Она писала, склонясь над столом, мы почти соприкасались головами; когда она наконец заговорила, голос ее звучал лишь немногим громче шепота:
– Интересно, мисс Прайер, вы когда-нибудь пишете в своем дневнике это имя?
Я на минуту смешалась, ибо только сейчас, стоя вплотную к ней в промозглой тюремной камере и ощущая исходящее от нее тепло, вдруг с изумлением осознала, сколь часто на самом деле пишу о Селине Доус. С другой стороны, почему бы не писать и о ней, если я пишу обо всех других арестантках? И уж конечно, лучше писать о ней, чем о Хелен…
– А если бы я и впрямь о вас писала – вы бы возражали? – наконец ответила я вопросом на вопрос.
Возражала бы она? Доус улыбнулась. Да она была бы страшно рада знать, что кто-то – а в особенности я, за столом в своей комнате, – пишет о ней: Селина сказала так-то, Селина сделала то-то. Она расхохоталась: «Селина наболтала всякого вздора о духах…»
Доус потрясла головой. Но смех ее стих столь же быстро, как набрал силу, и улыбка погасла на лице.
– Только, разумеется, вы не назовете меня Селиной, – тихо промолвила она. – А назовете просто Доус, как все здесь называют.
Я сказала, что буду называть ее любым именем, какое ей нравится.
– Правда? – встрепенулась она. А потом поспешно добавила: – Только не подумайте, что взамен я попрошу позволения называть вас иначе, чем «мисс Прайер»…
Поколебавшись, я ответила, что едва ли матроны сочтут подобающим какое-либо иное обращение ко мне.
– Не сочтут! Однако… – она отвела глаза в сторону, – я бы не стала произносить другое ваше имя при надзирательницах. Просто когда я думаю о вас – а я о вас думаю ночами, когда в тюрьме стоит тишина, – так вот, я постоянно ловлю себя на том, что мысленно называют вас не «мисс Прайер», а… Вы ведь любезно сообщили мне свое имя еще в первую нашу встречу, когда сказали, что хотите стать моим другом…
Доус снова поднесла перо к бумаге, несколько неловко, и под своим именем вывела: «Маргарет».
Маргарет. Я вздрогнула, как если бы увидела грязное слово или злобную карикатуру на себя.
Ах, она позволила себе лишнее, испуганно воскликнула Доус; непростительная фамильярность с ее стороны! Нет-нет, сказала я, дело совсем в другом.
– Просто… ну, это имя никогда мне не нравилось. Оно словно бы выражает все самое худшее во мне. Вот у моей сестры красивое имя. А слыша свое, я всегда слышу суровый голос матери. Отец называл меня Пегги…
– Так позвольте и мне называть вас так, – сказала Доус.
Я тотчас вспомнила, что однажды она уже произносила имя Пегги, – при одном этом воспоминании меня и сейчас бросает в дрожь. Я отрицательно покачала головой.
– Тогда скажите другое имя, каким вас называть, – тихо проговорила Доус после долгой паузы. – Любое, кроме «мисс Прайер», которое звучит как имя надзирательницы или любой обычной посетительницы и ровным счетом ничего для меня не значит. Скажите имя, которое будет что-то значить для меня… тайное имя, которое выражает не худшее, но самое лучшее в вас…
Доус продолжала настаивать таким вот образом, и наконец, поддавшись порыву столь же неодолимому, как тот, что побудил меня дать ей блокнот и ручку, я выдохнула: Аврора! Зовите меня Аврора! Это имя… которое… ну… в общем…
Разумеется, я не сказала, что так меня называла Хелен раньше, когда еще не вышла замуж за моего брата.
– В общем, так я сама себя называла в ранней юности, – промямлила я – и покраснела, осознав, насколько глупо это звучит.
Однако Доус приняла самый серьезный вид. Снова взяла ручку, зачеркнула имя «Маргарет» и вместо него написала «Аврора».
А потом сказала:
– Селина и Аврора. Как хорошо они смотрятся! Точно ангельские имена, верно?
Вокруг вдруг сделалось очень тихо. Откуда-то издалека донесся грохот решетки, лязг засова, потом послышался хруст песка под форменными башмаками, постепенно приближающийся. Я неловким движением забрала ручку обратно, случайно коснувшись пальцев Доус.
– Боюсь, я вас утомила, – отрывисто произнесла я.
– О, вовсе нет!
– И все же да, полагаю. – Я встала и опасливо подошла к решетке. Коридор за ней был пуст. – Миссис Джелф! – громко позвала я, и из какой-то дальней камеры тотчас донесся отклик:
– Одну минуточку, мисс!
Затем я повернулась и – поскольку поблизости не было никого, кто мог бы нас увидеть или услышать, – протянула руку:
– Ну, до свидания, Селина.
Она вложила свои пальцы в мою ладонь и улыбнулась.
– До свидания, Аврора, – шепотом выдохнула она в холодный воздух камеры, и на один долгий миг это слово зависло белым прозрачным облачком у ее губ.
Отняв руку, я уже собралась опять повернуться к решетке, но тут вдруг заметила, что взгляд Доус утратил прежнее простодушное выражение.
– Что такое? – спросила я.
– Вы о чем, Аврора?
– Почему вы загадочно улыбаетесь?
– Разве я улыбаюсь загадочно?
– Вы сами знаете. Так в чем же дело?
Немного помявшись, Доус сказала:
– Просто вы очень уж гордая. Мы сегодня столько говорили о духах, но вы…
– Но я – что?
Неожиданно Доус снова развеселилась – и вместо ответа лишь потрясла головой и рассмеялась.
– Дайте мне вашу ручку еще на минутку, – наконец потребовала она и, прежде чем я успела открыть рот, сама выхватила ее у меня, подскочила к столу и принялась торопливо строчить в блокноте.
В коридоре уже раздавались шаги миссис Джелф.
– Скорее! – лихорадочно прошептала я, ибо сердце мое забилось столь сильно, что ткань платья на груди подрагивала, точно кожа на барабане.
Но Доус только улыбнулась и продолжала писать. Шаги все приближались, сердце мое колотилось все чаще… но вот наконец блокнот закрыт, ручка завинчена колпачком и возвращена мне, а за решеткой появилась миссис Джелф. Ее темные глаза – по обыкновению, быстро и беспокойно – обшарили камеру, но теперь там нечего было видеть – кроме разве что моей трепещущей груди, которую, впрочем, я прикрыла плащом, пока надзирательница отпирала замок и распахивала решетку. Доус уже отступила на меня на пару шагов. Она сложила руки на фартуке и наклонила голову, нисколько не улыбаясь.
– До свидания, мисс Прайер, – только и промолвила она.
Я коротко кивнула ей, вышла из камеры и, не произнося ни слова, двинулась по коридору следом за миссис Джелф.
Но на всем пути я остро ощущала тяжесть блокнота в кармане, бившегося о мое бедро при каждом шаге: по милости Доус он превратился в какую-то странную и ужасную ношу. По выходе из женского корпуса я сняла перчатку и положила голую ладонь на кожаный переплет, который, казалось, все еще хранил тепло огрубелых пальцев. Однако вынуть блокнот из кармана я не осмелилась. А достала его, только когда меня усадили в кэб и извозчик тронул кнутом лошадь. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы найти нужную страницу и развернуть к свету уличных фонарей, падающему в окошко. Прочитав написанное, я тотчас захлопнула блокнот и засунула обратно в карман, но в течение всей тряской поездки крепко прижимала ладонь к кожаному переплету, который под конец стал влажным.
Сейчас раскрытый блокнот лежит передо мной. На странице несколько клякс и написанные Доус имена: ее собственное и мое давнее тайное. А ниже нацарапано следующее:
«Мы сегодня столько говорили о духах, но вы ни словом не обмолвились о вашей пропаже. Неужели вы думали, что они ничего мне не скажут, когда заберут у вас медальон? Ну и позабавились же они, глядя, как вы его ищете, Аврора!»
Я пишу при догорающей свече, язычок пламени совсем слабый, вот-вот погаснет. Ночь холодная и ветреная. Из-под двери дует сквозняк, шевелящий бахрому напольного ковра. Мать и Прис давно спят в своих постелях. Спит вся Чейн-уок, весь Челси. Только я не сплю – я и еще Вайгерс: мне слышно, как она беспокойно ворочается наверху, в бывшей комнате Бойд. Отчего ей не спится? Какие звуки не дают покоя? Раньше я думала, что по ночам в доме стоит полная тишина. Но сейчас мне чудится, будто я слышу тиканье всех часов и хронометров, скрип каждой половицы и ступеньки. Я вижу свое лицо, отраженное в оконном стекле: оно кажется незнакомым и я боюсь в него вглядываться. Но я боюсь и посмотреть мимо него, в черную ночь за окном. Потому что где-то в ней – Миллбанк, залитый густыми-густыми тенями. И в одной из теней лежит Селина… Селина… Она вновь заставляет меня писать здесь это имя; она становится все реальнее, все телеснее и живее с каждым движением пера по бумаге… Селина. В одной из теней лежит Селина. Глаза у нее открыты, и она смотрит прямо на меня.
26 ноября 1872 г.
Ах, видела бы тетушка, где я сейчас! Я в Сиденхаме! В доме миссис Бринк! Она перевезла меня прямо сегодня – заявила, что скорее позволит мне умереть на месте, чем провести еще хоть час в отеле мистера Винси.
– Да ради бога, забирайте ее, мэм! – сказал мистер Винси. – Вместе со всеми неприятностями, которые она вам, надеюсь, принесет!
Но вот мисс Сибри, выйдя попрощаться со мной, прослезилась и выразила уверенность, что меня ждет большое будущее.
Миссис Бринк поехала со мной в собственном своем экипаже, и, когда мы подкатили к дому, я едва не грянулась в обморок, ибо в жизни еще не видела столь роскошного особняка – с огромным садом вокруг и гравийной аллеей, ведущей к парадной двери.
Взглянув на меня, миссис Бринк воскликнула:
– Дитя мое, вы бледны как мел! Конечно же, вам понадобится время, чтобы здесь освоиться.
Она взяла меня за руку и повела к крыльцу, а потом долго водила из комнаты в комнату, все время спрашивая:
– Ну, что скажете? Посмотрите хорошенько. Вы узнаёте вот это… а это?..
Я ответила, что толком ничего сказать не могу, поскольку у меня в голове туманится, и миссис Бринк тотчас откликнулась:
– Ничего, полагаю, со временем все придет.
В конце концов она привела меня в эту комнату, которая прежде принадлежала ее матери, а теперь будет моей. Комната такая большая, что поначалу я приняла ее за очередную гостиную. Но потом увидела кровать, подошла к ней и потрогала резную спинку. Должно быть, я опять побледнела, ибо миссис Бринк охнула: