Если Петрович тогда потерял свой клофелин и никак не мог найти, то что именно держит сейчас в руках Степанов Павел Андреевич? Петрович был тогда именно в этой куртке, и дело вовсе не в том, что у Степана такая необыкновенная память на куртки, а в том, что Петрович всегда, всегда ходил именно в этой куртке. Даже в жару. А в мороз надевал сверху серую лагерную телогрейку.
Белов ему за эту телогрейку несколько раз собирался выговор объявить.
«Сейчас не тридцать пятый год и мы не Днепрогэс строим! — разорялся он. — К нам немцы приезжают, швейцарцы, заказчики каждый день бывают, а вы, Валентин Петрович, в каком-то абстрактном виде пребываете!..»
— В абстрактном, — повторил Степан и встряхнул пузырек. Негромко звякнули маленькие белые таблеточки. — Как пить дать в абстрактном!..
Ничего такого. Наверное, в конце концов Петрович нашел свой клофелин и сунул его в карман, только и всего.
«Что ты так перепугался? — это было сказано самому себе. — Еще ничего не случилось».
Тем не менее толстые пальцы держали пузырек так, как будто это был хвост оголенного провода, находящегося под напряжением.
Нужно быстро и желательно без лишнего шума установить, что именно в пузырьке — клофелин или нет. И тогда он поймет…
На крылечке вагончика послышались шаги. Степан торопливо сунул пузырек в карман, кое-как прикрыл картонные створки и отскочил от коробки.
— Степ! — позвал Чернов. — Ты где?
— Я здесь, — откликнулся Степан, лихорадочно распахивая и пододвигая к себе папку с бумагами, — где мне еще быть?
— Полуйчик с обеда на склад уехал и до сих пор не вернулся, а Юденич здесь. Сейчас явится отчет давать. Ну что за погода, а? Сдохнуть от смеха можно!
«Можно, — подумал Степан, — но не от смеха».
Он принял решение, пока дотошный и занудный Юденич бубнил что-то о том, как прошел на стройке сегодняшний день.
Степан его не слушал.
Едва тот закончил бубнить, Степан объявил всем, что сию минуту возвращается в Москву, а за всеми остальными делами присмотрит Вадим Алексеевич. Чернов к такому повороту событий был совершенно не готов — остаться среди зимы за городом, без машины и теплой куртки!
— Тебя кто-нибудь привезет, — сказал Степан изумленному Чернову, — мне правда нужно прямо сейчас уехать, Черный.
— Да ты бы мне раньше сказал, я бы на своей машине поехал! Что я тут стану делать, твою мать, в пятницу вечером? У меня за шиворот вода налилась, и все ноги мокрые!
— Посуши, — посоветовал Степан, — вон из калорифера как теплом несет! Посуши ноги, а то еще, не ровен час, простынешь, Черный!
— Пошел ты! — окончательно вызверился зам, решив, что Степан специально, из каких-то своих соображений, завез его в Сафоново и бросил.
— Я с Дмитровки водителя пришлю! — уже с крыльца крикнул Степан и мерной тяжелой рысью затрусил под снегом к своей машине.
Из машины он позвонил и долго и униженно умолял его соединить, а потом объяснял положение дел, и выслушивал ироничные замечания, и соглашался с ними, и подобострастно хихикал в нужных местах, и вообще мел хвостом изо всех сил.
Вырулив со стройки, он поехал в противоположную от Москвы сторону и некоторое время провел там, куда в конце концов приехал. От непрерывно идущего снега казалось, что уже вечер, хотя время едва-едва перевалило за три часа.
По дороге в Москву Степан позвонил на Дмитровку Саше и сказал, чтобы она придумала, как эвакуировать из Сафонова Чернова.
— Пошли Серегу, — приказал он, — или сама поезжай, только осторожно, снег и вообще черт знает что!..
— Хорошо, — согласилась безмерно удивленная Саша, — только зачем ты ею там бросил?
— Надо было, я и бросил, — буркнул Степан. — Саш, я на работу сегодня уже не вернусь, мне надо еще в пару мест съездить. Если Руднев будет разыскивать, я на мобильном. Если что стрясется, звони мне вечером домой.
— Хорошо, — сказала Саша. Весь разговор происходил как будто в старое благодатное время. «Еще до войны», как определила она про себя.
Ни по каким делам Степан не поехал, а поехал прямо домой. В направлении Москвы поток машин был относительно жидким, зато в противоположную — загородную — сторону змеилась под непрекращающимся снегом многокилометровая пробка. Снег прибивал к мокрому асфальту гарь и сизый выхлоп, отчего казалось, что ту сторону шоссе заволокло химическим дымом. Машины в этой мертвой очереди уже даже не сигналили, стояли смирно, словно коровы, идущие на бойню, и Степан, чтоб только отвлечься от них, на полную громкость включил приемник.
«А где же наши ручки? — заверещал приемник кликушескими девичьими голосочками. — Давай поднимем ручки!»
Степан громкость прибрал — невозможно было слушать про ручки, но он любил «Русское радио» и стоически вытерпел эти самые ручки до конца. Зато после «ручек» ди-джей, очевидно, изнемогший так же, как и Степан, поставил что-то про «проруху-весну», и сразу стало легче. Итак, клофелин.
Был клофелин, потом его не стало, а потом он опять появился. Только пока до конца неизвестно, клофелин ли это.
Степан был совершенно уверен, что не хочет, чтобы ему стало известно «до конца», но он должен был во всем разобраться.
В тот день, после которого Петрович с Черным так отчаянно нажрались, на стройке происходил несанкционированный митинг любителей старины и почитателей святых мест.
Чернов ночевал в Сафоново, это Степан знал точно. Вернее, о том, что он ночевал, Степану доложила верная Тамара, которая в семь часов утра обнаружила Чернова на диване в «кабинете».
В принципе ночевать он мог где угодно, а к семи подгрести в Сафоново. Зачем? Неизвестно.
Вместе со Степаном на объект заехала местная милиция, которая вроде бы наблюдала за порядком, пока жители митинговали. Потом Степан произносил свою почти революционную речь, стоя почти на броневике и придерживая за руку почти народовольца Гаврилина.
Потом приехал Эдик Белов. Как он подъехал, Степан не видел, они встретились уже в конторе.
Саши в тот день на стройке не было, выходит, подбросить прорабу отраву она не могла.
Или могла?
Петрович потерял клофелин и полдня маялся. Саша могла подбросить ему другое лекарство только накануне, в офисе.
Тогда прорабу не пришлось бы ничего искать — отрава, если только там действительно была отрава, лежала у него в кармане, как дожидающаяся своего часа осколочная граната.
Степан вспомнил большие руки с желтыми ногтями и синими, набухшими от возраста венами. Руки бестолково вынимали и пихали обратно в карманы всякую всячину — носовой платок, горсть мелочи, какие-то болтики и гаечки, маленькую отвертку с куском пробки на конце. Все, что угодно, кроме клофелина!
Господи, неужели и Петрович тоже кому-то мешал! Безответный работяга, за всю жизнь не повидавший ничего, кроме профсоюзного санатория в Кисловодске, исполнительный, трудолюбивый, добрый, спасавший собак и больше всего на свете любивший селедку с черным хлебом и луком!..
Степан зарычал сквозь зубы, и опять пришлось прибавлять громкость, чтобы только заглушить внутреннее, болезненное, что грызло и терзало его изнутри.
Ему хотелось увидеть Ивана и о чем-нибудь поговорить с Ингеборгой. О чем-нибудь простом и приятном, не требующем никаких моральных сил и напряжения.
Например, о доме в Озерах.
Интересно, если ее пригласить, может, она поедет с ними в эти самые Озера? Наверное, можно попытаться ее уговорить. Пообещать, что сам он будет спать в бане на берегу огромного черного торфяного озера, в котором теплыми вечерами тяжело, как из пушки, бухали сомы, а она с Иваном в доме на горке. Дом был большой, капитальный, справный — Степан с наслаждением планировал и строил его несколько лет подряд.
Можно соблазнить ее тем, что в двадцати километрах от деревни Литва, и они вполне могут туда съездить, если заранее позаботиться о визах и документах. Должна же ее привлекать собственная историческая родина!..
Надо сказать Ивану, чтобы начал ее уговаривать. Иван кого хочешь уговорит. Отказать ему, когда он смотрит своими глазищами так, как будто от ответа зависит вся его дальнейшая жизнь, невозможно.
Свободного места возле дома было полно — никто еще не вернулся с работы, и Степан шикарно поставил машину почти под своими собственными окнами.
В «Седьмом континенте» напротив Думы он купил каких-то соков, берлинского печенья, ветчины, паштета и огненную упитанную золотисто-коричневую курицу, которая даже сквозь толстый бумажный пакет обжигала руки и пахла на всю машину. Иван такую курицу обожал.
Придерживая пакет подбородком, Степан открыл сначала одну, а потом другую дверь своей квартиры, и навстречу ему в образовавшийся проем хлынула музыка.
Скрипки пели легко и свободно, то ли радостно, то ли печально. Звук был выпуклый и объемный, идущий, казалось, отовсюду, и голос — голос! — царил над звуком, не подавляя, а украшая его. Степану внезапно стало жалко, что музыка течет мимо него прямо на лестничную площадку, утекает из его квартиры, и он торопливо и бесшумно прикрыл за собой дверь.
Пакет он сунул под зеркало и пошел в глубину квартиры, радуясь и удивляясь этой неизвестно откуда взявшейся музыке.
Ингеборга Аускайте, стоя спиной к нему, что-то делала на плите и во весь голос подпевала Хосе Карерасу, который пел «Памяти Карузо».
Степан смотрел на нее во все глаза.
Она улыбалась, закидывала голову и, взмахивала ложкой, как дирижерской палочкой, и упивалась огромным звуком, шедшим из динамиков, и сама пела, свободно и без стеснения, ничего не замечая вокруг.
Карерас допел, скрипки замерли, обвалились аплодисменты, и Ингеборга сказала в сторону музыкального центра:
— Большое спасибо, — и повернулась с пультом в руке. И увидела Степана.
— Прошу прощения, — пробормотал он, неизвестно почему очень смущенный, как будто только что подсматривал за ней в ванной, — я не хотел вас пугать, я только что вошел. Честное слово, только что…