По своем возвращении Прис непременно пригласит нас с матерью в Маришес, сказала Хелен; это внесет разнообразие в мою жизнь.
– В Маришес! – вскричала я. – Где за ужином мне придется сидеть рядом с сыном викария, а дни предстоит проводить с родственницей Артура, ученой старой девой, помогая ей прикалывать навозных жуков на зеленое сукно.
Хелен пристально вглядывалась в меня. Тогда-то она и сказала, что я стала циничной. Да я всегда была циничной, ответила я, просто раньше она называла это иначе. Предпочитала называть меня смелой. Или незаурядной. И кажется, восхищалась мною именно за это мое качество.
Хелен опять залилась краской, но теперь еще и вздохнула. Она отошла от меня и остановилась подле кровати, а я тотчас сказала:
– Не подходи слишком близко к кровати! Разве ты не знаешь, что там обитают призраки наших поцелуев? Сейчас вылетят и напугают тебя.
– О господи! – вырвалось у Хелен. Она ударила кулаком по столбику балдахина, а потом села на кровать и закрыла лицо ладонями. – Неужели ты будешь вечно меня мучить? – глухо проговорила она. – Да, я считала тебя смелой – и сейчас считаю. Но ведь и ты считала меня смелой… А я никогда такой не была, Маргарет… никогда не была достаточно смелой для того, о чем ты просила… И все-таки мы могли бы остаться добрыми друзьями… ах, я очень хочу быть твоим другом! Но ты превращаешь наши отношения в бесконечное противостояние. Я безумно устала от этого. – Она покачала головой и закрыла глаза.
Я вдруг почувствовала ее усталость – и одновременно свою собственную. Она навалилась на меня черной тяжестью, чернее и тяжелее любой усталости, какую я когда-либо испытывала от лекарств, чернее и тяжелее самой смерти. Я посмотрела на кровать. Порой мне и впрямь виделись там наши поцелуи – они висели на пологах подобием летучих мышей, готовые сорваться и закружить в воздухе. Но сейчас, подумалось мне, если тряхануть столбик балдахина, они просто упадут и рассыплются в прах.
– Прости меня, – попросила я.
– Я рада, что из всех мужчин ты выбрала Стивена, – сказала я потом, хотя никогда не испытывала и впредь никогда не испытаю ни малейшей радости по этому поводу. – Мне кажется, он добрый.
Добрее человека она не знает, ответила Хелен. А после минутного колебания сказала, что ей бы хотелось… вот если бы я почаще бывала в обществе… на свете ведь есть и другие добрые мужчины…
Может, они и добрые, подумала я. Может, они умные и чуткие. Но они не такие, как ты.
Подумала, но вслух не сказала. Знала, что говорить ей такое бессмысленно и бесполезно. Я сказала… не помню что. Какие-то обычные мягкие слова. Немного спустя Хелен подошла и поцеловала меня в щеку, а потом удалилась.
Склянку с хлоралом она унесла, но вот проследить, чтобы я выпила снадобье, все же забыла. Стакан остался на столе: вода в нем чистая и прозрачная как слеза, а хлорал мутной гущей осел на дне. Минуту назад я слила из стакана всю воду, а гущу вычерпала ложкой. Все, что не удалось собрать ложкой, я собрала пальцем, а палец облизала. Теперь во рту страшная горечь и все онемело. Если сейчас прокушу язык до крови, наверное, даже не почувствую.
14 ноября 1874 г.
Ну что ж, мы с матерью уже добрались до двадцать первой главы «Крошки Доррит», и всю неделю я проявляла чудеса терпения и послушания. Мы сходили на чай к Уоллесам и отужинали в Гарден-Корт в обществе мисс Палмер и ее жениха. Мы даже вместе прошлись по магазинам одежды на Ганновер-стрит. Ох, до чего же противно смотреть на самодовольных толстошеих девиц со скошенным подбородком, которые с жеманной улыбкой вертятся перед тобой, пока хозяйка лавки приподнимает подол юбки, показывая фаевую, жаккардовую или фуляровую отделку. Когда я спросила, нет ли чего-нибудь в серых тонах, на лице хозяйки отразилось сомнение. А есть ли у них что-нибудь простого и строгого покроя? Мне показали девушку в модном облегающем платье. Маленькая и хорошо сложенная, она выглядела в нем как изящная ножка в ладном башмачке. Я в таком наряде походила бы на шпагу в ножнах.
Я купила пару темно-желтых лайковых перчаток – и пожалела, что не могу купить еще дюжину, чтобы отнести в холодную камеру Селины.
Похоже, мать считает, что мы делаем большие успехи в части налаживания наших отношений. Сегодня утром, за завтраком, она преподнесла мне подарок в серебряном футлярчике: набор визитных карточек, изготовленных по ее заказу. В черной виньеточной рамке заключены два имени – первым стоит материно, а ниже, шрифтом поскромнее, напечатано мое.
При виде визиток у меня внутри все сжалось. Я уже почти две недели ни словом не упоминала о тюрьме и туда не наведывалась, ибо проводила все дни в разъездах с матерью. Я надеялась, она заметит мои старания услужить ей и будет мне признательна. Когда мать, вручив мне подарок, сообщила о своем намерении нанести визит очередной приятельнице и спросила, поеду ли я с ней или останусь дома читать книгу, я без раздумий ответила, что, пожалуй, съезжу в Миллбанк. Она воззрилась на меня с неподдельным изумлением:
– В Миллбанк? Я думала, ты покончила со всем этим.
– Покончила? Почему ты так решила, мама?
Она раздраженно щелкнула застежкой ридикюля:
– Ну, поступай как знаешь.
– Я буду заниматься тем же, чем занималась до отъезда Прис, – сказала я. – Ведь в остальном у нас ничего не изменилось, верно?
Ответа не последовало.
Вновь вернувшаяся нервозность матери, неделя томительных визитов, «Крошка Доррит» и глупое предположение, что я невесть почему «покончила» с посещениями тюрьмы, – все вместе повергло меня в тоску и уныние. Сам Миллбанк показался еще более угрюмым, а арестантки – еще более несчастными (такое впечатление всегда возникает, когда я приезжаю туда после продолжительного перерыва). У Эллен Пауэр жестокая лихорадка. Надрывный кашель сотрясает все тело, и на тряпице, которой она вытирает рот, остается кровавая мокрота – увы, не помогло ни добавочное мясо, ни красная фланелька от доброй миссис Джелф. У похожей на цыганку девушки, подпольной акушерки по прозвищу Черноглазка, на лице грязная повязка наискось, и теперь она ест свою баранину пальцами. Она и трех недель не провела в тюрьме, как в приступе отчаяния или безумия попыталась выколоть столовым ножом свой черный глаз; матрона сказала, что глаз частично вытек и ослеп. В камерах по-прежнему холодно, как в мясных кладовых. Когда мы с мисс Ридли шли по коридору, я спросила: разве есть женщинам польза от такого холода и беспросветного отчаяния? От страданий и болезней?
– Наше дело – не создавать для них удобство и уют, – ответила надзирательница. – Наше дело исполнять наказание. На свете слишком много добропорядочных женщин, живущих в нищете, болезнях и голоде, чтобы нам еще беспокоиться о преступницах.
Кабы работали споро, небось не мерзли бы, добавила она.
Я проведала Пауэр, потом Кук и еще одну узницу, а потом пошла к Селине. Услышав шаги, она подняла голову, и ее глаза просияли, когда она встретилась со мной взглядом поверх плеча матроны, чуть наклонившейся к замку. И тогда я вдруг осознала, что мне страшно недоставало не просто визитов в Миллбанк, а визитов именно к ней. Внутри у меня что-то толкнулось. Наверное, подобное ощущение испытывает беременная женщина при первом шевелении плода.
Ну и что такого, если я испытываю нечто столь неуловимое, тихое и тайное?
В ту минуту, в камере Селины, это определенно не имело никакого значения. Ибо она так обрадовалась моему приходу!
– В прошлый раз, когда я была сама не своя, вы проявили большое терпение, – сказала Селина. – А потом, когда вы так долго не приходили… я знаю, две недели – срок невеликий, но здесь он кажется ужасно долгим… Вы все не появлялись, и я решила, что вы передумали и уже никогда больше не придете…
Я вспомнила свой последний визит к ней, столь странным образом разбередивший мое воображение. Она не должна держать в голове подобные мысли, сказала я, незаметно оглядывая каменный пол камеры, – сейчас на нем не было никаких белых пятен: ни капель воска или жирных следов от него, ни даже известки. Просто в последнее время я была очень занята домашними делами, вот и не могла выбраться, пояснила я. Селина кивнула, но с несколько опечаленным видом. Наверное, у меня много друзей? – спросила она. Конечно же, мне предпочтительнее проводить время с ними, чем ездить в Миллбанк.
Если бы только она знала, сколь медлительны, скучны и пусты мои дни! Столь же медлительны, как дни тюремные.
Я подошла к стулу, села и положила руку на стол. Я сказала, что Присцилла вышла замуж и теперь, когда она нас покинула, мать особенно нуждается в моем присутствии дома.
Селина кивнула.
– Значит, ваша сестра вышла замуж. И что, хорошая партия?
– Прекрасная, – сказала я.
– В таком случае вы должны быть счастливы за нее.
Я не ответила, только улыбнулась, и тогда Селина подступила чуть ближе:
– Мне кажется, Аврора, вы немножко завидуете своей сестре.
Я опять улыбнулась: да, она права, я действительно завидую.
– Но не потому, что у нее есть муж, – продолжала я. – О нет, вовсе не поэтому! А потому что Присцилла… как бы это сказать? Она меняется и развивается, прямо как ваши духи. Она пошла дальше. А я осталась на прежнем месте, прочнее прежнего связанная обстоятельствами.
– Выходит, вы в таком же положении, как я, – сказала Селина. – В таком же положении, как все узницы Миллбанка.
Так и есть, ответила я. Только у них сроки, которые рано или поздно закончатся…
Я потупила глаза, но чувствовала на себе пристальный взгляд Селины. Она спросила, не расскажу ли я побольше о своей сестре.
– Боюсь, вы сочтете меня эгоисткой… – начала я.
– О нет! – живо перебила она. – Никогда!
– Сочтете. Признаюсь, мне было просто невыносимо видеть сестру, когда она отправлялась в свое свадебное путешествие. Невыносимо было целовать ее и желать счастливого пути. Вот тогда я по-настоящему ей завидовала! Кровь в моих жилах тогда словно бы обратилась в уксус!..