Тяжелые дворцы Эрбы[28]: они точно придавили кого – то каменною пятою. Обернулись бесчисленными окнами к месяцу, и он мечтательными лучами пишет на их потускневших стеклах. Громадный Сан – Зено[29]. Всею царственною массою поднялся древний собор в безмолвное царство ночи. Прижал к полуразвалившимся стенам разбежавшиеся от него дома, скинул их вниз к Адижу[30] и, одинокий, августейший, мраморными перстами колоколен указывает измученной и усталой земле благоволящее небо, несмотря на поздний час, всё еще синее… Как мрачны тени базилики! Какая темень под гигантским порталом. Каменные рыцари, изваянные у колонн, чудятся призраками, вызванными луною из – под геральдических плит собора.
Вон совсем черная улица… Она вся за светом. Но Брешиани знает: там именно дом Капулетти и напротив – палаццо Монтекки[31]. Дивные образы! Не ты ли, Джулиетта, вся белая, легкая, как тающее под месяцем облачко, склонилась из – за громадного окна… Под колонною напротив – чей это силуэт? Тонкий, изящный… Ромео! Именно такой, какого он, Карлино, представлял и себе, каким он хочет играть его, жизнерадостный, верующий в свет и любовь, несущий сердце, как чашу, переполненную сладким нектаром… При его появлении всё и должно улыбаться. Каждое сердце бьется в ответ ему… Счастье, счастье… Счастье – везде и во всем. Даже и мраморный саркофаг, куда сложат их тела, не страшен. Что такое смерть после безумной ночи разделенной любви – только один аккорд! Поэма была бы слишком длинна и приторна без этого похоронного удара колокола, без черной фигуры монаха. Люди ценят смех, и когда за ним следуют слезы…
О, Боже мой, как он создаст эту роль! Она вся в контурах и красках перед ним. Ведь он может ощупать своего Ромео. Он каждым нервом чувствует его, слышит и видит. Разве не такая же ночь, как сегодня, лунная и прекрасная, стыла и холодела у окна ее комнаты… Разве не те же соловьи пели тогда в саду графов Джусти[32]. Вон и сад. Он жив до сих пор с пышными платанами и черными кипарисами… Каким благоуханием веет оттуда! Не ты ли, Джулиетта, шлешь ароматный привет? Не переложила ли задумчивая волшебница – ночь, не любящая слов, твои счастливые речи в запахи цветов и ими нежно – нежно говорит всколыхнувшемуся сердцу? Да полно – умирал ли тот мир, не живет ли он еще кругом в поэтической прелести вымыслов?
Сегодняшняя правда кажется дикою сказкой, варварской и пошлой, рядом с явью шекспировской сказки… Действительность, как обличенная клевета, сползает прочь, и из – под нее, живые и светлые, просыпаются чудные образы прошлого… Встают и скользят к нему, к великому художнику… «Узнай – и воскреси нас для толпы. Подари ей хоть каплю счастья, каким переполнена твоя душа. Жизнь вся – обман и иллюзия. Почему же обман нашего существования, нашей любви – хуже ваших буден?»
И Карло Брешиани плакал счастливыми слезами и молился, и шептал этой ночи безумные речи… безумные – для того, кто бы их подслушал, но не для месяца, не для синего неба, не для воздушных призраков Ромео и Джульетты, не для мрачного, каменного великолепия, слагавшегося кругом в царственные силуэты старых дворцов, соборов, башен. Они, вместе с молодым артистом, отрывались от земли и уносились к у д а – т о…
И был кругом только холод восторга, трепет ожидания и бесконечность, бесконечность!
VI
Только первые годы он знал такие ощущения. Потом сцена заслонила всё. Ему некогда было отдаваться задумчивой поэзии одиночества. Жизнь действительно сделалась антрактом. А ведь никогда актер так не готовится к делу, как во время антракта. Мысль и чувство забивались в один угол, вне которого уже нет никаких интересов. Наивность начинающего уступила место жажде успеха, во что бы то ни стало. Но ведь к тому же шли другие. Пока он был ничтожен и мал, у него оказывались товарищи, – им не из – за чего ненавидеть друг друга. Когда он поднялся, кругом выросли соперники, враги, от которых следовало отбиваться всеми способами.
Великий артист уже забыл и эту тяжелую эпоху. А через нее и он проходил, в свою очередь. Теперь у него ни товарищей, ни соперников. Один, как вершина Монблана с вечными снегами. Она, да солнце и небо, а остальное – персть земная далеко внизу. И сверкает глетчерами на диво миру уединенный колосс в воздушной пустыне. Любуются ими тысячи людей, но он их даже и не видит. Через всё прошел, через восторги успеха и горечь неудач, локтями растолкал соперников и оставил их далеко позади, да так, что теперь и оглядываться некуда. Внизу туман, что там рассмотришь в долинах и ущельях?
Дошло до того, что он перестал понимать таких же начинающих, каким и он был когда – то. Они ведь только на то и нужны, чтобы почтительно расступаться при его появлении и занимать указанные места. В этом было всё их право на существование. Может быть, в его душе и шевельнулось бы доброе чувство к ним. Да когда? Он по – своему делал для них кое – что. Бросал им деньги полными горстями. Когда в несчастье они обращались к нему, он никогда не отказывал помочь.
Но ведь это деньги и только деньги. Сердце не участвовало в этом, и, давая, он никогда не интересовался даже «кому, зачем»? Теперь под мерный грохот поезда, замкнувшись в купе и по – своему наслаждаясь окружавшим его покоем, он не желал ничего больше. Ухо и глаза отдыхали от шумной овации. Чтобы не видеть, он опустил даже занавеску окна. Поезд уносил его на север. Впереди целый месяц, и он хотел провести его… он бы сказал «дома», если бы не считал домом целый мир.
На Комском озере у него вилла. Там его семья. Но и вилла, купленная для него другими, и семья, неведомо как появившаяся и разраставшаяся, ему одинаково чужды. Когда для него торговали виллу, он знал, что его не надуют. Всё это делали бескорыстные поклонники. Для них его улыбка была солнечным лучом. В его саду ни одно дерево не облюбовано им, ни один цветок не посажен, полит и выхолен им. Держалось, как было до него. Заботились другие, а он только приезжал на готовое, рассеянно оглядывался, благодарил, если догадывался, что нужно благодарить, и с таким же свободным и холодным сердцем уезжал отсюда.
Так и с семьей. Женился он тогда, когда еще был доступен живым впечатлениям, но вскоре совершенно отошел в сторону от тихой и скромной женщины, смотревшей на него снизу вверх глазами поклонницы, увидавшей бога. У нее были дети, они росли без него. Он раз даже спросил ее: «Это всё мои?» И только на ее удивленный взгляд пояснил: «Нет, я думал, что ты пригласила к ним поиграть других».
И тотчас же забыл и странность вопроса, и то, как он должен обидеть его жену. «Должен», но не обидел. В простоте и истине своей любви она даже и не обвинила мужа. Когда же «великому человеку» думать об этом? У него – вершины, он у самого солнца. Мы ему нужны для редкого досуга, и то – высокое счастье. И бедняга благодарила Господа за то, что эта честь досталась именно ей…
Старший сын – по мнению гениального артиста – вырос как – то слишком скоро. Ведь и вся жизнь Карло Брешиани казалась необыкновенно краткой… Успех за успехом, один сливался с другим, ураган какой – то. Не видишь, как десятки лет прошли таким образом. Когда семья была с ним, он, играя на сцене, случалось, замечал восторженные глаза мальчика, обращенные на него. Сын рано привык жить ощущениями, которые и ему в числе других слушателей полною горстью бросал отец. Этторе любил в театре забиться незаметно в угол и оттуда неотступно следить за отцом. Он не терял из виду ни одного жеста, для ребенка не пропадала ни одна интонация великого актера. Он рос под этим, креп и привык думать и соображать во время антрактов между появлениями отца на сцене. Когда сын уже сделался большим, его глаза начали беспокоить великого артиста. Слишком они были прикованы к нему. Карло Брешиани казалось, что его Этторе видит больше, чем другие, и понимает несравненно глубже, и потому, играя, он иногда намеренно избегал этого взгляда…
Раз только он спросил жену:
– Скажи, пожалуйста, чем занимается сын?
– Как, чем занимается?
– Так… Я его вижу постоянно в театре. Разве у него нет иного дела…
– Напротив. Он великолепно учится. Профессора не нахвалятся им. Говорят, что они таких способностей еще не встречали.
– Да?
И по его рассеянности бедная женщина поняла, что великий муж уже не слушал ее. Но она все – таки продолжала говорить. Авось – де, займет его, и он опять вспомнит о сыне?
– Он будет впоследствии нашею гордостью. К твоей славе он прибавить кое – что. Ему сулят так много… так много…
– Я очень рад… Я очень – очень рад.
Но если бы его спросили, чему, едва ли бы он мог ответить.
– Ты ни разу не говорил с ним… А бедному мальчику было бы приятно твое участие…
– С ним? С кем?
– С сыном.
– С каким сыном?
– С Этторе…
Но великий человек взглянул на нее стеклянными глазами. Та сообразила – ему не до ее забот и «мелких» огорчений. Она ушла из комнаты. Карло Брешиани даже не заметил…
И после того долго он только и вспоминал о сыне, встретив его пристальный взгляд в театре.
VII
За последнее время этот взгляд начал смущать великого старика гораздо более, чем прежде.
Он знал, что Этторе кончил курс. О нем писали, как о талантливом инженере. Он уже что – то построил. Где – то даже поместили его портрет – портрет «сына гениального человека». Отец, рассеянный и невнимательный ко всему, что происходило за стенами театра, – был чуток к тому, что совершалось перед рампою, в громадной полной тысячами глаз зале. Он жил и дышал ею. Казалось, в каждом вздохе он втягивал в себя сотни иных существований, сливался с ними, заключал их в себя, все их мысли и чувства сосредоточивал в своей голове и груди… И вдруг ему почудились в восторженных глазах сына вопрос, недоумение, тревожившие артиста…