Чуть погодя мы приблизились к череде из четырех дверей, и мисс Хэксби остановилась перед первой. В неверном свете свечи мисс Ридли с минуту искала в связке ключей нужный.
Отперев наконец замок, надзирательница с усилием потянула за дверную ручку, но дверь открылась не резко, как я ожидала, а медленно и плавно. Тогда я увидела, что дверное полотно очень толстое, да еще с толстой мягкой обивкой, которая, как я поняла, призвана заглушать брань, рыдания и вопли арестантки. Последняя, разумеется, уловила звук открываемой двери. Внезапно раздался сильный удар, прозвучавший до жути страшно в этом темном, тихом и тесном пространстве, потом еще один, а потом истерический голос проорал:
– Что, сука? Пришла посмотреть, как я здесь гнию? Пропади ты пропадом, если я не удавлюсь, как только ты уйдешь!
Полностью отворив обитую дверь, мисс Ридли отодвинула щиток смотрового окошка на второй, дощатой двери. За щитком оказалась решетка, а за решеткой была темнота – такая густая, такая черная, ни зги не видать. Я вглядывалась столь напряженно, что в висках заломило. Крик прекратился, в камере стояла мертвая тишина – потом внезапно из кромешного мрака возникло лицо и притиснулось к решетке. Ужасное лицо – белое, в синяках и потеках крови, с искривленными губами, на которых пузырилась кровавая слюна, и с безумными глазами, прищуренными от слабого света нашей свечи. При виде его мисс Хэксби вздрогнула, а я отпрянула назад – и лицо тотчас повернулось ко мне и прорычало:
– Чего уставилась, черт тебя дери?
Мисс Ридли хлопнула ладонью по двери, чтобы унять арестантку:
– Следи за своим поганым языком, Джекобс, или просидишь здесь целый месяц, слышишь меня?
Женщина стиснула побелевшие губы, но продолжала буравить нас диким, безумным взглядом. Мисс Хэксби подступила к ней чуть ближе.
– Своим глупым поведением, любезная, ты очень разочаровала миссис Притти, мисс Ридли и меня, – сказала она. – Устроила погром в камере. Голову себе расшибла. Ты этого и хотела, что ли? Голову расшибить?
Женщина глубоко, прерывисто вздохнула:
– Позарез захотелось ломать и крушить что ни попадя. А миссис Притти – сучье отродье! Я ее разорву на куски – и плевать, на сколько дней вы меня засадите в темную!
– Довольно! – прикрикнула мисс Хэксби. – Довольно уже! Завтра проведаю тебя снова. Посмотрим, пожалеешь ли ты о содеянном после ночи в темной камере!.. Мисс Ридли!
Мисс Ридли с ключом наготове шагнула к двери, и взгляд Джекобс сделался еще безумнее.
– Не смей запирать меня, гадина! Не уноси свечу! А-а-а!.. – Она вдавилась лицом в решетку.
Прежде чем надзирательница задвинула деревянный щиток, я мельком увидела на шее Джекобс ворот смирительной одежды – не камзола, мне показалось, а рубахи с зашитыми черными рукавами и затяжными ремнями. Когда ключ повернулся в замке, вновь грохнул удар в дверь (похоже, Джекобс колотилась головой), а потом послышался приглушенный крик, полный невыразимого отчаяния:
– Не оставляйте меня здесь, мисс Хэксби! О, мисс Хэксби, простите меня! Я буду смирней овечки!
Истошный этот крик был гораздо страшнее брани и проклятий. Я повернулась к матронам. Они ведь не собираются оставить арестантку там, правда? Одну, в кромешной тьме? Лицо мисс Хэсби приняло суровое, непреклонное выражение. Надзирательницы будут наведываться к ней с проверкой, сказала она; а через час принесут хлеба.
– Но… такая жуткая темнота, мисс Хэксби!
– Темнота – это наказание, – коротко ответила она.
Взяв свечу, мисс Хэксби двинулась прочь; ее седые волосы смутно белели во мраке. Мисс Ридли затворила обитую дверь. Вопли женщины стали еле слышными, но слова я по-прежнему разбирала.
– Чертовы суки! – орала она. – Будьте вы обе прокляты – и дамочка ваша тоже!
Несколько секунд я стояла на месте, наблюдая, как меркнет свет вокруг, и слушая крики Джекобс, теперь уже совсем дикие, а потом бросилась следом за пляшущим огоньком, да так поспешно, что оступилась и едва не упала.
– Суки вы! Суки конченые! – вопила женщина (а может, и сейчас все еще вопит). – Я же подохну тут в темноте – слышишь, дамочка? Подохну, как вонючая крыса!
– Все они так говорят, – угрюмо проворчала мисс Ридли. – Жаль, никто не подыхает.
Я ожидала, что мисс Хэксби ее одернет, но она промолчала. Просто шла и шла вперед – мимо кандальной, вверх по наклонным коридорам и винтовым лестницам. У входа в женский корпус она нас оставила, чтобы вернуться в свой ярко освещенный кабинет, а мисс Ридли повела меня дальше, на третий этаж. Когда мы проходили через дисциплинарный блок, я увидела миссис Притти еще с одной матроной: они стояли впривалку к решетке камеры Джекобс и следили за двумя арестантками, которые швабрами отмывали пол от нечистот. Передав меня миссис Джелф, мисс Ридли удалилась, а я взглянула на славную женщину и закрыла лицо ладонями.
– В темной побывали, да? – негромко промолвила она.
Я кивнула. Потом спросила: да разве же можно так обращаться с узницами? Миссис Джелф не ответила, только отвела взгляд и печально вздохнула.
В ее блоках, как и в других, стояла непривычная тишина: женщины в камерах сидели тише мыши, встревоженные и настороженные. Все, к кому я заходила, сразу принимались расспрашивать о происшествии: кто «сорвался с цепи», что она покрушила и как с ней поступили?
– Небось в темную отправили? – с содроганием спрашивали они.
– Она сейчас в темной, да, мисс Прайер? А кто? Моррис?
– Это Бернс буйствовала, да?
– А сама она сильно пострадала?
– Верно, сейчас уже сожалеет, что учинила такое.
– Меня один раз сажали в темную, мэм, – сказала Мэри Энн Кук. – Самое жуткое место из всех, где бывать доводилось. Некоторые девушки вот нисколечко не боятся темноты, но только не я, мэм. Только не я.
– И не я, Кук, – ответила я.
Даже Селина, похоже, поддалась общему настроению. Она расхаживала взад-вперед по камере, бросив свое вязанье на столе. При виде меня она остановилась и сложила руки на груди, но продолжала нервно переступать с ноги на ногу – мне захотелось подойти к ней, обнять и успокоить.
– С кем-то срыв приключился, – сказала Селина, пока миссис Джелф все еще запирала решетку. – С кем? С Хой? Или с Фрэнсис?
– Вы же знаете, что мне нельзя говорить, – растерялась я.
Селина отвела взгляд в сторону.
– Да я просто вас испытывала, – сказала она. – Я прекрасно знаю, что сорвалась Феба Джекобс. На нее надели камзол с винтовыми стяжками и увели в темную. По-вашему, с ней милосердно поступили?
После некоторой заминки я задала встречный вопрос: а милосердно поступила Джекобс, причинив всем столько беспокойства?
– Думаю, все мы здесь уже забыли, что такое милосердие, – ответила Селина. – И не испытывали бы в нем потребности, если бы дамы вроде вас не приходили и не бередили нам душу своими добрыми манерами!
Голос ее звучал резко – как голос Джекобс или мисс Ридли. Я села, положила руки на стол и заметила, что пальцы мои дрожат.
– Надеюсь, вы имели в виду не то, что сказали, – тихо проговорила я.
– О, я сказала ровно то, что хотела! – раздраженно возразила Селина. – Знаете ли вы, до чего ужасно сидеть за решеткой, в тесном окружении стен, и слышать, как узница громит свою камеру? Это как если бы тебе швыряли песок в лицо, но запрещали моргать. Ты словно испытываешь нестерпимый зуд или жгучую боль – и ясно понимаешь, что умрешь, если не закричишь! Но когда начинаешь кричать, сразу осознаешь: ты просто животное! Но вот является мисс Хэксби, является капеллан, являетесь вы – и тогда нам нельзя быть животными, мы вынуждены становиться людьми. Ах, лучше бы вы вообще не приходили!
Я никогда еще не видела Селину такой взвинченной и расстроенной. Если она осознает себя человеком только при общении со мной, я буду приходить к ней чаще, сказала я.
– Ах! – воскликнула она, вцепляясь пальцами в рукава своего платья с такой силой, что на красных костяшках выступили белые пятна. – Вот и они говорят то же самое!
Она вновь принялась порывисто ходить взад-вперед между решеткой и окном; фетровая звезда у нее на рукаве неестественно ярко вспыхивала в газовом свете, будто мигающий тревожный фонарь. Мне вспомнились слова мисс Хэксби о том, что порой арестантки заражают друг друга буйством. Я не могла вообразить ничего более страшного, чем Селина, брошенная в темную камеру, Селина в смирительной рубахе, с окровавленным безумным лицом. Приняв самый спокойный тон, я спросила:
– Кто говорит то же самое, Селина? Вы имеете в виду мисс Хэксби? Мисс Хэксби и капеллана?
– Ха! Да разве же они могут сказать что-нибудь столь разумное?
– Тише! – предостерегла я, испугавшись, как бы миссис Джелф не услышала. Я пристально смотрела на Селину. Я прекрасно знала, кого она имеет в виду. – Вы говорите о своих друзьях-духах.
– Да, – подтвердила она. – О них.
О них. Сейчас, в вечернем мраке, духи казались вполне реальными. Но здесь, в Миллбанке, явившем мне сегодня жуткие картины ярости и жестокости, они представлялись чем-то незначительным и совершенно недостойным внимания. Я прикрыла ладонью глаза и сказала:
– Сегодня я слишком устала для ваших духов, Селина…
– Вы устали! – вскричала она. – Вы, кого они никогда не донимали своим шепотом или воплями, никогда не хватали, не тянули, не теребили… – Теперь ее ресницы потемнели от слез. Она перестала мерить шагами камеру, но по-прежнему обнимала себя за плечи и по-прежнему дрожала.
– Я и не предполагала, что ваши друзья вам в тягость, – сказала я. – Всегда думала, что они ваше утешение.
– Они и есть мое утешение, – горестно ответила Селина. – Только они приходят и уходят – как вы. И когда они меня покидают, я еще острее сознаю свою несвободу, чувствую себя еще более несчастной, еще более похожей на… – Она кивнула в сторону других камер. – На них.
Селина протяжно выдохнула и закрыла глаза. Тогда я подошла к ней и взяла за руки, пытаясь успокоить таким вот обычным прикосновением. Похоже, у меня получилось. Она открыла глаза, ее пальцы шевельнулись в моих, и я невольно вздрогнула, ощутив, какие они холодные и одеревенелые. Больше я уже не думала о том, что мне можно делать, а чего не следует. Я стянула перчатки и надела их Селине, потом снова сжала ее руки.