Вообще, небольшой исторический экскурс даёт любопытную информацию: пандемия «нового ОРВИ» происходит в мире с частотой примерно раз в сто лет. Самая близкая к нам – печально известная вакханалия испанского гриппа – испанки, которая прошлась по миру в 1918–1919 годах.
Пока мы изучали историю эпидемий и надеялись на лучшее, ситуация развивалась вопреки моему самонадеянному прогнозу: стало ясно, что новый коронавирус смог приобрести самое неприятное качество – высокую заразность. В мессенджерах по медицинским группам разлетались видео переполненных приёмных отделений и перегруженных реанимаций китайских больниц. Профессионалам стало ясно: дело приобретает серьёзный оборот.
В середине февраля у нас с семьёй была запланирована двухнедельная поездка на отдых в Дубай. Обдумывая варианты, успеем ли проскочить, я прикинул, что до появления вируса в Эмиратах и в России есть небольшой запас времени. Возвращаясь двадцать восьмого февраля, мы увидели совершенно другой аэропорт: все пассажиры были в масках или респираторах, многие работники в специальных защитных костюмах, непривычно выглядел расчерченный для соблюдения дистанции пол, бросались в глаза многочисленные санитайзеры, поголовная термометрия.
Царило ощущение тревоги и ожидания большой беды.
Мы приземлились в Шереметьево в десять вечера, а с нуля часов первого марта все вернувшиеся из ОАЭ должны были выдерживать двухнедельную самоизоляцию.
Впереди были приуроченные к восьмому марта длинные выходные, многие москвичи и петербуржцы запланировали провести внеплановые мини-каникулы в Европе. В частности, в Италии, где как раз в тот момент разворачивался европейский театр пандемии. Вернувшиеся туристы принесли инфекцию в столицы, пошли первые единицы, десятки, сотни случаев.
Коллега, перешедшая работать в новую, многопрофильную клинику в Коммунарке рассказывала, как буквально за сутки их больницу полностью перепрофилировали «на ковид».
– Мы готовы к массовому поступлению тысяч заболевших, – пока всё было относительно спокойно, и эти слова звучали жутко.
Через несколько дней стало известно, что в нашем учреждении заболели ковидом двое врачей, вернувшиеся из заграничных поездок. Оба молодые, слегка за сорок, и оба вскоре оказались в реанимации в Коммунарке с тяжёлой дыхательной недостаточностью.
За их состоянием наша клиника следила как за сводками с фронта: в какой-то момент возникла реальная угроза подключения одного из коллег к аппарату искусственной вентиляции лёгких.
Не скрою, тогда мне стало действительно страшно: да что это за болезнь, когда из двух первых заболевших оба оказываются в реанимации, причём речь идёт про подключение к ИВЛ? Какое развитие событий нас ждёт впереди?
В конце марта стали появляться первые заражённые среди плановых пациентов. Обнаружение одного случая ковида становилось поводом к моментальному закрытию отделения, оно уходило в простой, всех контактировавших врачей отправляли домой на карантин, а пациентов оставляли на карантин в палатах. Работать становилось всё тяжелее.
Вскоре у нас открылись два ковидных отделения и ковидная реанимация, и это оказалось как нельзя вовремя, потому что первая волна начала свою стремительную экспоненту, количество тяжёлых больных кратно увеличивалось с каждым днём.
Появились первые наблюдения за болезнью: у большинства больных она протекает достаточно легко, но двадцать процентов сталкиваются с тяжёлым течением, зачастую требующим госпитализации и кислородной поддержки, до пяти процентов попадают в реанимацию и болеют крайне тяжело, половина из них умирают. В группе риска пожилые, тучные, страдающие сахарным диабетом, склонные к тромбозам. Но иногда молодые и совершенно здоровые. В те дни мы присматриваемся, стараясь как можно быстрее изучить повадки болезни.
Видим ощутимый подъём инфарктов и инсультов у молодых, сопровождаемый положительным мазком.
Видим патовую ситуацию, когда болезнь «разгоняется», сходит с ума иммунитет и начинается цитокиновый шторм, зачастую любые лечебные мероприятия не приносят результата: развивается стопроцентное поражение лёгких, с которым не справляется даже ИВЛ, подключается бактериальная инфекция, разгорается пожар сепсиса и почечная недостаточность. Так мы потеряли сорокалетнего коллегу, которого не спасло даже подключение аппарата искусственного кровообращения и оксигенации. Не спасли пятидесятипятилетнюю тёщу одного из наших заведующих. Вал тяжёлых случаев накатывал всё мощнее, и часть сотрудников нашего отделения ушли работать в ковидник или ковидарий, как его называли между собой.
Остальные продолжили работу в отделении, чтобы продолжить оказывать плановую помощь. Но для этого пришлось в корне перестроить работу. Поступавшие пациенты приносили болезнь в стационар, вызывая локальные вспышки по отделениям. Несмотря на то, что при госпитализации начали требовать результаты мазка на коронавирусную инфекцию, кто-то успевал заболеть за несколько дней после сдачи мазка или заразиться в транспорте по дороге в клинику. Поэтому мы выделили несколько обсервационных палат, в которых изолировали вновь поступивших. Врачи и больные строго соблюдали масочный режим.
Через некоторое время один больной всё-таки проскочил и попал на операцию коронарного шунтирования уже заражённым. Болезнь значимо утяжелила течение послеоперационного периода, и он едва не погиб от тяжелейшей пневмонии, почти вся бригада заразилась. Серьёзнее всех болела молодая операционная медсестра, перенёсшая болезнь со значимым поражением лёгких, первого ассистента в течение месяца преследовал приступообразный кашель, от которого он почти не мог работать.
Этот случай потребовал от нас ещё больше изменить тактику. Была необходима абсолютная уверенность, что больной в день операции здоров. Теперь всем пациентам, готовящимся на хирургию сердца, брали мазок накануне, он автоматически получал маркировку экстренного, давая возможность получить результат вечером того же дня, а пациент в это время шёл на компьютерную томографию лёгких, дабы исключить вирусное поражение при ложноотрицательном мазке. Тактика принесла свои плоды: в течение последующих двух лет у нас больше ни разу не проскочил «на стол» инфицированный больной. Правда, мне пришлось применить все методы убеждения, шантажа и благодарности для умиротворения и без того перегруженных лаборатории и отделения компьютерной томографии, но, как говорит распространённый писательский штамп, это совсем другая история.
Работая в серой зоне, я весь рабочий день проводил в респираторе максимального уровня защиты. Удовольствие это не большое, особенно зимой, когда батареи накалены и в кабинете жарко. Но амбулаторный приём продолжался, консультации в отделениях тоже, общаясь с большим количеством пациентов и коллег, нередко узнавал, что на следующий день они слегли с ковидом. Получалось, я общался с ними в самый разгар заразного периода, и риск заболеть был крайне высокий. Но, во многом благодаря мерам защиты, в первую волну я выстоял.
В начале октября, после относительного летнего затишья, мы столкнулись с настоящим цунами: врачи и медсёстры заболевали десятками, практически каждый второй пациент в отделении рано или поздно выдавал положительный мазок и почти сразу начинал температурить. Семьями болели друзья. К концу месяца непереболевших среди наших медработников осталось не более десяти процентов.
В это время меня отправили догуливать оставшуюся часть отпуска, который несколько раз переносился из-за необходимости исполнять обязанности заболевших коллег. В воскресенье я заметил, что у меня весь день закладывает уши. Такое ощущение, что постоянно едешь на машине по крутому серпантину в горах или ныряешь с аквалангом. Недавно прочитав, что проблемы с ушами могут быть первым симптомом коронавируса, подумал об этом и замерил температуру. Ртутный градусник показал тридцать шесть и восемь.
Через день проснулся немного разбитым, понюхал туалетную воду и кофе – обоняние было идеальным.
– Наверное, это накопившаяся усталость или слабая простуда, ведь обоняние сохранено, – решил я и продолжил обычную жизнь. Но во время ужина внезапно осознал, что не ощущаю вкуса еды. Рыба внешне выглядела красиво, но казалось, что пережёвываю вату. Открыл понюхать коньяк – ничего. Туалетная вода, кофе, бытовая химия, наконец нашатырь, я быстро раскручивал крышки и подносил банки к носу. Увы, никакого, даже самого далёкого запаха. Ноль. А ещё три часа назад я отчётливо ощущал аромат банана. На этот раз градусник довольно быстро набрал тридцать семь и пять. Ну здравствуй, корона. Изолировался от семьи в отдельной комнате, составил плейлист сериалов на две недели.
Для читателей моих постов о ковиде в социальных сетях начал вести своего рода дневник. Обоняние обычно пропадает на третий день болезни, так что началом заболевания я счёл воскресенье, когда сильно закладывало уши. А заражение наверняка произошло на работе. Обрадовался, что пока болезнь протекает нетяжело. В первую ночь после потери обоняния и вкуса вслед за ними ушёл сон. Я не волновался, не переживал, просто тупо не мог заснуть. Спал за всё время от силы пятнадцать минут. И это при том, что температура быстро опустилась до тридцати шести и двух. Многие отмечают этот неприятный и необычный симптом ковида – бессонницу.
Почти сразу присоединились мышечные боли. Миалгии бывали у меня и раньше, при гриппе или ОРВИ, но здесь они оказались необычными, избирательными и въедливыми, словно зубная боль. На второй день локально выкручивало икроножные мышцы, а во второй половине болезни три дня сильно тянуло мышцы спины и шеи, навязчиво, гадко, так, что приходилось их постоянно разминать.
Утром сдал мазок на ПЦР, хотя сомнений в диагнозе у меня не было, и вскоре пришёл положительный результат. Я начал лечение: обильное питьё, шипучий витамин С, частое проветривание помещения. Из серьёзных лекарств сразу же начал колоть подкожно антикоагулянт в профилактической дозе. Как уже стало ясно, именно тромбозы становятся одной из причин поражения лёгких и других опасных осложнений. Противовирусных, антибиотиков и противомалярийных препаратов я не принимал, при неосложнённом ковиде всё это лишь утяжеляет состояние.