Проводить реанимацию в операционной – это лучший вариант из возможных, ухмыльнётся читатель-доктор. И будет прав. Но пациентам с больным сердцем становится плохо в самых разных местах.
И вот я бегу в палату по срочному вызову постовой медсестры: на кровати синеющий пациент, он почти не дышит, совершая лишь редкие рефлекторные попытки вдоха.
– Пульса нет, – докладывает мне медсестра, давление не измеряется.
– Пусть санитарка бежит в реанимацию и срочно зовёт реаниматолога с мешком Амбу и дефибриллятором, – говорю медсестре, а сам наношу достаточно сильный удар в область сердца. Сейчас не нужно терять время на снятие ЭКГ и прочие диагностические процедуры, отвлекающие от главного – поддержания нормального кровоснабжения головного мозга, сердца и других органов. Прекардиальный удар иногда позволяет механически перебить неправильные импульсы, если речь идёт о фибрилляции желудочков, но чаще остаётся лишь ритуалом перед началом непрямого массажа сердца. Так получилось и в этот раз, поэтому я накладываю руки пациенту на грудь и начинаю ритмично надавливать на область сердца. Задача проста – заставить желудочки сердца сокращаться и расслабляться, чтобы кровь поступала к органам и тканям. При этом на тридцать нажатий нужно сделать два вдоха непосредственно в рот больного: зажав нос и предварительно прикрыв рот салфеткой или носовым платком. Это обогатит кровь достаточным количеством кислорода. Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, считаю я про себя, в этот момент в палату забегает мой шеф.
– Ваш выход, начальник, – говорю я, преодолевая одышку. – Два вдоха рот в рот!
Теперь мы проводим реанимацию вдвоём, что значимо облегчает ситуацию. На грудь больного капают несколько капель моего пота, непрямой массаж сердца сродни упражнению на силовом тренажёре, вот только в зале ты в любой момент можешь остановиться.
Здесь и сейчас такой номер не пройдёт. Нажимать на грудь с частотой сто десять раз в минуту надо до тех пор, пока больной не оживёт. Или тридцать минут, если, несмотря на все старания, вернуть пациента в наш мир не получается.
Под рукой трещат рёбра. Несколько сломанных рёбер – признак качественного непрямого массажа, говорят у нас. Но в этой шутке больше шутки, поэтому я сквозь навалившуюся усталость стараюсь правильно рассчитывать усилие.
Наконец в палату забегают реаниматологи. Сразу же надевают на палец умирающего пульсоксиметр, я отхожу, и на грудь больного ложатся блины дефибриллятора. Мы смотрим на его экран, кардиограмма напоминает зубья пилы.
– Крупноволновая фибрилляция желудоч-ков, – произносим мы почти одновременно.
– Отходим, набор, разряд! – звучат чёткие команды.
Больной неестественно изгибается и падает на постель.
– Есть пульс, – у меня срывается голос. – Есть!
Больной совершает несколько шумных вдохов и открывает глаза.
Но радоваться рано, кардиограмма показывает кошачью спинку – верный признак инфаркта миокарда.
Мы аккуратно катим кровать в реанимационное отделение. Если только что была жизнеугрожающая аритмия, её повторение может вызывать любая мелочь: перекладывание с койки на койку, удар колеса о порожек двери.
– Немного стабилизируем и тут же подадим на коронарографию, – говорит заведующий реанимацией. – Пока есть возможность спасти сердце от инфаркта.
Пациент как раз ожидал это исследование, но беда случилась с ним буквально за день. Через полчаса мы уже стояли в пультовой, наблюдая, как коллега вводит контраст в левую коронарную артерию. В самом начале главной в сердце, передней межжелудочковой артерии, были отчётливо видны тромботические массы. Причиной фибрилляции желудочков был инфаркт миокарда, что называется, «в ходу».
Эндоваскулярный хирург вводит прямо в тромб мощный антикоагулянт и затем устанавливает в зоне лопнувшей атеросклеротической бляшки стент.
Я смотрю на часы: с того момента, как меня вызвали в палату, прошло пятьдесят минут. Мы успели в золотое время, отведённое миокарду остаться неповреждённым, даже если кровоток полностью перекрыт тромбом.
– Поздравляю, вы пережили клиническую смерть, – говорит проводивший операцию эндоваскулярный хирург. – Мало того, инфаркт миокарда не оставит на сердце рубца, во всяком случае мы всё для этого сделали.
Клиническая смерть – именно так называется состояние, когда у человека перестало правильно работать сердце. Ещё в юности я прочитал популярную тогда книгу о загробной жизни, в которой автор описывал воспоминания людей, перенёсших клиническую смерть и вернувшихся к жизни благодаря успешной реанимации. Со слов автора, большинство из них ощущали движение по тёмному тоннелю, в конце которого был виден свет. В момент спасения, не достигнув конца тоннеля, они словно возвращались обратно.
За годы работы несколько десятков моих пациентов перенесли сердечно-лёгочную реанимацию. Некоторые находились в состоянии клинической смерти около получаса. Ни один из них не рассказывал о каких-то необычных ощущениях, никто не летел на свет в длинном тоннеле. Воспоминания побывавших между жизнью и смертью оказались банально просты: между потерей сознания и возвращением к жизни была лишь темнота.
Через много лет мы пили кофе в кабинете начальника.
Сделав большой глоток, он посмотрел на меня и, хитро прищурившись, спросил:
– Алексей, а почему на той реанимации в палате дыхание рот в рот делал именно я?
В медицине врачу очень важно оставаться врачом – банальная мысль, требующая объяснения. Не раз приходилось наблюдать ситуацию, когда опытный, успешный доктор в какой-то момент жизни становился заложником своей специальности и своего метода. Это напоминает взгляд в детский калейдоскоп: поле зрения сужается, зато в конце узкого коридора видны разноцветные узоры успеха. Надстройка в виде узкой специальности главенствует, затмевая первоначальную задачу человека в белом халате – не навредить.
В итоге амбулаторный хирург начинает гоняться за липомами, которые не беспокоят больного, травматологи – оперировать даже то, что отлично лечится физиотерапией, кардиохирурги – видеть перед собой не больного, а лишь сужения в коронарных артериях. Другая сторона медали – терапевт, не отпускающий на операцию пациента, которому она давным-давно показана. Повышая дозировки препаратов до максимальных, он теряет драгоценное время.
Говорят, со временем следователи иногда перестают видеть перед собой человека, представляя вместо него премию за раскрытое уголовное дело. Прокурору становится важно посадить, а не разобраться. Ушлому автомеханику – заменить хорошие запчасти, лишь бы только получить деньги за работу. Врач, а врач тоже человек, со свойственными человеку слабостями и соблазнами. Поэтому больше всего в профессии я боюсь стать ремесленником, потерять способность сомневаться в своих решениях. Уверовать в абсолютную собственную правоту. История не раз доказывала, как только это произошло, будь ты врачом или представителем любой другой специальности, в этот момент ты перестал быть профессионалом.
Второй сон на дежурстве. Особое приглашение
В десять утра наконец зазвонил телефон.
Андрей Сергеевич давно ждал звонка, у пожилых людей сон уходит ещё затемно, а лежать наедине с самим собой надоедает. Тем более, когда к обычной старческой бессоннице присоединяется волнение. В начале шестого он с трудом поднялся с постели, долго шарил в темноте в поисках палочки и уронил ее несколько раз, прежде чем сумел наконец встать на ноги и сделать по комнате первые, тяжелые шаги.
– Ты всё-таки решил поехать? – Таня тоже давно не спала. Когда вы почти не выходите из квартиры, каждая поездка в город – настоящее событие.
Раньше Андрей Сергеевич был известным геологом, с экспедициями объездил весь Союз, ближнее и дальнее зарубежье. Много лет возглавлял крупный НИИ. Профессор, лауреат Государственной премии. Всё это в прошлом. Сейчас им с женой далеко за восемьдесят. Это значит почти девяносто, просто такую цифру страшно произносить вслух, кажется, только скажешь, и сразу потянет из-под двери кладбищенским сквозняком. Как после таких слов смотреть на собственную руку? Или в зеркало?
У профессора было много учеников, правда, все они давно вышли на пенсию. Лишь птенцы последнего вылета ещё в строю, изредка звонят поздравить с большими праздниками. С каждым годом, конечно, все реже. Но несколько дней назад Андрея Сергеевича внезапно пригласили в качестве почетного гостя на конференцию по случаю семидесятилетия Института. Сначала он категорически отказался – в последние годы ему стало трудно без посторонней помощи даже выходить из подъезда, но тут трубку взял Володя Филимоненко, самый последний его ученик, успевший защититься, когда Андрей Сергеевич уже передавал дела.
– Андрей Сергеевич, ну что вы в самом деле, ведь Институт – это вы, а вы – это Институт, – чеканил слова Володя. – Встретим вас на машине у подъезда, к подъезду и доставим. Все будут очень рады вас видеть. Тем более, это не просто так, – тут Филимоненко перешёл на торжественный шёпот, – директор номерным приказом выписывает вам «особое» приглашение!
– Володя, я не был в Институте двадцать лет, меня там никто не помнит, – сопротивлялся Андрей Сергеевич. – К тому же мне идёт девятый десяток, это всё очень тяжело.
– Ну что вы, Андрей Сергеевич, бросьте! Обещали быть и Смирнов, и Трейман, а они тоже далеко не юноши, – Володя громко засмеялся. – Всё будет в лучшем виде.
Андрею Сергеевичу было тяжело спорить с молодым, напористым Филимоненко, к тому же, что скрывать, оказалось неожиданно приятно, что про него наконец вспомнили и пригласили. «Соглашусь, чтобы он отстал, а накануне скажу, что приболел и не поеду», – решил Андрей Сергеевич.
– Вот видишь, учитель, я знал, что есть у тебя ещё порох в пороховницах, – ликовал Филимоненко.
Когда он позвонил в воскресенье, Андрей Сергеевич подтвердил поездку, решив, что откажется завтра утром. Вдруг, ему захотелось ещё несколько часов ощущать то давно забытое чувство последнего вечера перед командировкой, когда рубашки наглажены и аккуратно уложены в чемодан заботливой Таниной рукой, и ты входишь в ночь слегка возбуждённый предвкушением полёта, новых встреч в аэропорту, общения с коллегами, бурных обсуждений и аплодисментов после доклада.