Я предпочла бы проведать узниц Миллбанка, чем общаться с Присциллой сейчас. Предпочла бы поговорить с Эллен Пауэр, чем выслушивать беспрестанные попреки матери. Предпочла бы навестить Селину, чем ехать в Гарден-Корт к Хелен, которая тоже только и говорит что о предстоящем бракосочетании. Но в последнее время Селина от меня столь далека, что с равным успехом могла бы обитать на луне, холодная и прекрасная.
Во всяком случае, так мне казалось до нынешнего дня, когда я приехала в тюрьму и застала Селину и прочих женщин в чрезвычайном волнении.
– Неудачное время вы выбрали для посещения, мисс, – сказала надзирательница, дежурившая у входа в женский корпус. – Сегодня одна арестантка сорвалась с цепи, ну и навела здесь шороху.
– Побег! – ахнула я, а надзирательница, к моему недоумению, рассмеялась.
«Сорваться с цепи» – значит впасть в безумный приступ ярости, заставляющий ломать и крушить все, что попадет под руку; с узницами такое иногда приключается, пояснила мне мисс Хэксби, которую я встретила на одной из башенных лестниц. Она поднималась тяжелыми усталыми шагами; за ней следовала мисс Ридли.
– Странная вещь этот срыв с цепи, – сказала мисс Хэксби, – и характерная преимущественно для женских тюрем.
Считается, что у женщин природная склонность к подобным припадкам, продолжала она; ей же точно известно одно: в течение своих сроков в Миллбанке почти все ее подопечные хоть раз да впадают в приступ слепого буйства.
– Если женщина молодая, сильная и смелая, она становится что дикий зверь. Визжит, мечется по камере, громит все вокруг – нам к ней не подойти, приходится звать на помощь мужчин. Грохот разносится по всему корпусу, и мне стоит огромных усилий успокоить заключенных. Ибо если сорвалась с цепи одна, наверняка за ней следом сорвется другая. Накопленный гнев, дремавший в ней, вдруг враз просыпается, и она ничего не может с собой поделать.
Мисс Хэксби устало провела ладонью по лицу. Сегодня сорвалась арестантка из блока «D» – Феба Джексон, воровка. Они с мисс Ридли направляются туда, чтобы оценить причиненный ущерб.
– Пойдете с нами посмотреть на разгромленную камеру? – спросила она.
Блок «D», с его наглухо закрытыми дверями, угрюмыми обитательницами и зловонным воздухом, засоренным пакляной пылью, запомнился мне как самое жуткое место в тюрьме. Теперь он казался еще мрачнее прежнего, и в нем стояла необычная тишина. В самом начале коридора нас встретила миссис Притти, которая опускала закатанные рукава и вытирала пот над верхней губой, словно только что покинула борцовскую площадку. При виде меня она одобрительно кивнула:
– Пришли взглянуть на погром, мэм? Ну, подобный сегодняшнему… хе-хе… редко увидишь!
Она жестом пригласила нас следовать за ней, и мы направились к камере с распахнутой решеткой, немного дальше по коридору.
– Берегите юбки, дамы, – предупредила миссис Притти. – Чертовка опрокинула отхожее ведро…
Сегодня вечером я попыталась описать Стивену и Хелен картину разрушений, произведенных арестанткой в камере. Они качали головой, но было видно, что мой рассказ не особенно их впечатлил.
– Что вообще можно испортить в крохотном помещении, где и обстановки-то, считай, никакой нет? – спросила Хелен.
Они просто вообразить не могут такого зрелища, какое предстало мне сегодня. Камера походила на перевернутую вверх дном комнату где-нибудь в преисподней – или нет, не в преисподней, а в эпилептическом мозгу сумасшедшего после припадка.
– Просто диву даешься, до чего они изобретательны, – приглушенно сказала мисс Хэксби, когда мы вошли и огляделись. – Посмотрите, железная решетка на окне выломана, чтобы разбить стекло. Газовая труба отодрана – вон, видите, пришлось заткнуть ветошью, чтобы другие заключенные не отравились газом. Одеяло не просто разорвано, а растерзано в клочья – и не руками, заметьте, а зубами. Бывало, мы находили зубы, потерянные в таком вот приступе ярости…
Она походила на агента по недвижимости, составляющего опись повреждений, и словно бы помечала галочкой каждую деталь, на которую обращала мое внимание. Деревянная кровать разбита в щепы; на толстой дощатой двери – вмятины и выбоины от бешеных ударов пятками грубых башмаков; табличка с тюремными правилами сорвана со стены и истоптана. А самое ужасное – Библия вдавлена в вонючее густое месиво на дне опрокинутого отхожего ведра (последняя подробность заставила Хелен побледнеть).
Обстоятельное перечисление повреждений продолжалось и продолжалось, все тем же тихим монотонным голосом, а когда я задала какой-то вопрос обычным тоном, мисс Хэксби приложила палец к губам:
– Прошу вас! Нам нельзя говорить громко. – Она боялась, что другие арестантки услышат перечень испорченных вещей и воспользуются им как руководством к действию.
Наконец она отошла к миссис Притти и обсудила с ней вопрос приведения камеры в порядок. Затем достала часы и произнесла:
– Так… значит, Джекобс сидит в темной… сколько уже времени, мисс Ридли?
– Почти час, – ответила надзирательница.
– В таком случае, полагаю, нам пора ее навестить.
Немного поколебавшись, мисс Хэксби повернулась ко мне и спросила, не желаю ли я пойти с ними к темным камерам?
– К темным камерам?
За время своих посещений я обошла весь женский корпус по меньшей мере дюжину раз, но никогда прежде не слышала о таком месте.
– К темным камерам? – повторила я. – А что это такое?
Я прибыла в тюрьму в самом начале пятого, и за время, пока мы обследовали разгромленную камеру, в коридорах сгустился сумрак. Я все еще не привыкла к плотной вечерней темноте Миллбанка и мертвенному свету газовых рожков; безмолвные коридоры и лестницы внезапно показались мне совершенно незнакомыми. Да и путь, которым мы пошли, я решительно не узнавала. К моему удивлению, он пролегал от женского корпуса к самому центру тюремного комплекса, а потом вел вниз, по винтовым лестницам и узким наклонным коридорам, где воздух стал еще более холодным, еще более затхлым и чуть солоноватым, – я была уверена, что мы уже ниже уровня земли, а возможно даже, и ниже уровня речного дна. Наконец мы вступили в коридор пошире, с рядом древних дубовых дверей, довольно низких. Перед первой из них мисс Хэксби остановилась и кивнула мисс Ридли, которая тотчас отперла дверь и вошла первой, чтобы осветить помещение.
– Думаю, вам и это будет небезынтересно увидеть, – сказала мисс Хэксби, когда мы вошли следом. – Здесь у нас кандальная, где хранятся наручники, цепи, смирительная одежда и прочее подобное.
Она указала на стены, и я с некоторым ужасом на них уставилась. Каменные, грубо отесанные, без всякой побелки, они блестели от сырости, и каждая была сплошь увешана железом: кандалами, цепями, оковами и другими безымянными замысловатыми приспособлениями, о назначении которых я могла лишь с содроганием догадываться.
Увидев выражение моего лица, мисс Хэксби невесело улыбнулась:
– Большинство этих предметов относится к ранним годам Миллбанка и висит здесь в качестве своего рода выставки. Однако все они, как видите, отчищены и хорошо смазаны: никогда ведь не знаешь, вдруг к нам пришлют особу настолько буйную, что придется вновь к ним прибегнуть! Вот здесь у нас наручники… некоторые – для девочек… смотрите, какие изящные, прямо дамские браслеты! Вот кляпы… – (Кожаные повязки, в которых пробиты дырочки, чтобы арестантка дышала, а кричать не могла.) – А вот путы-стреножки, они используются только на женщинах и никогда на мужчинах. Стреножки мы применяем, когда надо утихомирить арестантку, которой вздумалось лежать на полу в камере и колотить пятками в дверь. Видите, каким образом стреножка ограничивает движения, когда надевается? Вот этим ремнем щиколотку притягивают к бедру, а вот этим связывают руки. Женщина в таких путах может только сидеть на пятках, и ее приходится кормить с ложечки. Она быстро устает и вновь становится смирной.
Я потрогала ремень стреножки – там, где застегивалась пряжка, на нем была отчетливая отметина в виде выпуклого рубчика и гладкого темного желобка. Часто ли используются такие приспособления? – спросила я. Как того требует необходимость, ответила мисс Хэксби; раз пять-шесть в год, наверное. Да, мисс Ридли? Надзирательница кивнула.
– Однако главное наше средство укрощения, вполне достаточное в большинстве случаев, – это смирительный камзол, – продолжала мисс Хэксби. – Вот, посмотрите.
Она подошла к шкафу и достала два тяжелых парусиновых предмета одежды, столь грубые и бесформенные, что поначалу я приняла их за мешки. Один она передала мисс Ридли, а другой приложила к себе, словно выбирая платье перед зеркалом. Тогда я увидела, что это действительно некое грубое подобие камзола, только вместо позумента на рукавах и на поясе у него ремни.
– Такие камзолы мы надеваем на впавших в буйство женщин, чтобы они не рвали свои тюремные платья. Взгляните на крепления ремней. – (Вместо пряжек там были толстые латунные винты.) – Они туго затягиваются особыми ключами. А вот у мисс Ридли – смирительная рубаха.
Надзирательница встряхнула перед собой рубаху, и я увидела, что рукава у нее из черной кожи, неестественно длинные и зашитые внизу; они заканчивались ремнями, на которых тоже темнели следы от пряжек. Внезапно я ощутила, что мои ладони вспотели под перчатками. Они у меня и сейчас потеют, от одного воспоминания, хотя ночь сегодня довольно холодная.
Когда матроны убрали смирительную одежду обратно в шкаф, мы покинули жуткое помещение, двинулись дальше по коридору и вскоре достигли низкой каменной арки. За ней проход сузился настолько, что мы едва не задевали стены юбками. Газовых рожков здесь не было, лишь в настенном держателе горела единственная свеча, которую мисс Ридли вынула, чтобы освещать нам путь, защищая ладонью трепетное пламя от солоноватого подземного сквозняка. Я огляделась вокруг. Еще недавно я ведать не ведала, что в Миллбанке есть подобное место. Ведать не ведала, что вообще где-нибудь в мире есть подобное место. На мгновение я похолодела от ужаса. «Они хотят меня убить! – пронеслось в моем уме. – Они заберут с собой свечу, а меня оставят здесь – вслепую, ощупью искать путь к свету… или сходить с ума!»