гипс наложить. Они отправили ребенка на рентген, чтобы узнать, целы ли косточки. Пока мы чаи гоняли, снимок проявился…
Владимир Федорович ухмыльнулся, а Люба, наоборот, пригорюнилась. Вот говорят, нет нормальных мужиков… Но ведь Зоя, желая устроить ее жизнь, все время знакомила Любу с хорошими мужиками. И тот терапевт, и травматолог, и даже эндоскопист, несмотря на его стремление сходить налево, были, вне всякого сомнения, хорошими. И сейчас их у Зои на работе полно. Целые толпы! Почему же Любе не достался ни один? В чем ее ущербность?
На этой мысли Люба себя одернула. Раньше, до знакомства с Борисом, мысль о собственной неполноценности не приходила ей в голову. До сегодняшнего дня она не думала, что ее неприкаянность – не беда, а вина. Слишком разборчива была в молодости, это да, это она за собой признавала. Но может, на самом деле разборчивыми были женихи, не пожелавшие связать свою жизнь с такой малопривлекательной особой, как она?
Недостаточно хороша, недостаточно красива, недостаточно домовита – это внушил ей Борис. Причем для этого ему не пришлось особенно напрягаться. Достаточно было его самого – недоброго, занудного. Раз за ней осмеливается ухаживать такой человек, значит, в ней самой есть червоточинка.
– Ладно, – вздохнула она, – давайте займемся сексом. Только я не представляю себе, куда я буду втыкать эротические сцены, если по сюжету герои не занимаются любовью до самого конца?
– Милая моя, эротика в литературе и кино – совсем не то, что в жизни! Это отсутствие цензуры развратило нас. Правильно, зачем думать, зачем искать художественные приемы, если показал на экране половой акт – и все в порядке! Зрителю предельно ясно, что автор имел в виду. На самом деле эротика на экране – это тонкие намеки, наводящие зрителя на мысль о сексе, причем не о животном сексе, а о телесном проявлении человеческой любви. Искусство должно быть иносказательно и символично, иначе это не искусство, а репортаж.
Люба кивнула. Она читала последние статьи в блоге Владимира Федоровича. В них он как раз развивал тему эротики в массовой культуре.
– Даже красивые поцелуи не самое эротичное зрелище, – продолжал Владимир Федорович. – Они передают не томление страсти, а ее реализацию.
Люба пожала плечами:
– Я женщина, Владимир Федорович. Мне трудно угадать знаки, которые настраивают мужчин на любовный лад.
– Старайся, голубушка. Приведу несколько примеров. Помнишь советский фильм, «Высота», кажется? Ну где «не кочегары мы, не плотники»? Фильм, снятый во времена кровавого режима и жесточайшей цензуры?
Люба задумчиво покрутила шариковую ручку, которой готовилась записывать в блокнот указания. Фильм она не смотрела. Зачем, если все знающие люди в один голос говорили, что это типичная советская агитка, глянцевая и насквозь лживая? А теперь выясняется, что Владимир Федорович углядел в нем какой-то секс…
– Там есть сцена, где героиня приходит к влюбленному в нее инженеру на завод. В белом платье. Сначала у них идет разговор на тему «слава труду», а потом то ли он предлагает, то ли она сама просит показать ей завод. И для того чтобы все как следует посмотреть, им нужно влезть по пожарной лестнице. Она начинает карабкаться в своем платье, а инженер говорит: «Разрешите, я первый пойду». И так, знаешь, снято… Посмотри, сама поймешь. А знаешь, какую еще любовную сцену я считаю очень сильной?
Люба стала перебирать в памяти классические любовные сцены начиная с «Ромео и Джульетты».
– Ни за что не угадаешь! – сказал редактор довольно. – Совершенно пронзительная любовная сцена встретилась мне в фильме «Бункер», о последних днях нацистской Германии.
– Да там вообще про любовь ничего нет! – возмутилась Люба.
Владимир Федорович вздохнул:
– Ладно, ты еще молодая, не понимаешь… А я так чуть не плакал. Когда нацистские преступники Геббельс с женой молча, без единого слова, собираются, выходят на улицу из бункера, смотрят друг на друга, и так же молча он сначала убивает ее, потом себя. Конечно, мы не знаем, так ли они ушли из жизни на самом деле, мы заслуженно ненавидим и презираем их за их преступления, но в этой сцене мы видим людей, живших одной жизнью на двоих. А когда они поняли, что эта жизнь кончена, то так же дружно, как жили, они умерли, не доставляя друг другу лишних страданий.
Помолчали. Люба опустила глаза и принялась чертить узоры в блокноте. Она всегда писала сказки без двойного дна, мораль в них была простой и прозрачной. Ее зрителю никогда не нужно было ходить под впечатлением, домысливая и допытываясь: что же автор на самом деле хотел сказать? Да и законы рынка никаких тонкостей не поощряли. Кончается один сериал – начинается следующий, где уж тут размышлять над предыдущим? А строгий Владимир Федорович требует от нее все больше и больше, сейчас эротику в завуалированной форме, потом еще что-нибудь… Кажется, ночная, интернетовская, половина его души все больше завладевает дневной… Так он доиграется, что ее сценариев нигде принимать не будут.
…– Борис, расскажи, пожалуйста, что тебя возбуждает? – спустя день после разговора с редактором спросила она, выйдя с Максимовым на балкон.
Он курил, она пила кофе его изготовления. Только что Люба исправила все орфографические ошибки и стилистические неточности в его статье, не забывая при этом твердить, что а) все это опечатки, б) ошибок невероятно мало для такого большого текста и в) Борис великий нейрохирург и ученый, ему простительно не знать некоторых сложных правил пунктуации.
Максимов остался ею доволен, и атмосфера между ними царила благостная. Над самым балконом висела низкая серая туча, обещая в любую минуту разразиться ливнем, так что был официальный повод никуда не ходить, а валяться на диване под пледом. Люба решила воспользоваться случаем и выяснить, что именно может настроить будущего зрителя на эротический лад. Наверное, это будут стопроцентные киношные афродизиаки, думала она, ведь Борис такой инертный мужчина. Это тебе не какой-нибудь курсант военного училища, которому достаточно увидеть женскую юбку, чтобы возбудиться.
– Ну расскажи, – просила она, поглаживая Бориса по руке.
Он недовольно отпрянул, выставив вперед зажженную сигарету, как копье:
– В чем дело, Люба? Что за домогательства?
– Бог с тобой! – Только сейчас она сообразила, что ее вопросы Максимов принимает за заигрывание. – Ничего такого мне не хочется.
– Да? А что же тебе нужно?
– Просто хотела посоветоваться. Я пишу сценарий, и нужно усилить в нем любовный колорит. Вот я и подумала, ты поможешь мне. Все-таки мужчина.
Борис фыркнул:
– Очень мило. Значит, ты хотела использовать меня в своей работе? Эксперименты на людях ставишь?
Оторопев, Люба не нашлась что ответить. Почему-то ей казалось, что они будут весело обсуждать эту тему, смеясь и радуясь. Глупая, разве она плохо изучила Максимова? Он готов смеяться над ней, но ни в коем случае не вместе с ней.
– Борис, ну что ты говоришь! – произнесла она мягко. – Мне просто интересно мнение такого опытного мужчины, как ты.
Он последний раз затянулся, выбросил окурок в колодец двора и распахнул балконную дверь. Пропуская Любу вперед по всем правилам этикета, он кинул на нее высокомерный взгляд.
Она осталась стоять посреди комнаты, не понимая еще, поссорились они или нет, а Борис развалился на диване.
– Ты хочешь знать, что меня возбуждает? Изволь! Мне нравятся женщины, которые не пытаются использовать своих любовников в угоду работе. Которые, общаясь с мужчиной, думают о мужчине, а не о своих убогих сценариях. И если уж на то пошло, мне нравятся женщины, которые носят длинные волосы, а не стригутся так, словно собираются на армейскую службу.
Люба стояла как оплеванная. Что можно было ответить на эту тираду?
– Впрочем, я рад, что мы с тобой затронули эту тему, – неожиданно заявил Борис, закидывая ногу на ногу. – Правда, Люба. Ты хорошая женщина, и тебе нужно измениться совсем немного, чтобы я был тобой доволен. Прежде всего не говори со мной о своих сценариях. Пойми, я нейрохирург, я много работаю, занимаюсь настоящим делом и не могу воспринимать всерьез твои слезоточивые бредни. – Он встал с дивана и взял ее за руку. – Одно дело, если ты занимаешься фигней ради денег, понимая, что это фигня, но по-другому у тебя не получается заработать. Это я еще могу понять. Но если ты считаешь свою писанину настоящим искусством…
Он картинно развел руками, показывая, что ничем не может помочь Любе в таком безнадежном случае. Она, насупившись, молчала.
– Ведь сериалы – это такое дурное дело! Ты поняла меня?
Люба понуро кивнула. Борис обнял ее и игриво прошептал в ухо:
– И отрасти, пожалуйста, волосы!
Любе было очень грустно. Наступило время принимать решение, а она боялась и не хотела этого делать. Перед ней открывались две дороги, и обе казались беспросветно черными. Что лучше – жить одной, потихоньку зверея от одиночества, или стать женой Бориса, чтобы больше ни секунды не принадлежать себе? Поступать как заблагорассудится, ибо никому нет до тебя дела, или бояться сделать лишнее движение, зная, что под боком у тебя строгий и бдительный судья?
Она хотела забыться в работе, заставляла себя погружаться в текст с головой. Узнав, что подруга взялась за описание жизни медиков, Зоя охотно снабжала ее разными подробностями, и Любе оставалось только записывать за ней, смягчая особо энергичные выражения.
Подруга лежала на диване, важно пыхтела сигаретой, пила через трубочку мартини с апельсиновым соком, а Люба сидела на изготовку перед клавиатурой, ожидая, пока Зоя вспомнит что-нибудь не слишком циничное.
– Или вот… Нет, пожалуй, не годится, тут мат на мате… Это я уже рассказывала… А вот, слушай. Дежурила я как-то у Миллера в воскресенье. Сижу себе, курю, вдруг в приемное отделение вваливаются два фашиста, третьего тащат на носилках. Представляешь? Реальные немецкие солдаты, с автоматами, в квадратных касках. Я в шоке. «Гитлер капут!» – говорю. А немцы смотрят на наши обалдевшие физиономии и ржут как лошади. Оказывается, у них неподалеку ролевая игра проходила, исторический клуб какое-то сражение реконструировал, и одного товарища неудачно в окоп кинули – ногу сломал. Там «Скорая» дежурила, она его и привезла, но врач с фельдшером специально внутрь не пошли, чтобы мы обалдели.