Рядом со смертью
В жизни любой врач, а тем более хирург, регулярно сталкивается со смертью. Это особенность профессии и неотъемлемая её часть. Кроме того, это всегда профессиональное поражение и невыполненная работа.
А ещё, как бы часто врач ни встречал смерть на своём пути, привыкнуть к ней невозможно. В любом случае, каждая новая смерть затрагивает глубинные болевые точки, пусть даже со временем ощущения могут притупиться. Единственный вариант, когда человек привыкает к смерти и становится безучастным – масштабные боевые действия, где он день за днём, месяц за месяцем видит только её. Но в этом случае, как говорил один известный генерал, получается уже не человек, а волк.
Первый раз я столкнулся со смертью на студенческом дежурстве. В тот вечер привезли пожилого мужчину, который уже лечился в отделении раньше. Выписывая его, заведующий предупредил родственников, что ожидать улучшения не приходится, четвёртая стадия онкологического процесса не оставляла несчастному ни единого шанса. И вот ему снова стало хуже. Мы с дежурным хирургом пошли смотреть поступившего, мужчину беспокоила сильная одышка, он сидел, обхватив колени, временами поднимая на нас измученный, взволнованный взгляд. В терапевтической реанимации не было мест, и его положили на дополнительную койку в хирургическом блоке.
Через несколько часов, когда я зашёл в реанимацию оценить отделяемое по дренажам у недавно прооперированного больного, черты умирающего заострились, кожа стала серой, он запрокинул голову и дышал часто и поверхностно. Ещё через час, проходя мимо отделения, через тонкую щель приоткрытой двери я увидел его только что умершим, с прямой линией кардиограммы на мониторе. Эта картина произвела на меня сильное впечатление, до этого я видел мёртвого только один раз, в детстве, издалека. А здесь лежал он, человек, с которым я ещё несколько часов назад разговаривал, в чьих глазах читались волнение и страх, а теперь лишь тускло отражались лампы дневного света.
Поступив в клиническую ординатуру, я начал видеть смерть значительно чаще. Правда поначалу она, словно давая к себе привыкнуть, представала в отсутствии того или иного пациента на реанимационной кровати. Выполняя бронхоскопию и плевральную пункцию тяжёлым больным, я почти не запоминал их имён и фамилий, зачастую видя не человека, а лишь отгороженный стерильной салфеткой участок кожи или воспалённое бронхиальное дерево. Когда пациент умирал, я вспоминал его ориентиры: так, этот, у которого сильно заплёваны долевые бронхи справа, или у этого я оставил толстый плевральный дренаж на активной аспирации. Когда ты прикасаешься лишь к части пациента, его уход практически незаметен. Всё изменилось на втором году ординатуры, когда я перешёл в кардиохирургию и начал вести палаты.
Плановая хирургия подразумевает подготовку больного к операции, за это время ты успеваешь узнать не только его болезнь, но и многие подробности биографии, познакомится с родственниками, одним словом, сблизиться с человеком. Сердечно-сосудистая хирургия допускает смерть пациента даже после плановой операции. Если трагедия происходит, кроме самокопания в поиске возможных ошибок тебя ожидает один из самых неприятных моментов в работе лечащего врача – извещение родственников. Однажды в мою палату поступил крепкий мужчина, слегка за пятьдесят. Недавно его начали беспокоить давящие боли за грудиной, типичный признак ишемической болезни, и кардиолог нашей поликлиники определил показания к коронарографии.
Исследование выявило серьёзную проблему: в передней межжелудочковой артерии выросла атеросклеротическая бляшка, она сузила просвет сосуда почти на девяносто процентов. В ближайшее время мог развиться большой инфаркт и сердце сигнализировало: мне не хватает кислорода. Предстояла эндоваскулярная операция с установкой стента в поражённую артерию.
– Ещё десять лет назад, чтобы помочь вашему мужу, нам пришлось бы разрезать грудину и выполнить коронарное шунтирование, – рассказывал я пациенту и его супруге, сорокапятилетней воспитательнице детского сада. – А теперь, благодаря развитию высоких технологий, операция пройдёт без наркоза и даже без разреза: бляшку раздавят баллоном и установят на её место стент, похожий на пружинку от авторучки.
– Доктор, насколько это опасно? – спрашивает жена.
– Ну что вот ты начинаешь, сегодня соседу по палате поставили сразу три стента, и с ним всё хорошо, – мой пациент с шуточным укором смотрит на супругу.
– Риск есть при любом хирургическом вмешательстве, даже если это операция по удалению вросшего ногтя, но всё-таки при стентировании он намного меньше, чем при открытой операции, – отвечаю я дежурную фразу.
– Со мной всё будет хорошо, если уж удалось вовремя обнаружить опасность, доктора с ней точно справятся.
На следующий день в рентгеноперационной на место бляшки филигранно установили стент. Просвет артерии был полностью восстановлен, и, если присмотревшись, не заметить тонкую сеточку металлического каркаса, я бы сказал, что у пациента нет и никогда не было атеросклероза. Утром его в отличном самочувствии перевели из кардиоблока в палату.
А через час я уже методично надавливал ему на грудную клетку, проводя непрямой массаж сердца. Когда сердце удалось запустить, ЭКГ показала крупноочаговый инфаркт по передней стенке левого желудочка.
– Тромбоз стента, – сказал реаниматолог, рассматривая вздыбленные кошачьи спинки на кардиограмме.
– Наиболее вероятно да. Редкое, но возможное осложнение, – ответил я в расстроенных чувствах. – Хорошо ещё, что нам удалось его завести.
Пациент оставался нестабильным, подавать его на коронарографию было опасно, мы провели системный тромболизис и ждали стабилизации состояния. Наконец, через несколько часов, в окружении мониторов больного подняли в рентгеноперационную, увидели на экране наполовину размытый тромб. Коллеги установили в зону тромбоза ещё один стент, но драгоценное время ушло, большой инфаркт состоялся.
Через полчаса после повторного стентирования, несмотря на долгую и упорную реанимацию, мужчина скончался.
Придя в ординаторскую, я долго вертел в руках мобильный телефон. Совсем недавно я сообщил жене хорошие новости о переводе супруга в палату. Теперь предстоял совершенно другой разговор. Яркое зимнее солнце заливало помещение, по железному карнизу методично отстукивали падающие с крыши капли. Природа поворачивала на весну.
– Интересно, какая сейчас погода в их городе, кажется это Кострома или Иваново, – подумал я и понял, что оттягивать время не имеет смысла.
Несколько длинных гудков сменились бодрым женским голосом.
– Слушаю, Алексей Юрьевич!
Я посмотрел на историю болезни, где записаны имена родственников:
– Анна Владимировна, у меня для вас очень печальная новость. К сожалению, у вашего мужа развился послеоперационный инфаркт, и мы не смогли его спасти. Полчаса назад он скончался.
Несколько секунд тишины сменил непонятный грохот, потом треск и шипение, и снова оглушительная тишина.
Я подождал несколько секунд.
– Анна Владимировна, вы меня слышите?
Никто не отвечал.
Вдруг словно издалека я услышал детские голоса.
– Аня Вадимиловна упала.
– Ане Вадимиловне плохо.
И следом громкий детский плач, как будто прямо здесь, в моём кабинете.
Я сидел, не зная, что мне делать и чем я могу помочь в данной ситуации. Несчастная потеряла сознание и упала на пол, телефон отлетел в сторону, и, похоже, взрослых в ясельной группе кроме неё не было.
– Надо было сказать, чтобы она присела, ведь так делают в фильмах перед тем, как сообщить плохие новости, – пенял я себе, чувствуя, как холодеют руки.
Тем временем в трубке послышались взволнованные женские голоса, застучала мебель.
– Анна Владимировна, что с вами? Наташа, принесите стакан воды!
Плачущих детей начали успокаивать и выводить в другое помещение.
Я стал невольным свидетелем происходящего за сотни километров, не в силах участвовать в развитии событий.
Телефон отлетел под диван, и о нём никто не знал. Я нажал отбой, чтобы через десять минут перезвонить снова, узнать, что Анна Владимировна пришла в себя и рыдает, объяснить директору механизм организации похорон. Отключившись, я ещё долго сидел, смотря в одну точку. В голове звучал детский плач.
Что я точно не могу себе представить, так это работу в детской кардиохирургии или, например, онкологии. Там смерть предстаёт в своей самой безжалостной роли. Ведь каким бы это утверждение ни казалось спорным, во взрослой медицине смерть может иметь небольшой налёт милосердия. Про умершего девяностолетнего старца говорят: «Ушёл с миром, смерть пощадила его». В педиатрии никакого милосердия у смерти нет.
Только боль и чувство глубокой несправедливости. Однажды я летел в самолёте на международный кардиохирургический симпозиум, рядом со мной сидел доктор, оперирующий на сердце в детском отделении. Мы разговорились, он рассказал о тяжёлых детских пороках, многие из которых буквально несовместимы с жизнью, от этого отделение преследует высокая послеоперационная смертность и большой процент осложнений. Слушая его рассказы, я думал: «Слава Богу, что я оперирую взрослых». В последующие дни я не раз наблюдал, как он доставал вибрирующий мобильный, погрустневший, пробирался между кресел к выходу из зала и, невзирая на дорогой роуминг, подолгу разговаривал с родственниками. Объяснял, почему чьему-то сыну или дочери стало хуже, в связи с чем не действуют самые современные препараты и какие остаются варианты лечения.
Я не уставал поражаться постоянной вовлечённости в процесс и уровню эмоционального напряжения. Если среди нас и есть герои, то это детские кардиохирурги.
Но даже если исключить особенности профессии, дыхание смерти приходилось ощущать где-то рядом почти каждому из нас. Для этого совсем не обязательно быть героем.
Например, в детстве я несколько раз почувствовал его совсем близко. Одним из любимых мест нашей тусовки был мост окружной железной дороги. Его можно было переходить сверху по широким металлическим аркам и, стоя на самой верхней точке, смотреть на город, когда внизу громыхает товарный поезд, раскачивая опоры в разные стороны. А можно путешествовать по конструкциям в подбрюшье моста. Однажды мы подошли к большому разрыву между секциями, всего несколько метров пространства над рекой, и попадёшь в неизведанный закуток, где до тебя никто ещё не был. А дальше удобный спуск до самого асфальта.