Однако миссис Бринк заявляет, что ни в коем случае не позволит мне тратить свой дар на дурацких светских сборищах. Я не раз говорила, что должна использовать свои способности для помощи и другим людям, не только ей одной, ведь именно для этого они мне и даны. Но миссис Бринк всегда отвечает: «Разумеется, я это понимаю. Я предоставлю вам такую возможность в свое время. Просто сейчас не хочу ни на шаг отпускать вас. Вы сочтете меня очень эгоистичной, если я еще немного подержу вас при себе?»
Поэтому все ее подруги наведываются только днем и никогда – вечером. Вечера миссис Бринк оставляет для наших с ней сеансов за закрытыми дверями. Лишь изредка, если я сильно утомлюсь, она вызывает Рут и велит принести вина и печенья.
28 октября 1874 г.
Ездила в Миллбанк. С последнего моего посещения прошла всего неделя, но атмосфера тюрьмы переменилась, словно вместе с погодой, и стала еще мрачнее и тяжелее прежнего. Башни кажутся выше и шире, чем раньше, а окна – меньше. Даже запахи изменились: над дворами стелется запах сырого тумана, печного дыма и болотной осоки, а в корпусе к уже знакомой вони отхожих ведер, сальных волос, немытых тел и нечищеных зубов добавился мерзкий запах газа, ржавчины и болезни. В коридорах теперь стоят пышущие жаром черные обогреватели, отчего там духота просто невыносимая. Однако в камерах по-прежнему настолько холодно и промозгло, что стены потеют и известь кладки превращается в нечто вроде створоженного молока, оставляющего на платьях у женщин белые пятна. Как следствие, повсюду кашель, несчастные, страдальческие лица, зябко дрожащие плечи.
Еще в здании непривычно темно. Лампы зажигают уже в четыре пополудни, и теперь тюрьма – с высокими узкими окнами, чернеющими на фоне неба, с лужицами неверного газового света на усыпанном песком плитчатом полу, с пасмурными камерами, где женщины горбятся над своим шитьем или корзинками с паклей, похожие на гоблинов, – теперь тюрьма кажется еще более древней и страшной. Даже надзирательницы несколько преобразились под влиянием нового мрака. Они ходят по коридорам более тихой поступью, их лица и руки кажутся желтыми в газовом свете, а черные накидки поверх форменных платьев напоминают плащи призраков.
Сегодня меня отвели в комнату свиданий, где женщины встречаются с мужьями, детьми и родственниками. Пожалуй, самое тоскливое место из всех виденных здесь мною. Оно называется комнатой, но больше смахивает на сарай для скота, ибо состоит из похожих на стойла тесных закрытых кабинок, которые тянутся в ряд по обеим сторонам узкого прохода. Когда к арестантке приходит посетитель, надзирательница приводит ее в одно из таких стойл и переворачивает песочные часы, прикрепленные к стенке над головой. На уровне лица находится зарешеченное окошко, прямо напротив которого, по другую сторону прохода, размещается точно такое же окошко, только забранное проволочной сеткой, а не решеткой. Там кабинка для посетителя, тоже с песочными часами, которые переворачивают одновременно с часами арестантки.
Проход между рядами кабинок шириной футов семь, и по нему постоянно расхаживает взад-вперед надзирательница, бдительно следящая, чтобы ничего через него не передавалось. Чтобы слышать друг друга, арестантке и посетителю приходится повышать голос, а потому временами там стоит изрядный шум. В иные разы женщина вынуждена чуть ли не кричать, таким образом оповещая всех вокруг о своих частных делах. Песок в часах течет пятнадцать минут, по прошествии которых посетитель покидает тюрьму, а заключенная возвращается в камеру.
Узница Миллбанка имеет право на четыре таких свидания в год.
– Что же, им совсем нельзя подойти к своим близким? – спросила я сопровождавшую меня матрону, когда мы шли по проходу между кабинками. – Ни мужа обнять, ни дитя приласкать?
Матрона – сегодня не мисс Ридли, а светловолосая молодая женщина по имени мисс Годфри – покачала головой.
– Таковы правила, – сказала она. (Сколько раз я уже слышала здесь эту фразу?) – Да, таковы правила. Они кажутся вам излишне строгими, мисс Прайер, я знаю. Но стоит лишь подпустить арестантку к посетителю – и в тюрьму тотчас проникнут всевозможные запрещенные вещи. Ключи, табак… Малых детей научают незаметно передавать спрятанные во рту лезвия, прямо при поцелуе.
Я пристально вглядывалась в женщин, мимо которых мы проходили: все они неотрывно смотрели на посетителей в кабинках напротив, словно вообще не замечая нас с надзирательницей. Мне не показалось, что они жаждут обняться со своими близкими для того лишь, чтобы незаметно получить от них нож или ключ. Я ни разу еще не видела в Миллбанке арестанток, которые выглядели бы настолько несчастными. Одна из них, со шрамом на щеке, тонким и прямым, как от бритвы, прижималась лицом к решетке, чтобы лучше слышать мужа; и когда он спросил, как у нее со здоровьем, она ответила: «Да как обычно, Джон, то бишь неважно…» Другая узница – Лаура Сайкс из блока миссис Джелф, донимающая всех просьбами походатайствовать за нее перед мисс Хэксби, – разговаривала со своей матерью, очень бедно одетой пожилой дамой, которая только и могла, что вздрагивать да рыдать за своей проволочной сеткой.
– Так не годится, мама, прекрати сейчас же! – прикрикнула на нее Сайкс. – Рассказывай наконец, что ты узнала? Ты поговорила с мистером Кроссом?
Но, услышав раздраженный голос дочери и увидев проходящую мимо надзирательницу, дама лишь затряслась еще сильнее. Тут Сайкс громко ахнула: прошла уже половина времени, отведенного на свидание; мать без толку проплакала драгоценные минуты!
– В следующий раз присылай Патрика! – закричала Сайкс. – Почему Патрик не пришел? Какая мне от тебя польза, если ты только рыдаешь, и больше ничего?
Заметив, с каким сочувствием я на нее посмотрела, мисс Годфри кивнула и промолвила:
– Да, свидания тяжелы для женщин. А для иных – совсем невыносимы. Поначалу они уж так ждут посетителей, так ждут: дни считают, изнывают от нетерпения. Но в конечном счете получают от встречи такое расстройство, что просят родных вообще больше не приходить.
Мы повернули и направились обратно в жилой корпус. Я спросила, есть ли арестантки, которых никогда никто не навещает.
– Да, есть, – кивнула мисс Годфри. – Верно, у них ни родных, ни друзей. Как попали за решетку, так все о них и забыли. Даже не знаю, что они станут делать, когда выйдут на волю. Коллинз у нас такая, и Барнс, и Дженнингс. И еще… – Она с усилием повернула ключ в тугом замке. – Доус, из блока «E».
Кажется, я наперед знала, что она назовет это имя.
Больше я вопросов не задавала.
Надзирательница проводила меня к миссис Джелф. Я, по обыкновению, переходила от одной арестантки к другой – сначала со своего рода внутренним содроганием, ибо после всего увиденного в комнате свиданий мне казалось ужасным, что я, совершенно посторонний человек, могу заявиться к ним когда пожелаю и они вынуждены со мной разговаривать. С другой стороны, я не забывала, что выбор у них невелик: либо разговаривать со мной, либо вообще молчать. И постепенно я успокоилась, поскольку все женщины с благодарностью улыбались, завидев меня у решетки, и радовались возможности рассказать, как у них дела. У многих, как я уже упомянула, дела были плохи. Вероятно, именно поэтому – и еще потому, что даже сквозь толстые тюремные стены узницы чувствовали перемену времени года, – разговоры велись преимущественно об окончании сроков отсидки:
«Мне осталось ровно семнадцать месяцев, мэм!»
«Мой срок истекает через год и неделю, мисс Прайер!»
«Выйду через три месяца, мисс! Что скажете, а?»
Последняя фраза принадлежала Эллен Пауэр, которую, как она утверждает, приговорили к тюрьме за то, что разрешала влюбленным парочкам миловаться в своей гостиной. С тех пор как похолодало, я часто о ней вспоминала. Сегодня она постоянно зябко ежилась и выглядела хоть и слабой, но не такой больной, как я опасалась. Миссис Джелф оставила нас с ней наедине, и мы около получаса беседовали. Прощаясь за руку, я выразила радость, что пожатие у нее крепкое и что она пребывает в добром здравии. Лицо у нее тотчас приняло заговорщицкое выражение.
– Вы только ничего не говорите мисс Хэксби и мисс Ридли… простите меня за такую просьбу, мисс, я ведь знаю, что не скажете. Но вообще-то, здорова я единственно благодаря моей дорогой матроне миссис Джелф. Она украдкой таскает мне мясо из своей тарелки, а еще дала красную фланельку, чтоб горло на ночь заматывать. А когда в камере совсем уже стыло становится, она самолично накладывает мне мазь для растираний, вот сюда. – Пауэр похлопала себя по груди. – В этом-то все и дело. Заботится обо мне, как дочь родная, – да, собственно, и называет меня матушкой. Надо, говорит, подготовить тебя, матушка, к досрочному освобождению…
Глаза у Пауэр влажно заблестели, и она на мгновение прижала к ним свою грубую синюю косынку. Я сказала, что очень рада, что миссис Джелф к ней добра.
– Она ко всем добра, – живо откликнулась арестантка. – Самая добрая надзирательница во всей тюрьме. – Она потрясла головой. – Бедняжка! Еще недостаточно долго в Миллбанке, чтобы усвоить здешние повадки.
Я очень удивилась: миссис Джелф всегда выглядела такой бледной и замученной, что мне и в голову не пришло бы, что совсем недавно у нее была другая жизнь, за пределами тюремных стен. Но Пауэр кивнула: да, миссис Джелф служит тут… ну, всяко меньше года. Непонятно, зачем вообще такой милой женщине понадобилось устроиться в Миллбанк. Она в жизни не встречала надзирательницы, которая меньше годилась бы для работы в тюрьме!
Последним своим восклицанием Пауэр словно призвала к нам миссис Джелф. В коридоре послышались шаги, и мы, одновременно подняв голову, увидели матрону собственной персоной, проходящую мимо камеры. Заметив наши взгляды, она свернула к решетке, остановилась перед ней и улыбнулась.
Пауэр покраснела:
– Я тут как раз рассказывала мисс Прайер о вашей доброте, миссис Джелф. Надеюсь, вы не против?
Улыбка на лице матроны застыла. Она прижала руку к груди и тревожно глянула вдоль коридора. «Испугалась, нет ли поблизости мисс Ридли», – поняла я, а потому не стала упоминать о фланельке и добавке мяса. Просто прощально кивнула Пауэр и знаком попросила меня выпустить. Миссис Джелф отперла решетку – однако взгляда моего избегала и на улыбку мою не ответила. Наконец, пытаясь ее успокоить, я сказала, что и не знала, что она в Миллбанке сравнительно недавно. Чем же она занималась раньше?