Это я уже знала от мисс Крейвен. Почему же девушка испугалась? – спросила я. После небольшой заминки Доус ответила, что дух начал «грубиянничать», – именно такое слово и употребила. Дух начал грубиянничать, девушка грянулась на пол в нервическом припадке, а пожилая дама, миссис Бринк, увидев сие зрелище, испытала столь сильное потрясение…
– Оказалось, у нее была сердечная слабость, о чем я понятия не имела. Она лишилась чувств, а немного погодя умерла. Мы с ней дружили. Во все время суда никто об этом даже не вспомнил. Они поставили своей целью найти причину случившегося, какую-нибудь понятную для них причину. Мать девушки показала, что здоровью дочери был нанесен тяжелый вред, как и здоровью бедной миссис Бринк, и тогда всю вину приписали мне.
– Хотя на самом деле виноват был… э-э… дух-грубиян?
– Да, конечно!
Но какой судья, продолжала Доус, какие присяжные – если только они не набраны из числа спиритов, а Бог свидетель, как страстно она хотела, чтобы так и было! – какой судья и какие присяжные поверили бы ей? Они просто заявили, что дух ничего подобного сотворить не мог, поскольку духов не существует (здесь Доус состроила гримасу). И в конечном счете вменили ей мошенничество и телесное насилие.
Ну а девушка, спросила я, сама потерпевшая девушка – что показала в суде?
Во время сеанса она точно ощущала присутствие духа, ответила Доус, но позже начала сомневаться, под нажимом-то матери.
– Мать у нее очень богатая и наняла ушлого адвоката, который ловко выставил дело в нужном ей свете. Мой же адвокат оказался совсем никудышный, хотя все равно стоил мне всех моих денег… да, все деньги, что я заработала, помогая людям, просто улетели на ветер!
– Но если девушка и впрямь видела духа?..
– Не видела – осязала. Однако… в суде сказали, мол, осязала она всего лишь прикосновение моей руки.
Я и сейчас будто воочию вижу, как Доус складывает свои изящные руки вместе и пальцами одной медленно поглаживает красные шершавые костяшки другой.
Неужто же у нее не нашлось друзей, которые выступили бы в ее защиту? – спросила я, и она чуть скривила губы. О, друзей было много, и все называли ее «безвинной жертвой судебного произвола» – но только поначалу. Как ни печально говорить такое, но «даже в кругу спиритов» есть завистники, иные из которых превелико возрадовались ее унижению. Прочие же друзья попросту испугались. И когда в конце концов ее признали виновной, никто за нее не заступился…
Сейчас Доус выглядела очень несчастной, очень хрупкой и очень юной.
– Но вы настаиваете, что на самом деле виноват дух? – спросила я. Она кивнула. Кажется, я улыбнулась. – В таком случае страшно несправедливо, что вас посадили в тюрьму, а он остался на свободе безнаказанным.
– О нет, – возразила Доус, – не думайте, что Питер Квик на свободе! – Она неподвижно смотрела на запертую решетку позади меня. – В ином мире есть свои наказания. Питер сейчас заточен в таком же мрачном месте, как я. И точно так же ждет окончания своего срока и выхода на волю.
Именно такие слова прозвучали, и сейчас, когда я их записываю в дневнике, они кажутся еще более странными, чем показались несколько часов назад, когда Доус серьезно и убежденно отвечала на мои вопросы, по всем пунктам, сообразно с собственной четкой логикой. Тем не менее, когда она – таким тоном, будто говорила о добром своем знакомом, – упомянула «Питера», «Питера Квика», я опять невольно улыбнулась. Во время разговора мы подошли довольно близко друг к другу. Теперь я немного отступила назад, и она понимающе на меня взглянула:
– Вы считаете меня дурочкой или притворщицей. Считаете меня хитрой маленькой притворщицей, как и все они…
– Нет, ничего подобного, – быстро заверила я, ибо действительно так про нее не думаю, – а если некое смутное сомнение и посетило меня, пока мы беседовали, так оно тотчас же и улетучилось.
Я помотала головой. Просто я привыкла думать о вещах совсем иного рода, сказала я. О вещах самых обычных и заурядных. Полагаю, мой разум «совсем не просвещен в части явлений сверхъестественных».
Теперь улыбнулась она, но едва заметно.
– А вот мой разум познал слишком многое в области сверхъестественного. За что в награду меня заточили здесь… – Она повела рукой вокруг, словно пытаясь обрисовать единственным жестом всю угрюмую, лишенную живых красок тюрьму и все свои страдания в ней.
– Вам тут невыносимо тяжело, – помолчав, сказала я.
Доус кивнула.
– Вы считаете спиритизм лишь неким плодом фантазии. Но сейчас, когда вы здесь, не кажется ли вам, что реальным существованием может обладать все, что угодно, если в мире существует Миллбанк?
Я посмотрела на голые белые стены, на свернутую койку, на отхожее ведро, по которому ползала муха.
Не знаю, право, сказала я. Тюрьма, конечно, жуткое место – но ведь от этого спиритизм не становится реальнее. Во всяком случае, тюрьма являет собой мир, который я воспринимаю зрением, слухом, обонянием. Духи же… ну, возможно, они и реальны, но для меня они не существуют. Я даже не знаю, как говорить о них, просто не умею.
Говорить о них можно как угодно, ответила Доус; поскольку любые подобные разговоры «питают силу духов». Но все же лучше их слушать.
– И тогда, мисс Прайер, возможно, вы услышите, как они говорят о вас.
Я рассмеялась. Обо мне? Да уж, похоже, нынче на небесах совсем нечем заняться, раз они там решили обсудить Маргарет Прайер!
Доус кивнула и склонила голову к плечу. Я еще в прошлый раз заметила, что у нее есть особая манера менять тон голоса, выражение лица, общую позу. Она делает это исподволь, почти незаметно – не подобно актрисе, умышленно усиливающей жесты, дабы они были видны и в задних рядах темного зрительного зала, но подобно спокойной музыкальной пьесе, мелодия которой плавно понижается или повышается, меняя тональность. Доус проделала такое и сейчас – пока я все еще улыбалась, пока все еще говорила; до чего же, должно быть, скучен мир духов, если у них нет более интересных предметов для обсуждения, чем моя скромная персона! На лице ее медленно проступило терпеливое выражение. Взгляд исполнился мудростью. Мягко и совершенно спокойно она промолвила:
– Зачем вы говорите такое? Сами же знаете, что есть духи, которым вы очень дороги. В частности, один дух… он с нами сейчас и находится ближе к вам, чем я. Вы для него всех дороже, мисс Прайер.
Я оцепенело уставилась на нее, у меня перехватило горло. Услышать такое – совсем не то, что услышать рассказы про подарки и цветы от друзей-духов: она с равным успехом могла бы внезапно плеснуть водой мне в лицо или ущипнуть меня. «Бойд… – тупо подумала я. – Слышала папины шаги на лестнице в мансарду…»
Вслух же я с усилием проговорила:
– Что вы о нем знаете?
Доус молчала.
– Вы увидели мой черный плащ – и просто сделали догадку…
– Вы умны, – кивнула Доус и сказала, что способность, которой обладает она, не имеет ничего общего с умом. Способность эта для нее столь же естественна и необходима, как дыхание, сон, жевание и глотание пищи. И проявляется она независимо от ее воли – даже здесь, в Миллбанке!
– Но знаете, это странная вещь, – продолжала девушка. – Ощущаешь себя неким подобием губки, впитывающей любую жидкость, или… как там называются ящерицы, которые меняют окраску под цвет окружения, чтобы остаться незаметными? – (Я не ответила.) – В общем, еще в прежней своей жизни я привыкла считать себя именно таким вот существом. Бывало, ко мне приходили больные люди, и, посидев с ними, я тоже заболевала. Однажды пришла беременная женщина, и я отчетливо почувствовала шевеление ее ребенка в своем животе. В другой раз пришел джентльмен, желавший поговорить с духом своего сына; когда бедный мальчик явился, у меня вдруг выбило воздух из легких, как от страшного удара, и голову сдавило так, будто она вот-вот лопнет! Оказалось, мальчик погиб при обрушении дома. А я, значит, испытала последние в этой жизни ощущения несчастного.
Теперь Доус приложила ладонь к груди и подступила чуть ближе.
– Когда вы приходите ко мне, мисс Прайер, я чувствую ваше… горе. Оно ощущается как сгусток тьмы, вот здесь. Ах, какая боль! Сначала я подумала, что горе опустошило вас и от вас осталась лишь полая оболочка, совсем полая, как яичная скорлупа, из которой выдули все содержимое. Полагаю, вы и сами так думаете. Но внутри у вас не пустота, нет. Вы наполнены… просто плотно закрыты и заперты, как шкатулка. Что же у вас здесь такое, что нужно хранить под замком? – Она легонько постучала по своей груди, затем подняла другую руку и коснулась моей, в том же самом месте…
Я резко вздрогнула, словно из пальцев Доус изошел электрический разряд. Она удивленно расширила глаза, потом улыбнулась. По странной случайности – по чистейшей случайности – она наткнулась пальцами на мой медальон, скрытый под платьем, и принялась осторожно ощупывать его контуры. Я почувствовала, как чуть натянулась цепочка на шее. Прикосновения были такие невесомые, такие вкрадчивые, что сейчас, когда я пишу эти строки, во мне вдруг возникает уверенность, что пальцы Доус тогда проскользили по ряду пуговок к самому моему горлу, мягко нырнули мне за воротник и вытащили медальон, – но на самом деле такого не было: рука ее покоилась на моей груди, лишь слегка к ней прижатая. Доус стояла совершенно неподвижно, со склоненной набок головой, словно прислушиваясь к биению моего сердца под золотым медальоном.
Потом в чертах у нее опять произошла перемена, теперь какая-то жутковатая, и она зашептала:
– Он говорит: «Свою печаль она повесила на шею и отказывается снять. Скажите ей, пусть снимет». – Доус покивала. – Он улыбается. Он был умен, как вы? Да, разумеется! Но теперь он узнал много нового и… ах! как бы ему хотелось, чтобы вы были с ним и тоже узнали все это! Но что он делает? – Лицо Доус вновь изменилось. – Он трясет головой, он плачет, он восклицает: «Но только не таким способом! Ах, Пегги, как ты могла пойти на такое? Ты воссоединишься со мной, непременно воссоединишься – но в должный срок и не так!»