– Я знала, что вы так ответите, милое дитя, – сказала миссис Бринк. Она взяла меня за руку, подвела к туалетному столику и открыла стоявшую там шкатулку своей покойной матери. – Деньги вы брать не желаете, но, надеюсь, подарок от старой дамы принять не откажетесь. Мне бы очень хотелось, чтобы эта вещь принадлежала вам. – Она достала из шкатулки изумрудное ожерелье и подступила ко мне вплотную, чтобы обвить вокруг моей шеи и застегнуть. – Я думала, в жизни не расстанусь ни с одной из вещей моей дорогой маменьки. Но сейчас ясно чувствую: ожерелье только ваше, и ничье больше! Ах, как оно вам к лицу! Изумруды оттеняют ваши глаза столь же восхитительно, как оттеняли маменькины.
Я погляделась в зеркало – изумруды и впрямь чрезвычайно мне шли, даром что были такие старые. Я сказала со всей честностью, что никогда еще не получала подарка столь прекрасного и, конечно же, его не заслуживаю, поскольку всего лишь выполняю повеления духов.
– Кто же заслуживает, интересно, если не вы? – горячо воскликнула миссис Бринк. Она снова приблизилась ко мне и положила пальцы на застежку ожерелья. – Вы же знаете, я просто стараюсь усилить ваш дар. Ради него я на все готова. Вы знаете, как долго я ждала. Послания, которые вы мне передаете… ах, я уже и не надеялась когда-нибудь услышать подобные слова! Но Марджери теперь мало одних слов, мисс Доус. Ей страстно хочется также видеть милый образ или осязать ласковую руку! Ей известно, что в мире уже есть медиумы, практикующие материализацию. Медиуму, который сделал бы для нее такое, она бы отдала всю шкатулку с драгоценностями, без малейшего сожаления! – Кончиками пальцев миссис Бринк поглаживала ожерелье, а заодно и мою голую шею.
Сколько ни пробовали мы с мистером Винси и мисс Сибри вызывать телесные формы, у нас ни разу ничего не получилось.
– А вы знаете, что для такой работы требуется спиритический кабинет? – спросила я. – Вы знаете, что материализация – вещь очень серьезная и пока еще недостаточно исследованная?
Да, конечно, ответила миссис Бринк. В зеркале я видела, что ее глаза устремлены на меня, а собственные мои глаза – ставшие ярко-зелеными от блеска изумрудов – казались мне не моими, но чьими-то чужими. Когда же я закрыла глаза, то по-прежнему все ясно видела, словно они оставались открытыми. Видела миссис Бринк, глядящую на меня, и ожерелье на своей шее, только оправа ожерелья была не золотая, а серая, будто сделанная из свинца.
19 декабря 1872 г.
Спустившись в гостиную сегодня вечером, я застала там Рут, которая прикрепляла над нишей карниз с подвешенной к нему темной шторой. Я заказывала любую плотную черную ткань, но сейчас увидела, что для моего спиритического кабинета купили бархат.
– Превосходный отрез, правда? – сказала Рут, когда я потрогала ткань. – Самолично выбирала. Старалась вам угодить, мисс. Думаю, бархат – самое то. Сегодня большой день для вас, и для миссис Бринк, и для всех нас. Да и в конце концов, здесь все-таки не Холборн.
Я молча смотрела на нее, а она улыбнулась и поднесла ткань ко мне, предлагая приложить к щеке. Когда я, в своем старом черном бархатном платье, оказалась на фоне черной шторы, Рут воскликнула:
– Ай, вас словно тень поглотила! Только лицо ваше вижу да золотистые волосы!
Тут появилась миссис Бринк и велела ей ступать прочь. Потом она спросила, готова ли я, и я ответила, что вроде бы готова, но точно станет понятно, когда мы начнем. Мы немного посидели при еле теплившихся лампах. Наконец я сказала: «Думаю, если это произойдет – то сейчас» – и зашла за штору, а миссис Бринк совсем погасила свет. В первую минуту мне стало страшно: я не ожидала, что темнота окажется такой густой и жаркой, а устроенная для меня выгородка – такой тесной: казалось, в ней вот-вот кончится воздух и я задохнусь.
– Миссис Бринк, я не уверена… – начала я, но она перебила:
– Прошу вас, попытайтесь, мисс Доус. Ради Марджери – попытайтесь, пожалуйста! Есть ли какой-нибудь знак, намек, хоть что-нибудь?
Доносившийся сквозь штору голос звучал незнакомо, пронзительно и прямо-таки впивался в меня подобием крючка. Я ощутила, как он начинает тащить меня, тащить, словно вытягивая из платья. Потом внезапно тьма вспыхнула всеми красками, и чей-то голос произнес: «О… я здесь!», а миссис Бринк вскричала: «Ах, я вижу тебя! Я вижу!»
Когда я к ней вышла, она плакала.
– Не надо плакать, – сказала я. – Разве вы не рады?
Так от радости-то она и плачет, ответила миссис Бринк. Потом звонком вызвала Рут и сказала:
– Рут, сегодня здесь произошло нечто невероятное! Я видела свою мать в сияющем одеянии, она смотрела на меня и протягивала ко мне руки.
Рут ответила, что очень даже верит, поскольку комната выглядит как-то необычно и пахнет в ней необычно, чудной такой аромат.
– Не иначе, здесь ангелы побывали, – сказала она. – Всем известно, что ангелы, когда посещают круг, приносят с собой дивное благоухание.
Я заметила, что никогда прежде о таком не слыхала, а Рут посмотрела на меня и уверенно кивнула:
– Да-да, так и есть. – Она поднесла палец к губам и сказала: – Духи источают аромат изо рта.
8 января 1873 г.
Последние две недели мы почти не выходили из дому и целыми днями только и делали, что ждали вечера, когда в гостиной станет достаточно темно для духов. Я сразу сказала миссис Бринк, что не следует ждать появления матери каждый раз, что иногда она будет видеть одно только лицо или белую руку. Миссис Бринк говорит, что все понимает, но тем не менее с каждым вечером она приходит во все сильнейшее возбуждение. Она привлекает меня к себе и пылко восклицает: «Ах, подойди ко мне! Подойди ближе! Ты меня узнаёшь? Поцелуй же меня!»
Однако три дня назад, когда она наконец была поцелована, миссис Бринк истерически взвизгнула и схватилась за грудь, до смерти напугав меня. Когда я вышла к ней, в гостиную уже вбежала Рут и зажгла лампу.
– Ох, я ведь такое предвидела, – сказала Рут. – Она ждала столько лет, и это оказалось больше, чем она может вынести.
Миссис Бринк взяла у нее нюхательную соль и немного успокоилась.
– В следующий раз я не испугаюсь, – сказала она. – В следующий раз буду готова к такому. Только ты, Рут, будешь сидеть рядом. Если ты возьмешь меня за руку своей сильной рукой, мне не будет страшно.
Рут с готовностью согласилась. В тот вечер мы попыток не повторяли, но теперь, когда я выхожу к миссис Бринк, с ней рядом всегда сидит Рут и наблюдает.
– Ты видишь ее, Рут? Видишь мою маменьку? – спрашивает миссис Бринк, и она отвечает:
– Вижу, мэм. Вижу.
Но затем миссис Бринк, похоже, о ней забывает. Она берет свою мать за обе руки и спрашивает:
– Марджери хорошая?
– Хорошая, очень хорошая, – отвечает мать.
– А насколько хорошая? Она заслуживает 10 поцелуев или 20?
– Целых 30, – говорит мать, и тогда миссис Бринк закрывает глаза, а я наклоняюсь и целую их – только глаза и щеки, но никогда губы.
Получив свои 30 поцелуев, она вздыхает, обнимает меня и приникает головой к груди своей матери. Она сидит в такой позе с полчаса, пока газовая ткань на моей груди не намокает от пота, а потом говорит: «Теперь Марджери счастлива» или «Теперь Марджери совершенно удовлетворена». А Рут все это время сидит и смотрит. Но до меня не дотрагивается. Я предупредила, что дотрагиваться до духа нельзя никому, кроме миссис Бринк, ибо дух принадлежит ей одной и приходит единственно к ней. Рут только смотрит и смотрит своими черными глазами.
Когда я вновь полностью становлюсь собой, она идет со мной в мою комнату и снимает с меня платье. Она говорит, мол, даже не думайте раздеваться и одеваться самостоятельно: даме такое совсем не пристало. Аккуратно расправив платье и повесив в шкаф, она снимает с меня туфли, а потом усаживает на стул и расчесывает мне волосы.
– Я ведь знаю, как пригожие собой барышни любят, чтобы им расчесывали волосы, – говорит Рут. – Гляньте, какие у меня руки ловкие. Умею так расчесать волосы по всей длине, от макушки до пояса, чтоб легли гладенько-гладенько, чисто вода или шелк. – Собственные свои густо-черные волосы она прячет под чепцом, но изредка из-под него виден пробор, белый и прямой как кинжал.
Сегодня, когда она принялась меня расчесывать, из моих глаз полились слезы.
– Почему вы плачете? – удивилась Рут; я сказала, что щетка сильно дергает волосы. – Что за притча – плакать из-за такой ерунды! – рассмеялась она и стала расчесывать еще усерднее. Сказала, что проведет щеткой по волосам 100 раз, и велела мне считать.
Покончив наконец с делом, она подвела меня к зеркалу. Подняла руку над моей головой, и волосы с тихим потрескиванием взлетели к ладони. Тогда я перестала плакать, а Рут все стояла и смотрела на меня.
– Ну разве вы не красавица, мисс Доус? – сказала она. – Разве не выглядите настоящей юной леди, призванной услаждать мужской взгляд?
2 ноября 1874 г.
Я удалилась к себе, ибо внизу стоит страшная суета. С каждым днем, приближающим свадьбу сестры, к лихорадочным приготовлениям добавляется что-нибудь новое: вчера – белошвейки, позавчера – повара и парикмахеры. Видеть их всех уже не могу! Я сказала матери, что Эллис сделает мне мою обычную прическу и что все мои платья останутся серыми (пускай с юбками поу́же, ладно), а плащи черными. Само собой, мать бранится. Колет словами, что иглами. Если меня нет рядом, она отводит душу на Эллис или Вайгерс – и даже на Гулливере, Присциллином попугае. Честит на чем свет стоит бедную птицу, которая в совершенном расстройстве бьет своими подрезанными крыльями и пронзительно свистит.
А посреди всего этого восседает Прис, спокойная, как ялик в самом центре бури. Она твердо решила хранить безмятежное выражение лица, пока портрет не будет закончен. Говорит, мол, мистер Корнуоллис – художник очень правдивый, и она боится, как бы от переживаний вокруг глаз у нее не появились тени и морщинки, которые он будет вынужден запечатлеть на холсте.