Близость — страница 40 из 70

Я думала, будет тяжело смотреть, как сестра идет к алтарю, но мои опасения не оправдались. Мне лишь немного взгрустнулось, когда настало время поцеловать новобрачных на прощанье: когда я увидела дорожные сундуки, перевязанные ремнями и помеченные ярлыками; когда обняла Присциллу, выглядевшую просто сногсшибательно в своем горчичном плаще (первый за два года цветной предмет одежды в нашей семье) и обещавшую прислать нам подарки из Милана. Я заметила на себе несколько любопытных или сочувственных взглядов – не в пример меньше, чем таковых было на свадьбе Стивена. Но тогда, надо полагать, я считалась обузой для матери. Теперь же стала утешением. За завтраком, я слышала, гости прямо так и говорили:

– Ваше счастье, что у вас есть Маргарет, миссис Прайер! Она поразительно похожа на своего отца! Будет вам утешением.

Никакое я для нее не утешение. Ей неприятно видеть в своей дочери внешнее и внутреннее сходство с покойным мужем! Когда все свадебные гости разъехались, мать принялась бродить по дому, качая головой и вздыхая: «Ах, как тихо здесь стало!», будто сестра была малым ребенком, по чьим звонким крикам она уже соскучилась. Я проследовала за матерью к спальне Присциллы, и мы немного постояли в дверях, глядя на голые полки. Все сестрины вещи были упакованы и отправлены в Маришес – даже разные девчачьи безделушки, которые Прис, вероятно, захочет передать своим дочерям.

– В нашем доме все больше пустых комнат, – сказала я, и мать снова горестно вздохнула.

Потом она подошла к кровати, сдернула полог балдахина, стянула стеганое покрывало – мол, отсыреют и заплесневеют, если оставить тут. Вызвав звонком Вайгерс, она приказала убрать матрас в чулан, выбить ковры и почистить камин. Сидя в гостиной, мы слышали непривычный шум наверху, и мать раздраженно обзывала Вайгерс «косорукой неумехой», а время от времени кидала взгляд на каминные часы и опять вздыхала: «Сейчас Присцилла уже в Саутгемптоне» или «А сейчас уже плывет через Пролив…».

– До чего же громко тикают! – поморщилась она, в очередной раз глянув на часы, а потом перевела глаза туда, где прежде стояла клетка с попугаем. – Как тихо стало без Гулливера!

Вот чем плохо заводить в доме живность, сказала она: к ним привыкаешь, а потом расстраиваешься, когда теряешь.

Часы отбивали четверть за четвертью. Мы обсудили свадьбу, гостей, дом в Маришесе, красивых сестер Артура и их наряды. Наконец мать достала свое рукоделие и принялась шить. Около девяти я встала, собираясь пожелать ей доброй ночи, но мать посмотрела на меня странным пронзительным взглядом.

– Надеюсь, ты не оставишь меня скучать в одиночестве, – сказала она. – Поди принеси какую-нибудь свою книгу. Почитаешь мне. С тех пор как умер твой отец, мне никто не разу не читал вслух.

Испытывая чувство, близкое к панике, я сказала, что ни одна из моих книг ей не понравится, она сама знает. Значит, надо выбрать такую, которая понравится, ответила мать, – роман какой-нибудь или переписку. Пока я стояла на месте, растерянно хлопая глазами, она подошла к книжному шкафу возле камина и вытащила оттуда первую попавшуюся книгу. Это оказался первый том «Крошки Доррит».

И вот я читала, а мать орудовала иглой, поминутно посматривая на часы; потом она позвонила, чтобы подали чай с кексом, и неодобрительно поцокала языком, когда Вайгерс опрокинула чашку на подносе. Из увеселительных садов Креморн доносился прерывистый треск фейерверков, а с улицы – редкие выкрики и взрывы смеха. Казалось, мать слушает мое чтение без особого внимания – она не улыбалась, не хмурилась, не покачивала головой, но каждый раз, когда я останавливалась, она кивала и говорила:

– Продолжай, Маргарет. Давай следующую главу.

И я читала дальше, украдкой поглядывая на нее из-под ресниц. А потом вдруг передо мной со всей ясностью предстало ужасное видение.

Мне вообразилось, как мать стареет. Как превращается в сварливую сгорбленную старуху, вероятно глуховатую. Как она озлобляется на весь мир, потому что сын и любимая дочь живут не с ней, а в собственных своих домах, где атмосфера не в пример веселее – где детские голоса, и шум шагов, и молодые лица, и новые наряды; в полных жизни домах, где, несомненно, навсегда поселилась бы и она, если бы не так называемое утешение – дочь-вековуха, которая модным журналам и званым обедам предпочитает тюрьму и поэзию, а посему никакого утешения не приносит. Почему же я сразу не сообразила, что после отъезда Прис так все и будет? Тогда я думала только о собственной зависти. А теперь сидела и наблюдала за матерью, внутренне холодея и стыдясь своего страха.

Когда она встала и ненадолго вышла из гостиной, я подступила к окну и неподвижно уставилась в него. Несмотря на дождь, над садами Креморн все еще взлетали фейерверки.

Так вот прошел сегодняшний вечер. А завтра вечером приедет Хелен со своей подругой мисс Палмер. Мисс Палмер скоро выходит замуж. Мне двадцать девять. Через три месяца стукнет тридцать. Если мать превратится в сгорбленную сварливую старуху, что станется со мной?

Я иссохну, поблекну, истончусь, словно цветок, вложенный между страницами скучной черной книги и там забытый. Вчера я нашла такой цветок – ромашку – в одной из книг на стеллаже у папиного стола. Матери я сказала, что начну разбирать отцовские бумаги, но на самом деле пришла в кабинет для того лишь, чтобы подумать о папе. Все там остается так, как было при нем: писчее перо на промокашке, печатка, сигарный нож, зеркало…

Помню, через две недели после того, как у него обнаружили рак, папа подошел к зеркалу, но почти сразу с жуткой улыбкой отвернулся. В детстве няня однажды ему сказала, что больным нельзя смотреть на свое отражение, иначе их души улетят в зазеркалье – и тогда убьют их.

Сегодня я долго стояла перед зеркалом, надеясь увидеть в нем папу или хоть что-нибудь из прежних дней, когда он был жив.

Но так и не увидела ничего, кроме своего отражения.

10 ноября 1874 г.

Спустившись в холл сегодня утром, я обнаружила на вешалке три папины шляпы и папину трость на прежнем месте в углу. Я застыла на месте, скованная ужасом, и вспомнила о медальоне. «Проделки Селининых духов! – пронеслось у меня в уме. – Только как мне сказать это домашним?» В следующую минуту появилась Эллис, которая странно на меня посмотрела и все объяснила. Вынести в холл папины вещи велела мать – чтобы создать видимость присутствия в доме мужчины и таким образом отпугнуть вероятных грабителей! Еще она потребовала, чтобы нашу улицу патрулировал полисмен, и теперь, выходя из дому, я каждый раз с ним встречаюсь – он прикладывает руку к козырьку и говорит: «Доброго вам дня, мисс Прайер». Не сегодня завтра, полагаю, она прикажет кухарке спать с заряженными пистолетами под подушкой, как принято в доме Карлейлей. А когда кухарка, переворачиваясь ночью с боку на бок, ненароком спустит курок и получит пулю в голову, мать скажет: какая жалость, в целом свете не сыщешь кухарки, способной сравниться с миссис Винсент в умении готовить котлеты и рагу…

Но я стала циничной. Так сказала Хелен. Они со Стивеном были у нас сегодня вечером. Я ушла к себе, оставив их разговаривать с матерью, но чуть позже Хелен тихонько постучала в мою дверь – она часто заглядывает ко мне перед уходом, чтобы пожелать доброй ночи, я уже привыкла. На сей раз, однако, она неловко держала в руке какой-то предмет – мою склянку с хлоралом, как оказалось при ближайшем рассмотрении. Не глядя на меня, Хелен проговорила:

– Твоя мать увидела, что я иду к тебе, и попросила прихватить твое лекарство. Я сказала, что тебе это не понравится, но она пожаловалась, мол, у нее ноги болят по лестнице взбираться. И не служанке же поручать такое дело.

Уж лучше бы лекарство принесла Вайгерс, подумала я, а вслух сказала:

– В следующий раз она поставит меня посреди гостиной и заставит пить с ложечки перед всей честной компанией. И что, она позволила тебе зайти за лекарством к ней в комнату? Одной? Это большая честь – знать, где хранится хлорал. Мне она не говорит.

Я наблюдала, как Хелен старательно размешивает гранулы в воде. Когда она подала мне стакан, я поставила его на стол.

– Мне велено оставаться с тобой, пока ты не выпьешь, – сказала Хелен.

– Сейчас выпью, – ответила я. – Не беспокойся, я не собираюсь тянуть время для того лишь, чтобы тебя задержать.

Хелен покраснела и отвела глаза в сторону.

Утром пришло письмо от Прис и Артура, отправленное из Парижа, и мы немного поговорили о нем.

– После свадьбы мне здесь совсем невмоготу стало, – призналась я. – Считаешь меня эгоисткой?

Хелен замялась, а потом сказала, что, конечно, теперь, когда сестра вышла замуж, для меня наступило трудное время…

Я раздраженно потрясла головой:

– Ох, я уже столько раз это слышала!

Когда мне было десять и Стивен пошел в школу, все говорили, что для меня наступило «трудное время»: ведь у Маргарет такая светлая голова и ей не понять, почему она должна сидеть дома с гувернанткой. То же самое говорили, когда брат уехал учиться в Кембридж и спустя несколько лет, когда он вернулся домой и вступил в коллегию адвокатов. Когда Прис подросла и стала писаной красавицей, все вокруг говорили, что мне, конечно же, придется трудно, ничего иного и ожидать нельзя, ведь бедняжке так не повезло с внешностью. И потом, когда все пошло одно за другим – женитьба Стивена, смерть папы, рождение Джорджи, – окружающие только одно и повторяли: мол, совершенно естественно и предсказуемо, что я переживаю все столь болезненно: незамужним старшим сестрам такое свойственно.

– Но, Хелен, Хелен! – воскликнула я. – Если они наперед знали, что мне будет тяжело, почему не постарались хоть немного облегчить мое положение? Я уверена, будь у меня хоть немного свободы…

– Свободы – для чего? – перебила Хелен.

Я не нашлась с ответом, и тогда она сказала, что мне следует почаще приезжать к ним в Гарден-Корт.

– Ну да, чтобы полюбоваться на тебя и Стивена, – пробормотала я. – И на крошку Джорджи.