Отправив, он успокоился.
Исход найден. Люди не слепы, сумеют понять, где кончается Моини и начинается Брешиани.
Весь путь до Милана чувствовал себя великолепно. Вновь закипела энергия. Казалось, молодость старым, знакомым огнем разливалась по его жилам. Да, он теперь себя покажет.
Рано вздумали его хоронить. Туманы и дожди Германии сменились глубокими снегами высоких долин Тироля и ледниками его вершин. За Франценфесте[72] пахнуло Италией… Триент и Рива[73] затоплены солнцем. Обезлиствевшая Ломбардия всё же дышала югом. Было светло и хорошо… Так же светло и хорошо, как и в душе «великого старца». В Милане он кинулся на телеграф.
– Есть мне?
Когда он назвал себя, телеграфный чиновник почтительно ему поклонился. Это еще более приподняло трагика. «Неужели и эти меня знают?» Нервно разорвал желтый листок и прочел:
«Милан.
Illustrissimo signor Bresciani.
Не смею и подумать о соперничестве с великим учителем. Слишком глубоко мое благоговение к нему, чтобы я когда – нибудь рискнул скрестить с ним оружие. Признаю себя вперед побежденным и счастлив вниманием и вызовом несравненного артиста. Моини».
Брешиани с бешенством скомкал телеграмму.
– Лицемер! Трус… Нет, мы в наше время были не такими. Мы не лизали занесенную над нами руку, а ударами отвечали на удары. Вот они, идущие нам на смену. Хороши!
И тотчас же свой вызов и ответ Моини отправил в дружественный ему «Corriere della Sera». Они появились на другой же день и, разумеется, были повторены печатью всей Италии.
– Больше я ничего не могу. Пусть теперь нас судит публика, – говорил он встречавшим его знакомым…
XXXV
Но пока могла их рассудить публика, Карло Брешиани продолжал с страстным напряжением собирать сведения о молодом артисте. Он приказал прислать себе театральные издания и, проглядывая их, изумился тому, что Моини в последние дни выбрал почти забытый репертуар. Прежде выступал исключительно в ролях Брешиани, а теперь выкапывает такую старь! Когда – то и Брешиани выходил в этих пьесах, но теперь он, несмотря на славу, не дерзнул бы их поставить на афишу. У него не хватило бы уверенности, что найдется достаточно народу, наполнить залу театра.
Моини был и в этом случае смел. Пожалуй, до глупости смел. Старик вспомнил один из своих споров с сыном: Этторе ему доказывал, что для актера нет дурных трагедий. Переиначивая известное изречение, он говорил: нет плохих пьес, а есть скверные артисты. Мы даем слишком большое значение автору.
Мы не хотим понять, что гениальное исполнение и в бездарных вещах покажет ряд живых и даже потрясающих типов. Нам непременно нужно, чтобы писатель нам разжевал и в рот положил; тогда мы, пожалуй, проглотим. «Я, – прибавлял он, – очень бы хотел, чтобы у нас явился репертуар импровизаций, какой давно существует в Испании. Драматург собирает артистов перед поднятием занавеса и рассказывает подробно план задуманной пьесы. Каждому объясняет его роль и затем – не угодно ли играть, как вам Бог на душу положит».
– Попробуй сам когда – нибудь, – насмешливо заметил ему отец.
– Я бы рискнул, но у нас это не принято, а что касается до старого и забытого репертуара, я бы его опять вернул на сцену.
– Почему?
– В них актер не приносится в жертву писателю. В них больше простора для почина.
– Воображаю, чтобы сделала публика. Не хватило бы каштанов забросать тебя.
– Мы опять – таки слишком боимся публики…
– Ого!
– Да, то же самое, что в зверинце. Войдите в клетку и покажите тигру, что вы его трусите, и он вас растерзает, а погрозите ему хлыстом и смотрите прямо в глаза – он сначала попятится, а потом припадет на передние лапы и начнет лизать вам ноги…
Теперь Карло Брешиани, проглядывая репертуар Моини, невольно вспомнил сына.
– Что за нелепость! Не угодно ли, Метастазио: «Didone abbandonata». Да эту «Оставленную Дидону» лет сорок не давали нигде, а он ее на сцене неаполитанского Сан – Карло показывает. Я думаю, сам Пиетро Метастазио на том свете изумился, кому это вздумалось тревожить его бедные кости. Ведь ее впервые дали на театре св. Бартоломео в Неаполе в 1724 году. Легко ли, больше полутораста лет назад. И откуда он ее выкопал? Пожалуй, из нынешних, кроме Моини, только сын знаком с этою «Дидоной». Он даже уверял, что на стихах Метастазио нужно учиться дикции. И разумеется, прав. Но где этот Моини нашел Дидону и Селену? И потом, как нынешняя публика теперь слушает такие стихи, какие я еще не позабыл…
И старый актер прочел первое навернувшееся ему на память:
D’un core amante
Quest’è il solito inganno:
va cercando conforto, e trova affanno.
Tormento il più crudele
d’ogni crudel tormento
è il barbaro momento,
che in due divide un cor.
È affanno sì tiranno,
che un’alma no ’l sostiene.
Ah! no ’l provar, Selene,
se no ’l provasti ancor[74].
Теперь никто и сказать этого не сумеет.
Разбирая дальше репертуар Моини, «великий муж» переходил от изумления к изумлению… Метастазио – еще ничего. Это бы можно было объяснить – ну, любовью к старой итальянской литературе, что ли. Ведь Дузе играет Гольдони! Но осмелиться потревожить в могиле Паоло Джиакометти[75]! Да, еще какие его драмы – «Юдифь»! Черт знает что это… «Семейство Леркари»! Неужели он дожа играет? На это и я не всегда осмеливался, хоть часто думал… Пятиактная трагедия в стихах «Бианка Мария Висконти»! Тоже – «Торквато Тассо»… С прологом и эпилогом. Или я выжил из ума, или Италия переменилась. A может быть и то и другое вместе. Ведь мы теперь и Пиетро Косса[76] держим больше для иностранцев. У себя дома его не даем… Но если импреза допускает такой репертуар, значит он приносит сборы!
И, швырнув афиши с газетами на стол, Карло Брешиани нахлобучил низко на нос шляпу и вышел.
Время стояло скверное.
В Милане туман так окутал улицу, что, проходя по левой ее стороне, Карло Брешиани не видел правой. Люди намечивались только подходя друг к другу и тотчас же исчезали… Экипажи и конки медленно катились по мостовым. Того и гляди, раздавишь кого – нибудь. На площади не лучше… Знаменитый собор, несмотря на громадность только мерещился. Казалось, что это не его царственный облик, а мгла сгустилась больше. Галерея Витторио Эмануэле выросла перед Брешиани, когда он подошел к ней вплотную, да и то различались две колоссальные круглые колонны и лишь угадывался величавый портал за ними. Оттуда долетали шум и гомон. Видимо, дурное время загнало под гигантские арки немало народа.
Действительно, там трудно было протолкаться. Все – закутанные, с приподнятыми воротниками, озябшие, мрачные. В магазинах зажигали огни. Люди бессмысленно останавливались перед их окнами и смотрели туда, причем можно было держать пари, что они ничего там не видят. Брешиани самого себя поймал на том, что минут пять разглядывал женские кружевные панталоны и голубой корсет. «Черт знает! В такую погоду идиотом делаешься», – обругался он и, повернувшись, лицом к лицу столкнулся с Карло д’Ормевилем. Когда – то талантливый поэт и драматург, он вовремя сообразил, что в Италии на этих двух конях далеко не уедешь. Пожалуй, еще умрешь с голоду – и потому избрал себе благую участь: открыл театральное агентство и начал издавать журнал для сцены. Дела у него пошли хорошо. Он раздобрел и приобрел ту благосклонность в лице, от которой приятели обыкновенно приходят в восторг, а бедняки и подначальные люди впадают в безнадежность.
– А! Caro Carlo!
С Брешиани он был дружен издавна.
Тот сурово ткнул ему руку – на – де пожми. Д’Ормевиль схватился за нее обеими, точно во всем мире это был для него единственный якорь спасения.
– Из России? С сотнями тысяч и новыми лаврами.
– Да… Только за рубежом нас еще и ценят!
– Что это? Миланский туман на тебя так действует…
– Нет, не миланский… А скорее неаполитанский. Ты читал о каком – то Моини?
– Да! И о твоем вызове – это великолепно! Поистине артистическая дуэль. Это гениально. Я только не понимаю одного: охота было тебе спускаться до Моини.
– Все кричат о нем… Сравнивают со мною.
– И пускай! Карла Брешиани может убить только сам Карло Брешиани и никто другой.
Великий муж взял его под руку… Д’Ормевиль вырос на целый аршин от этой чести и нарочно протащил его на середину галереи, чтобы все видели, с кем он идет… Тут не было тумана. Он, как разбавленное молоко, заполонил жидкою, синевато – белою массой ее выходы. Как только здесь заметили Брешиани – сотни шапок приподнялись, сотни рук протянулись к гениальному артисту. Вокруг него сейчас же образовалась движущаяся стена. Куда шел он, туда же направлялась и она… В галерее разнеслось: «Брешиани здесь», и немедленно какой – то ошалелый гид, показывавший Милан многочисленному английскому семейству, кинулся с отчаянием на эту стену, пробил ее, таща за собою красноликую мистрисс с клыками, которую он называл миледи, и рыжего огнедышащего купца – по его номенклатуре «милорда». Дочери и сыновья, бодро схватившись за руки, следовали за ними.
– Ecco! Вот знаменитый Брешиани, единственный неподражаемый! – заорал гид, чуть не тыкая корявым пальцем в нос артисту.
Огнедышащий милорд вздел пенсне, клыки вытянулись вперед, сухопарые мисс и розовые поросята в длинных пальто окружили Брешиани.
– Вот он сам! Глядите, любуйтесь, – изводился гид. – У нас один собор il duomo[77], и один Брешиани il celebre, il divino[78]