Павлик Степанов плакал в детском саду, когда воспитательница прогнала его с деревянной, ярко раскрашенной лошадки.
Это была не лошадка, а мечта. Ничего ему так не хотелось, как посидеть на этой лошадке. Но детсадовскими правилами это было почему-то запрещено.
— Лошадка, — проговорил он с усилием и перестал скрести лицо.
Воды в ванне было уже много. Он подставил руку — горячая. Ему хотелось, чтобы вокруг него было очень много горячей воды.
Белов в больнице, и его жизни, как сказали врачи, а потом еще менты, ничто не угрожает. Зеленая машина — ясное дело! — не найдена.
«У кого из ваших сотрудников есть зеленые „Жигули“ пятой модели?»
«Понятия не имею. Я знаю, какие машины у моих замов. Знаю, какая машина была у Петровича и какая у Саши Волошиной. Ни одна из них не похожа на „Жигули“ пятой модели».
«Кажется, это не первое чрезвычайное Происшествие в вашей конторе?»
«Не первое. В середине апреля у нас погиб рабочий, а несколько дней назад мы похоронили нашего прораба».
«Надо же, сколько интересных совпадений! А говорят еще, что вы ведете в Сафоново какую-то почти нелегальную стройку, что вы там храм снесли, а на его месте то ли магазин сооружаете, то ли автобусную остановку, то ли сортир».
Степан подставил лицо под жесткие струи воды, которые больно хлестали и сверкали, как алюминиевая проволока, зато, кажется, сдирали проклятую пленку.
Кому мог мешать его зам? За что его пытались убить? Не было ли у него связей в криминальном мире? Не проигрывал ли он много в казино? А наркотики? А проститутки? Какие именно — девочки или мальчики? Сколько у него детей и есть ли внебрачные? Почему вы встретились на тротуаре около конторы? Вы всегда так встречаетесь или только сегодня?
Степан долго и тяжеловесно соображал, в чем именно его подозревают и почему он должен отвечать на какие-то совершенно идиотские, беспардонные вопросы, да еще отвечать так, как будто он оправдывается и никак не может оправдаться.
Нет, он не знает, где именно его второй зам. У них не принято весь рабочий день сидеть в офисе. У них несколько объектов по всей Москве, и они должны контролировать все. Чернов может быть где угодно — в Сафоново, на Профсоюзной, на складе в Балашихе. Это очень просто проверить, нужно только позвонить.
«Не нужно никуда звонить, если нам понадобится, мы все уточним сами. Сколько всего сотрудников у вас работает?»