ельем, а попросту больна. Тогда я даже порадовалась, что он этого не понял. Сейчас, однако, видя перед собой угрюмые стены тюрьмы, чувствуя взгляды мисс Хэксби и мисс Ридли, которая стояла у двери со скрещенными на груди руками и с этой своей связкой ключей на ремне, – сейчас я вдруг испугалась до смерти. На миг мне захотелось, чтобы они распознали во мне малодушную слабость и отправили меня домой – как порой отправляла мать из театра, когда видела, что от переживаний я вот-вот расплачусь навзрыд в тишине зрительного зала.
Однако они ничего не заметили. Мистер Шиллитоу продолжал говорить – об истории Миллбанка, о здешнем распорядке, персонале и посетителях. Я слушала и кивала; мисс Хэксби тоже кивала изредка. Спустя несколько времени где-то в тюрьме зазвонил колокол; мистер Шиллитоу и матроны разом встрепенулись, и мистер Шиллитоу сказал, что слишком уж заболтался. По сигналу колокола, пояснил он, арестанток выводят во дворы на прогулку; сейчас он вынужден препоручить меня заботам матрон, но я непременно должна зайти к нему в другой раз и поделиться впечатлениями о женщинах. Он взял мою руку, но, когда я двинулась было за ним следом в сторону стола, остановил меня:
– Нет-нет, задержитесь у окна еще немного. Мисс Хэксби, сделайте милость, подойдите, постойте здесь рядом с мисс Прайер. Теперь, мисс Прайер, смотрите внимательно – и увидите нечто интересное!
Надзирательница отворила перед ним дверь, и он исчез во мраке лестничной площадки. Мисс Хэксби приблизилась ко мне, и мы обе уставились в окно. Мисс Ридли подошла к соседнему окну. Внизу простирались три земляных двора, разделенные между собой высокими кирпичными стенами, которые расходились от башни смотрительницы, точно спицы тележного колеса. Над нами нависало грязное городское небо, исчерченное солнечными лучами.
– Чудесный день для сентября, – обронила мисс Хэксби и снова перевела взгляд на дворы под нами.
Я тоже смотрела вниз и ждала.
Какое-то время там было совсем мертво: тюремные дворы, как и вся прочая территория, совершенно голые, лишь гравий да глинистая земля, ни травинки, чтоб затрепетала на ветру, ни жучка-червячка, чтоб птица к нему слетела. Но через минуту-другую я заметила какое-то движение в углу одного двора, а потом точно такое же и в двух других. То открывались двери, и из них одна за другой выходили арестантки. Еще никогда прежде я не видела зрелища столь необычного и поразительного; с высоты башни женщины казались крошечными, словно фигурки в часах или бусинки на нитке. Они вереницей вытекли во дворы и образовали три огромных замкнутых овала. Уже в следующую секунду я бы не сказала, кто из них вышел первой, а кто последней, ибо нигде меж ними не было заметного разрыва и все они были одеты совершенно одинаково: коричневый балахон, белый чепец, голубая косынка, повязанная на шее. Только осанка и особенности поступи выдавали в них живые человеческие существа; хотя все они шли единым медленным шагом, кто-то из них сутулился, кто-то прихрамывал, кто-то зябко ежился, обхватив себя руками; иные поднимали лицо к небу, а одна, мне показалось, даже вскинула глаза на наше окно и пристально на нас посмотрела.
Перед нами были все заключенные женского корпуса, почти три сотни: по девяносто в каждой кружащейся веренице. В углу каждого двора стояла пара надзирательниц в темных плащах. Они обязаны следить за узницами до конца прогулки.
Мисс Хэксби наблюдала за бредущими по кругу женщинами со своего рода удовольствием.
– Видите, как хорошо они держат шаг, – сказала она. – Заключенные должны сохранять положенную дистанцию между собой. Всякая арестантка, нарушившая дистанцию, получает строгий выговор и лишается части своих прав. Престарелых, больных и немощных женщин или совсем уж молоденьких девочек – а у нас были тринадцати-четырнадцатилетние, верно, мисс Ридли? – надзирательницы выстраивают для прогулки в отдельный круг.
– А почему все молчат, никто словечком не перекинется? – спросила я.
Мисс Хэксби пояснила, что заключенные должны хранить молчание во всех частях тюрьмы; им строго возбраняется говорить, свистеть, петь, даже просто мурлыкать под нос и вообще «издавать любые умышленные звуки», если только таковые не требуются для того, чтобы изложить какую-нибудь просьбу к матроне или добровольной посетительнице.
– И сколько же им так ходить? – спросила я.
– Час.
– А если дождь?
– Тогда прогулка отменяется. Для матрон это очень тяжелые дни, поскольку от долгого сидения в четырех стенах женщины становятся страшно раздражительными и дерзкими.
Говоря, мисс Хэксби пристально смотрела на круговые вереницы людей внизу; одна из них замедлила свое вращение, рассогласовавшись с двумя другими.
– Ну вот, из-за этой… – она назвала имя женщины, – весь строй едва ползет. Во время обхода, мисс Ридли, непременно поговорите с нею.
Меня изумило, что мисс Хэксби различает женщин. Когда я сказала ей об этом, она улыбнулась и ответила, что видит арестанток на прогулке каждый божий день в продолжение всех их сроков, «и я уже семь лет здесь в должности начальницы, а до этого служила старшей матроной, а еще раньше была рядовой надзирательницей в Брикстоне». В общей сложности мисс Хэксби провела в тюрьме двадцать один год, что гораздо больше срока многих осужденных. И все же иные из женщин, ходящих там внизу, просидят в тюремных стенах дольше времени, чем она. Они поступили сюда при ней, но ей едва ли доведется увидеть, как они выходят на волю…
Я спросила, не облегчают ли ей работу такие женщины, наверняка хорошо знающие тюремный уклад.
– О да, – кивнула она. – Не правда ли, мисс Ридли? Мы предпочитаем сиделиц с длительными сроками.
– Так точно, – подтвердила надзирательница. – По нам, лучше долгосрочницы с одним преступлением за спиной. То есть, – пояснила она мне, – отравительницы, детоубийцы, «купоросницы», к которым судьи проявили снисхождение, избавив от виселицы. Будь у нас тут только такие женщины, мы б распустили всех надзирательниц по домам и предоставили арестанткам самим за собой надзирать. Больше всего досаждают мелкие преступницы, не впервой сидящие: воровки, проститутки, фальшивомонетчицы – вот они-то сущие чертовки, мисс! Зловредные от природы и нипочем не желающие исправляться. Если они и знают наши порядки, то только такие, которые можно безнаказанно нарушить; и знают, какими своими выходками они сильней всего попортят нам кровь! Одно слово – чертовки!
Хотя говорила она совершенно спокойно, по спине у меня пробежал холодок. Возможно, оттого, что связка железных ключей у нее на поясе по-прежнему изредка позвякивала, мне слышались сходные металлические нотки и в голосе мисс Ридли. Он вызывал в воображении засов, который можно отодвинуть резко или плавно, но который в любом случае остается железным и звучит соответственно.
Несколько мгновений я молча смотрела на нее, затем вновь повернулась к мисс Хэксби, которая, слушая речь мисс Ридли, слегка кивала, а теперь чуть заметно улыбнулась.
– Видите, как переживают мои надзирательницы из-за своих подопечных! – Она немного помолчала, не спуская с меня своих острых глаз, потом спросила: – Вы считаете нас чрезмерно строгими, мисс Прайер? – И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Разумеется, вы составите собственное мнение о характерах наших женщин. Мистер Шиллитоу попросил вас стать добровольной посетительницей для них, за что я ему благодарна, и вы вольны проводить с ними время, как сочтете нужным. Однако я должна сказать вам, как сказала бы любой даме и любому джентльмену, которые желают наведаться в тюремные камеры: будьте бдительны! – Слова эти мисс Хэксби произнесла с сильным нажимом. – Будьте бдительны с нашими арестантками!
Она пояснила, что я, к примеру, должна зорко следить за своими вещами. Многие женщины в прошлой своей жизни промышляли воровством, и, если они увидят у меня часы или носовой платок, у них возникнет искушение взяться за старое; посему она настоятельно просит меня не держать подобные предметы на виду, а прятать подальше, как я прятала бы от глаз служанки кольца и ценные безделушки, дабы не вводить в соблазн.
Также, сказала она, мне надлежит все время помнить, о чем с ними можно разговаривать, а о чем – нет. Нельзя сообщать ни о каких событиях, происходящих в мире за пределами тюрьмы, даже какое-нибудь газетное объявление нельзя пересказать – да-да, последнее ни в коем случае, подчеркнула она, поскольку «газеты у нас настрого запрещены».
Возможно, продолжала мисс Хэксби, кто-нибудь из женщин станет искать во мне наперсницу и советчицу; в таком случае я должна дать ей совет, «какой дала бы матрона: ежедневно раскаиваться в своем преступлении и всеми силами стремиться к честной, благонравной жизни». Нельзя ничего обещать арестантке, нельзя передавать никаких предметов или сообщений от нее родственникам и друзьям на воле.
– Если заключенная скажет вам, что ее мать тяжело заболела и лежит при смерти, если отрежет прядь волос и слезно взмолится, чтобы вы ее передали умирающей как знак дочерней любви, вы должны отказать. Стоит лишь раз согласиться, мисс Прайер, и арестантка получит власть над вами. Станет угрожать донести на вас и таким образом принудит к содействию ей в разных беззакониях. На моей памяти здесь, в Миллбанке, было два или три громких случая подобного рода, которые закончились очень печально для всех участников.
Вот, кажется, и все предостережения, сделанные мне мисс Хэксби. Я поблагодарила за них, однако все время, пока она говорила, я ни на миг не забывала о тягостном присутствии безмолвной гладколицей надзирательницы и теперь почувствовала себя так, будто благодарю за какое-то суровое наставление свою мать, в то время как Эллис убирает со стола тарелки. Я снова уставилась в окно, на ходящих по кругу женщин, и молчала, погруженная в свои мысли.
– Вижу, вам нравится смотреть на них, – заметила мисс Хэксби. Потом сказала, что ни разу еще здесь не было посетителя, которому не нравилось бы стоять у окна и наблюдать за женщинами на прогулке. Это успокаивает нервы, она полагает, все равно что смотришь на рыбок в пруду.