Кукс пил кислое вино и морщился. В комнату показалась было Пеппина, но, увидев меня, подалась назад.
– Чего ты спужалась? – заорал на нее Силантий Михайлович. – Видишь, сидят российские люди – входи.
Я заговорил с нею.
– Вам скучно будет без Бепи и Пепы.
– Они приедут в будущее лето… Что же делать. Нельзя мешать детям быть счастливыми. Отец Франческо говорит, что их дядя очень богат. И они станут впоследствии миллионерами. И потом – судьба. Каждый должен принадлежать своему народу. И если он, синьор Silentio, отыскал их, значит его сам св. Николай привел сюда. Хотел своим близнецам вернуть их настоящее отечество. Разве мы могли отнять у них будущность? Разумеется, нет. Мы не для того их выкормили и поставили на ноги…
– Поезжайте и вы с ними в Россию.
– Мы? Как это?
– Вы очень нравитесь синьору Silentio.
– Ну, что ж из этого?
– Выходите за него замуж.
– Я вдова простого рыбака… Слишком привыкла к своему Бари, чтобы какая – нибудь другая сторона понравилась мне. И потом, вы знаете наш обычай. В Апулии вдовы не выходят замуж. У нас говорят, что такому браку ангелы плачут на небе!
– А иначе вы вышли бы за моего соотечественника?
– Отчего же. Он добрый. И при этом отлично ест – значит здоров. С ним должно быть легко…
Я перевел это Силантию Михайловичу. Все засмеялись.
В полдень, в тот же день, я его встретил на улице. Он шел с Бепи и Пепой. Дети справа и слева ухватили его за руки и преважно старались попадать с ним в ногу.
– Видали? – кричал он мне издали. – Семья – с. Как Господь повелел.
– Да!
– Бепку – то я, только домой вернусь, сейчас заместо этой рясы по своему одену. Мальчонка шустрый. Всё болтает. Хоть я его и не понимаю – не унимается. Веселая душа. Ну, а Пепка хозяйка. Сегодня у меня белье было взялась чинить. Со стола прибрала – как следует. Не белорушница… Теперь мы им документы выправляем. А во едину из суббот – айда.
– Домой?
– Да, в Рассею. Пароход отсюда отходит в Корфу, а оттуда округ Грецкого королевства в Царьград. Ну, а в Царьграде я уж бывалый человек. Там и до дому не далеко. Двадцать шесть часов и в Севастополе… Только одна мне с ними забота. Ведь тут их в католицкую веру обернули. Надо дома отца Александра – соборный протоиерей у нас, первый мой приятель – спросить, как бы их опять перемазать в православную, да чтобы крепко было…
– Ведь, ваша сестра крестила их?
– Да.
– Кажется, ничего больше и не надо…
– Давай Бог!
Бепка с Пепкой, держась своего дяди, не сводили с меня глаз. Очевидно, теперь всё им было удивительно и интересно.
LV
На этот раз приятели удержали меня в Бари. Прошло еще две недели, а я всё не мог выбраться отсюда, и когда, наконец, мне удалось распроститься со всеми – наводнения в Северной и Средней Италии почти уничтожили железную дорогу по всему пространству от Фаэнцы до Кастелламаре – Адриатико.
Пришлось невольно подождать еще, пока от Бари не отойдет пароход на Корфу и Патрас – оттуда уже открывался беспрепятственный путь в Россию. Таким образом – я, видевший первый дебют близнецов св. Николая в этом белом городке, сделался свидетелем их прощального бенефиса.
Они с дядей тоже уезжали морем. Моя каюта оказалась рядом – и я на палубе уже застал чуть ли не всё население старых кварталов, окружавших базилику. Капитан и его помощник не знали, что им делать. Кругом всё было наводнено еще невиданными ими крикливыми простоволосыми бабами, рыбаками в красных чулках на голове, рабочими с местных пристаней. Между ними, разумеется, был и старый нищий Симоне. Он приставал ко всем радостно и возбужденно, повторяя: «А что, – разве я не напророчил "моим детям" золотую лодку. Вот она!» – указывал он на лохматого Слеткина… Золотая лодка к неведомому и загадочному счастью.
Но нужно сказать правду – Симоне веселился странно. Смеется, шутит и вдруг слезы на глазах и он отворачивается, чтобы его не видели таким. Я как – то подстерег. «Что с вами?» – «Так. Я уже стар – пожалуй, мне некому будет рассказывать мои небылицы… Кто прибежит на паперть слушать их?»
У Пеппин, Аннунциат, Лючий – глаза распухли и щеки раскраснелись от слез. Даже рыбаки – кажется, какими ветрами не обработало их море, а и то нет – нет да и проведут концом красного чулка по взволнованным лицам. Едва ли не весь причт св. Николая был здесь со своим, дряхлым уже каноником, который только один и повторял меланхолически близнецам: «Дети, во всякой стране, как бы ужасна она ни была, можно оставаться честными людьми!» Очевидно, он Россию считал преддверием ада. И, когда я его спросил об этом – он взял меня за руку и тихонько проговорил: «Impero potente е immenso, freddo terribile» и потом, вздохнув: «poveri polacchi!»[20]. Последнего, правду сказать, я никак не ожидал, хотя вероятно этим исчерпывались все его сведения о нашей далекой родине.
Бепи с Пепой целовали ему руки и тоже плакали. Особенно девочка, на ней лица не было. Она кидалась головою в подол то одной, то другой бабушки, всхлипывала, обнимала десятки загорелых, морщинистых шей, целовала все протягивавшиеся к ней губы, давала тысячи обещаний писать непременно, и до следующего года, когда ее привезут сюда, не забыть никого. Среди юбок всех этих женщин – точно каша толкались дети, приятели Бепи с Пепой. Они еще не понимали, в чем дело. Знали только – сказка о золотой лодке осуществилась и их друзья теперь, всё, что захотят, то и могут. И поэтому то один, то другой отводил Бепи в сторону: «Смотри, ты обещал мне синий корабль с красными парусами… А мне дом высокий, высокий, чтобы я с его крыши всегда тебя видел. А мне лошадь с крыльями и слона». – Мальчик всем им подтверждал: «Вот погодите, непременно». А сам нет – нет да и забудется, всматриваясь в громадный полукруг набережной, окаймленной правильными плоскими кровлями белых домов разной высоты, над которыми, приподнимаясь на своих каменных руках, прямо сюда смотрел мрачный св. Николай.
Грезилась ли мальчику в эти минуты нижняя сумеречная церковь с алтарем, под которым лежат мощи угодника Божьего, решетка вокруг – уголок, где когда – то бедная богомолка оставила их завернутыми в жалкие лохмотья, доверив сирот чудотворцу мирликийскому. Она в слепоте своей оказалась много умнее других матерей и в вере не обманулась. Николай принял иго ее на себя и поднял близнецов на такую высоту, которая и не снилась голодной страннице. Не знаю, мерещилась ли ребенку эта приютившая его сиротство церковь, только и он плакал, глядя туда… По второму свистку, бабушки с мужьями и детьми отхлынули на пристань и нас на пароходе вдруг оказалось очень мало…
Крики с берегу усилились, с трудом я разбирал их. Только сотни платков колыхались в воздухе и в общем гвалте можно было различить лишь имена Бепи и Пепы. Третий свисток заглушен был отчаянным ревом всех этих добрых матерей, так свято заботившихся о сиротах. Но главное было впереди. Верные данному им воспитанию, Бепи с Пепой на корме опустились на колена. Глаза их были прикованы к св. Николаю. О чем шептали их губы, когда пароход, уже разбивая железными лапами воду, в мареве пены двинулся вперед?
Только, должно быть, и св. Николай услышал безмолвную молитву своих близнецов. Мессы не было сегодня и завтра не оказывалось праздника, а вдруг его колокола властно и торжественно загудели на весь простор, прощаясь с детьми… Это нас по сердцу ударило. Базилика провожала их благоговейным напутствием бронзовых языков, и над принижавшимся городом ее громадные каменные руки, словно скрижаль мраморную, подымали свой царственный фасад. Заходящее солнце обливало его золотом и долго еще он горел перед нами, невольно западая в память каждому из действующих лиц этой маленькой и незаметной детской идиллии… Когда и город, и берег пропали – св. Николай еще светился в дали яркою надеждой на неведомое счастье…
После я узнал, что колокольный звон нарочно поднял служка с запрещенною тонзуркой, тем не менее до сих пор это святое «прощай» барийского чудотворца так и осталось в памяти. И я не могу иначе представить себе белого плоскокровельного городка, пропадающего под синим небом и за голубым морем, как благословляемого мраморною скрижалью базилики под торжественный говор ее величавых колоколов.
Великий старик
I
Он в последний раз махнул шляпой в окно вагона и откинулся, устало закрывая глаза… Ему всё это было так знакомо, – давно знакомо! Оглядываясь назад на оставшиеся там десятки лет шумной и беспокойной жизни, он, кажется, только и видит, что океан восторженно настроенных людей. Ураган рукоплесканий, миллионы глаз, устремленных на него, миллионы рук, хлопающих ему. Он – средоточие всего, ему даже порою кажется – да полно, есть ли еще другой мир за пыльными кулисами сцены? Чему быть за стенами театра, где он является единственным властителем и душ, и образов, которыми живут другие?
Эти другие все на одно лицо. Он уже перестал отличать их. Будто общий фон, – и на нем только его фигура на зло годам – мощная и красивая… Тяжкое время искуса: первые и мучительные родовые потуги великого актера, нищета, оскорбленное самолюбие, зависть к чужому успеху, сознание своего таланта и ничтожества более счастливых соперников, боль от уколов невежд, говоривших о нем в печати, невнимание толпы, высокомерно не замечавшей его, когда скромный и даже робкий он проходил мимо, не подымая глаз, – всего этого точно никогда не бывало. Между тем чистилищем искусства и настоящим царственным успехом – бездна, за нею уже ничего не видать. Туман, и в нем что – то неопределенное.
В него и всматриваться не хочется. Людям нужны герои и боги. Вторых ролей как будто и нет, и старик давно и великодушно забыл их. Ведь он и сам не отличал товарищей, с которыми играл, от плотников, потевших над каким – нибудь блоком вверху. За несколько десятков лет – то же, что и вчера: ярко освещенная рампою сцена, направленные на него струи электрического света, и под ними, точно в ореоле, – он, гениальный, великий, несравненный, устало кланяющийся бушующему морю людей, кажется, только и существующих для того, чтобы чуть не к самому небу поднять его порывами своего восторга.