Я вся дрожу даже сейчас, когда пишу эти слова; но дрожала гораздо сильнее, когда Доус их произносила, со столь странным выражением лица, прижимая ладонь к моей груди.
– Довольно! – вскрикнула я, отталкивая ее руку, и отпрянула прочь, – кажется, я ударилась спиной об решетку, и железные прутья загремели. – Довольно! – повторила я. – Вы несете вздор!
Доус побледнела и теперь уставилась на меня с таким ужасом, будто вдруг увидела всю страшную сцену: плач и крики, доктор Эш и мать, резкий запах морфия, мой распухший язык, придавленный дыхательной трубкой… Я вошла в камеру, исполненная жалости к Доус, но она опять беспощадно выставила передо мной мое собственное слабое «я». Она неотрывно смотрела на меня, и теперь жалость была в ее глазах!
Не в силах вынести этого взгляда, я отвернулась и прижалась лицом к решетке. Когда я позвала миссис Джелф, голос мой едва не сорвался на визг.
Надзирательница, видимо, находилась где-то совсем рядом: она подошла сразу же и принялась молча отпирать замок. Но предварительно бросила единственный острый встревоженный взгляд через мое плечо – не иначе, уловила что-то странное в моем крике.
Вскоре я снова стояла в коридоре, за запертой решеткой. Доус уже сидела на стуле, механически накручивая на палец нить шерстяной пряжи. Она пристально смотрела на меня, и в ее глазах все еще читалось ужасное знание. Я хотела бы сказать на прощанье какие-нибудь обычные слова, но страшно боялась, что, стоит мне открыть рот, она опять заговорит – о папе, или за него, или как он… заговорит про его печаль, или гнев, или стыд.
Поэтому я отвернулась и быстро зашагала прочь.
На первом этаже я встретила мисс Ридли, ведущую по коридору арестанток, за приемом которых я наблюдала немногим ранее. Если бы не старшая женщина с синяком, я бы их не узнала: в казенных платьях и чепцах они выглядели совершенно одинаково. Я посмотрела, как за ними запирают решетки и двери, а потом отправилась домой. Здесь была Хелен, но мне совсем не хотелось с ней разговаривать. Я сразу поднялась в свою комнату и заперлась там. Немного погодя Бойд… нет, не Бойд, Бойд от нас ушла… а Вайгерс, новая служанка, принесла мне воды помыться. А недавно приходила мать со склянкой хлорала. В комнате так холодно, что зубы стучат. Вайгерс растопила камин недостаточно сильно, поскольку не знает, что обычно я засиживаюсь до поздней ночи. Но я намерена сидеть здесь, пока не придет сонливость. Я прикрутила лампу и время от времени кладу ладони на стеклянный абажур, чтоб согреть.
Медальон висит у трельяжа, единственный блестящий предмет среди скопления теней.
16 октября 1874 г.
Утром я пробудилась от страшного сна вся в смятении. Мне приснилось, будто отец жив; будто я глянула в окно и увидела, что он стоит на мосту Альберта, оперевшись о парапет, и с горечью смотрит на меня. Я выбежала и крикнула: «Боже мой, папа, мы думали, ты умер!» – «Умер? – переспросил он. – Я два года провел в Миллбанке. Меня поставили на ступальное колесо, и мои башмаки стерлись в пыль – вот, смотри». Он поднял сначала одну ногу, потом другую, показывая мне истрепанные башмаки без подметок и свои огрубелые сбитые подошвы, а я подумала: «Как странно, я ведь никогда прежде не видела папиных ступней…»
Нелепый сон – и совсем непохожий на кошмары, мучившие меня в первую неделю после смерти отца: в них я сидела на корточках у могилы и отчаянно пыталась докричаться до него сквозь свеженасыпанную землю. И по пробуждении мне каждый раз казалось, будто пальцы мои все еще перепачканы липкой землей. Сегодня же я проснулась, объятая страхом, и когда Эллис принесла мне воду для умывания, я нарочно задержала ее каким-то пустым разговором – однако спустя несколько минут она сказала, что мне следует заняться утренним туалетом, иначе вода остынет. После ухода служанки я подошла к трельяжу и окунула руки в умывальную чашу. Вода еще не совсем остыла, и зеркало запотело. Протирая его, я, по обыкновению, бросила взгляд на медальон… Но он исчез! Пропал неизвестно куда! Вчера вечером я повесила медальон рядом с трельяжем, а позже, кажется, подходила и вертела его в пальцах. Где именно он находился, когда я наконец легла спать, точно не помню (у меня нередко мутится память, после хлорала-то), но положительно уверена, что перед сном медальон не надевала, – с чего бы вдруг? Значит, он не мог сорваться с моей шеи и затеряться в простынях; а кроме того, я тщательно обыскала постель.
И вот теперь я весь день чувствую себя ужасно голой и ужасно несчастной. Я ощущаю утрату как сгусток боли у самого сердца. Я спрашивала про медальон Эллис, Вайгерс, даже Прис. Только матери ни словом не обмолвилась. Сначала она решит, что медальон стащила одна из служанок, а потом, когда осознает нелепость подобного предположения – ибо сама же говорила, что вещица очень уж простенькая, а в трельяже у меня хранятся куда более красивые и дорогие украшения, – так вот, потом она рассудит, что я снова заболела. Она ведь не может знать, никто не может знать, что медальон исчез таким вот загадочным образом именно в ночь после столь странного моего разговора с Селиной Доус!
Теперь я и сама начинаю бояться, уж не вернулась ли моя болезнь. Возможно, все дело в проклятом хлорале. Возможно, среди ночи я встала, взяла медальон и спрятала куда-нибудь – как Фрэнклин Блэк в «Лунном камне». Помню, как папа скептически посмеивался, читая эту сцену; но помню также, как одна дама, сидевшая у нас тогда, покачала головой и рассказала про свою бабушку, которая, находясь под воздействием лауданума, однажды ночью встала, взяла кухонный нож и полоснула себя по ноге, после чего вернулась в постель и едва не умерла от кровопотери.
Впрочем, нет, вряд ли я сделала бы что-то подобное. Наверное, все-таки медальон у одной из служанок. Может, Эллис взяла посмотреть и случайно порвала цепочку, а теперь боится признаться? В Миллбанке одна арестантка рассказала мне, что ненароком сломала хозяйкину брошь и собиралась тайком отнести в починку, но была поймана с украшением и обвинена в воровстве. Может, Эллис боится, как бы и с ней такое не случилось? Может, она настолько испугалась, что просто выбросила медальон? Теперь его найдет какой-нибудь мусорщик и отдаст своей жене. Та грязным ногтем отколупнет крышку, увидит золотистый локон и на миг задастся вопросом, с чьей головы он был срезан и почему хранился здесь…
Я не особенно расстроюсь, если Эллис сломала медальон; и если теперь его носит жена мусорщика – пускай носит на здоровье, хоть это и папин подарок! В конце концов, сотни вещей в доме напоминают мне об отце. Я убиваюсь единственно из-за локона Хелен, который она сама срезала и велела мне хранить, покуда жива наша любовь. Только его я боюсь потерять, ибо – видит бог! – и так уже потеряла слишком многое.
3 ноября 1872 г.
Я думала, сегодня никто не придет. Погода держится до того скверная, что вот уже целых 3 дня вообще никто не приходит, даже к мистеру Винси и мисс Сибри. Мы тихонько общались только промеж собой: устраивали темные круги в гостиной. Пробовали вызывать духов в телесной форме. Говорят, нынче каждый медиум должен владеть таким умением, в Америке всем клиентам непременно подавай телесную форму. Вчера до 9 вечера пытались, но ни один дух так и не явился; в конце концов мы зажгли лампы и попросили мисс Сибри спеть. Сегодня опять пробовали, но опять ничего не получилось, и тогда мистер Винси показал нам, как можно создать у клиента впечатление, что до него дотрагивается дух, когда в действительности это рука медиума. Вот как он это сделал.
Я держала его за левое запястье, а мисс Сибри как будто бы за правое. Но на самом деле мы с ней держали одну и ту же руку, просто мистер Винси устроил в комнате такую темноту, что ничего не видать.
– Свободной рукой, – сказал он, – я могу делать что угодно, вот например… – Он коснулся пальцами моей шеи, и от неожиданности я взвизгнула. – Ну вот, сами видите, мисс Доус, как недобросовестный медиум может одурачить клиента. А если б я сперва сильно нагрел руку, или остудил льдом, или намочил в воде – представляете, насколько нереальной она показалась бы?
– Это вы лучше мисс Сибри продемонстрируйте, – сказала я и пересела от него. Впрочем, я была рада узнать про такой трюк с рукой.
Мы просидели в гостиной до 4 или 5 часов и – поскольку дождь все усиливался – наконец решили, что сегодня уже точно никто не придет.
– Да, не позавидуешь нашему ремеслу! – проговорила мисс Сибри, глядя в окно. – Мы всегда должны быть на месте – в ожидании живых и мертвых, которые могут явиться в любую минуту, когда заблагорассудится. А знаете ли вы, что сегодня в 5 утра меня разбудил дух, хохотавший в углу комнаты? – Она потерла глаза.
«Ага, слышала я твоего духа, – подумала я. – Он вылез из бутылки вчера вечером, а ты с хохотом загоняла его в ночной горшок». Но мисс Сибри была очень ко мне добра, когда я горевала по тетушке, а потому мне никогда и в голову не придет высказать подобную мысль вслух.
– Спору нет, ремесло у нас тяжелое, – согласился мистер Винси. – Правда же, мисс Доус?
Затем он поднялся со стула, зевнул и сказал, мол, раз посетителей сегодня не предвидится, мы вполне можем постелить на стол скатерть и сыграть в карты.
Однако, едва он достал колоду, прозвенел колокольчик.
– Увы, милые дамы, карты отменяются, – вздохнул мистер Винси. – Это наверняка ко мне.
Но когда Бетти вошла в комнату, она посмотрела не на него, а на меня. С ней была пожилая дама в сопровождении своей собственной служанки.
Когда я встала, дама схватилась за сердце и воскликнула:
– Вы – мисс Доус? О, я знаю, вы – мисс Доус!
Миссис Винси, мистер Винси, мисс Сибри и даже Бетти – все удивленно воззрились на меня. Однако я удивилась не меньше их, и единственное, что пришло мне в голову: наверное, это мать той женщины, которой месяц назад я предсказала смерть детей. Вот что выходит, когда ты слишком честная, подумала я. Нет, все-таки надо быть как мистер Винси. Не иначе, женщина от горя что-нибудь над собой сотворила и теперь мать намерена во всем обвинить меня.