Степан кивнул.
— Она пришла сегодня утром к ребятам и сама во всем призналась, — объяснил Никоненко с удовольствием, — зеленую «пятерку» купила два месяца назад, чтобы за ним следить. Она давно его подозревала. Ну, что изменяет, не любит и так далее. А недавно поняла, что он решил ее бросить. Она его выследила у любовницы, а потом возле вашего офиса потеряла над собой контроль, и так далее… Экие страсти вокруг вас творятся, Павел Андреевич! Только позавидовать можно. На меня вот никто из любви не покушался, к примеру. А на вас?
— Что?
— Ничего. Посоветуйте вашему заму свои амурные дела лучше от жены маскировать. И пусть наймет ей грамотного адвоката, если только, конечно, он от счастья не заплачет, что так легко от нее избавился. Мне лично ее жалко. Детективы она неплохие пишет, да и вообще… ничего. Так что пусть лучше адвоката наймет, который все дело представит, как будто она с управлением не справилась. Испортил бабе жизнь, пусть теперь хлебает… Правильно я говорю, Павел Андреевич?
— Правильно, — согласился Степан, — спасибо, что позвонили. Заехали бы как-нибудь, что ли…
— Нет, — сказал Никоненко и усмехнулся, — нет, уж лучше вы к нам!
Степан положил трубку, потер затылок, который уже окончательно развалился на куски, и удивительно было, что пальцы не чувствуют липкой и теплой крови.
— Что? — спросил Чернов. — Что, Паша?
— Твою мать… — пробормотал Степан в ответ, — твою мать…
После обеда за окнами стремительно и бесшумно сгустились сумерки и повалил самый настоящий снег.
— Может, конец света близко? — предположил Чернов, клацая зубами от холода. Нос у него был красный, а под глазами лежала глубокая нездоровая синева. День выдался тяжелый, но не поехать в Сафоново они никак не могли.
— На моей машине поедем, — распорядился Степан, — я тебя потом до офиса подкину, и ты свою заберешь.
— Теперь ехать придется три часа, — пробормотал Чернов, — одни пробки будут, раз снег пошел.
Несмотря на мрачные черновские прогнозы, до Сафонова они добрались относительно быстро.
— Значит, на обратном пути застрянем, — подытожил Чернов, никак не желая прощаться с мрачной картиной жизни, нарисованной измученным воображением, — и вообще надо было резиновые сапоги надевать. Смотри, мы здесь нигде не пролезем.
Степан молчал.
Чернов бухтел всю дорогу, не закрывая рта, и Степан отлично понимал его.
Сообщение о том, что Белова пыталась прикончить его собственная жена Нина, которую они оба давным-давно знали и в гостях у которой не раз и не два пили настоянную на клюкве водку, изготовлять которую Нина была большая мастерица, потрясло обоих до глубины души.
Степан пытался заставить себя порадоваться тому, что покушение на Белова не имеет отношения к делам, творящимся на стройке, но даже с его цинизмом порадоваться никак не удавалось. Белову, заехавшему в офис по дороге из больницы, Степан старательно не смотрел в глаза. Ему, как и капитану Никоненко, было жалко Нину. С его точки зрения, ни один мужик — или баба — не стоят того, чтобы рисковать ради них благополучием или свободой.
Хотя Чернов, наверное, уверен в обратном. Вон как визжать принимается, чуть только Степан намекнет, что его драгоценная Саша может быть замешана в чем-то неприятном, а хуже того — подозрительном.
Степан не желал думать про Нину и все-таки думал. И Чернов тоже думал, потому и ворчал не останавливаясь, как истеричная собака.
— Леночка зачем-то в школу приходила, — сообщил Степан. Вместе с истеричной собакой в голову ему пришла мысль о Леночке. — Представляешь? Пришла и стала выяснять, какая у Ивана нянька, да кто с ним сейчас сидит, да сколько их вообще сменилось… Кино.
— С чего это она?
— А хрен ее знает. Я ей дозвониться третий день не могу. Мобильный не отвечает, и дома ее тоже нет. Может, в теплые страны укатила? Она это любит, по весне особенно.
— Может, и укатила, но в школу-то ее чего понесло?
— Да говорю тебе, что не знаю! Черный, закрой окно, снег прямо в морду лепит!
— Я курю.
— Ну перестань курить! Потерпи. Ехать осталось три минуты.
— Паш, ты не знаешь, какой сегодня день недели?
Степан, на секунду отвлекшись от месива из воды, снега и машин, которое еще два часа назад называлось шоссе, взглянул на Чернова с веселым интересом. И тут вдруг сообразил, что ответить на этот вопрос, пожалуй, не может.
— А черт его знает. Пятница? Или четверг?
— Вроде пятница, — сказал Чернов неуверенно, — вот, блин, живем!.. Какой день недели — не знаем!
— Да какая тебе разница? Сегодня рабочий день, и вчера был рабочий день, и завтра будет тоже рабочий день, как бы он ни назывался.
— Уйду я от тебя, Степа, — пообещал Чернов мрачно, — вступлю в партию Леонида Гаврилина. Буду у тебя под забором лозунги выкрикивать…
— Ну-ну, — согласился Степан неопределенно.
— Не «ну-ну», а завтра, если только завтра действительно суббота, я на работу не пойду. Может у меня раз в неделю быть личное время?
— Не может, если на этой неделе Петровича похоронили, Белова в Склиф сволокли, снег пошел, Никоненко неизвестно зачем позвонил и так далее. Так что будешь завтра работать, Черный!
— Никоненко позвонил, чтобы про Белова рассказать!
— А откуда Никоненко про Белова знает? Он что, баба Ванга? Какое ему, блин, может быть дело до нас и до наших проблем?! Отчет по Муркину сдал, и больше его ничего не должно касаться, а он звонит! Зачем?
— Вечно ты, Паш, какие-то идиотские выводы делаешь, непонятно из чего.
— Какие умею, такие и делаю. Вылезай, приехали.
Снег уже не лепил, а валил, как в новогоднем лесу. Развороченная бульдозерами земля побелела и спряталась, будто под одеяло. Котлован и кран было не разглядеть — только сплошная колышущаяся стена, на которую страшно было смотреть Казалось, что голова закружится, и затянет туда, внутрь, где нет ничего, даже воздуха, только бешеное снежное безумие.
— Черт побери, — пробормотал Степан и, увязая ботинками в раскисшей земле, побрел к конторе. Там было и холодно и грязно, стояли какие-то коробки, а на столе унылым звоном заходился телефон.
— Тамара, — крикнул Степан, топая грязными башмаками и стараясь стряхнуть с них комья песка и глины, — что тут такое? Мы переезжаем или нас обворовали?
— Здрасьте, Павел Андреевич, — выпалила Тамара, показываясь в дверях «кабинета», — я и не знала, что вы приедете. Как там Эдуард Константинович?
— Все в порядке. Отпустили домой. Что у нас творится? Какие-то коробки, и телефон звонит.
— Телефон я не слышала, — призналась Тамара, изо всех сил тараща глаза, — я только вошла. А коробки… это Валентина Петровича вещи. Юденич распорядился собрать все в коробки.
Почему-то от этого известия Степану стало тошно.
— Ты собрала?
— Собрала и сюда поставила. Наверное, надо жене позвонить, пусть приедет заберет…
— Не «пусть приедет заберет», а водителя отправишь! — приказал Степан злобно. — И не когда водителю или тебе удобно, а когда жена скажет. Хоть в три часа ночи. Ясно? Или приказ написать?
— Н-не надо приказа, — пробормотала испуганная Тамара и слегка попятилась. Саши Волошиной не было, а как справляться с начальничьим гневом в ее отсутствие, Тамара представления не имела. — Конечно, я позвоню и отправлю, Павел Андреевич, сегодня же позвоню.
— Дело неспешное, — сказал Степан неприятным голосом, — можно не сегодня и не завтра.
Тамара совсем перестала понимать, в чем дело, только преданно таращила глаза.
— Кофе поставь, — приказал Степан и прошагал мимо нее в «кабинет», — обогреватель включи. Вызови Юденича и Полуйчика. Трубку сними. У тебя что, столбняк? — И усмехнулся гадкой усмешкой.
Уж лучше б ругался и кричал. Тамаре такой способ гневаться был ближе и понятнее, чем двусмысленные усмешки.
Шеф сел за стол, потянул к себе какие-то бумаги, и Тамара моментально выскочила за дверь. Раз попросил кофе, значит, следовало бы сбегать к Зине за пирогами. Тамара была рада до смерти, что у нее появился предлог для того, чтобы хоть на пять минут куда-нибудь убежать.
Степан проводил ее глазами, оттолкнул бумаги, как будто они его тоже раздражали, как Тамара. Поднялся и, пятясь, перетащил коробки из «предбанника» в «кабинет». Почему-то ему было неловко от того, что вещи Петровича стоят посреди дороги, как никому не нужный старый хлам. Степан приткнул коробки к стене, распрямился и сверху посмотрел на них.
Он был совершенно уверен, что должен туда заглянуть.
Зачем? Он не собирался ничего искать, да что можно было найти в барахлишке бедолаги Петровича!.. И все-таки он открыл желтые картонные створки и заглянул внутрь.
Сверху лежала куртка, чистенькая рабфаковская куртка, в которой прораб обычно бегал по стройке. Воротник у нее все еще был оттопырен, как будто куртку только что сняли с крючка. Впрочем, наверное, так оно и было.
Степану расхотелось смотреть, что там дальше, под курткой.
Собаку бы надо пристроить. Конечно, ее скорее всего заберет жена Петровича, но если не заберет, Степан возьмет ее себе. В конце концов, у них больше не живет Клара, которая страдала аллергией абсолютно на все.
Степан рукой потрепал куртку, как будто собачий загривок. Иван будет счастлив. Он этой собакой Степану все уши прожужжал.
Под рукой что-то негромко звякнуло и покатилось, Степан посмотрел с удивлением. Ничего такого, что могло катиться или звякать, не было у него под рукой. У него под рукой была только плотная поношенная синяя ткань. Спецодежда Петровича.
Степан пощупал рукой — ничего. И еще пощупал. Снова что-то как будто рассыпалось, и Степан, сообразив наконец, откуда звук, решительно полез в карман куртки. Пальцы нащупали что-то твердое и холодное, и Степан вытащил маленький аптечный пузырек с лекарством.
«Я где-то потерял клофелин, а мне без него неуютно…»
«Где ты мог его потерять?»
«Не знаю, Андреич. Где-то потерял. Уж я смотрел, смотрел — не нашел…»