– Теперь я настоящий франт, – важно говорил он. – Зовите меня Питер Квик с Сэвил-роу. Эх, жаль, мои дружки-духи меня не видят!
– Можете оставить цилиндр себе, – сказал мистер Харви.
– Правда? – радостно изумился Питер.
Однако, вернувшись в кабинет, он показал мне шляпу и прошептал:
– Куда мне это девать, а? Засунуть в ночной горшок миссис Бринк, что ли?
Я прыснула со смеху, и все в комнате услышали, а я крикнула:
– Ах, Питер надо мной подшучивает!
После сеанса кабинет, по обыкновению, обыскали, но ничего там, разумеется, не нашли, и все только трясли головой, воображая, как Питер разгуливает по духовному миру в цилиндре мистера Харви. Немного погодя шляпа нашлась: со сломанными полями и с продавленной тульей она висела в холле на крюке для картины. Да, все-таки это слишком твердый предмет, чтобы пройти через тонкие сферы, сказал мистер Харви; но Питер, по всей очевидности, предпринял отчаянную попытку. Мистер Харви держал свой испорченный головной убор так, будто он стеклянный. Сказал, поместит его в рамку как спиритический трофей.
Позже Рут сообщила мне, что цилиндр не с Сэвил-роу, а из какого-то дешевого ателье в Бейсуотере. Пускай мистер Харви и производит впечатление человека состоятельного, но по части шляп вкус у него никудышный, сказала она.
21 ноября 1874 г.
Без малого полночь, ужасно холодно и промозгло, я разбита усталостью и оглушена хлоралом – но в доме стоит тишина, и я должна написать о последних событиях. Опять приходили Селинины духи. А где еще, как не в своем дневнике, я могу рассказать об этом?
Они наведались, пока я была в Гарден-Корт. Я уехала с утра и просидела там до трех, а по возвращении домой, как обычно, поднялась прямиком к себе – и мгновенно поняла, что в мое отсутствие в комнате кто-то был и трогал мои вещи. В полутьме я ничего толком не видела, но чувствовала: что-то здесь изменилось. Первой ужасной мыслью было, что мать порылась в моем столе, нашла дневник и прочитала.
Но нет, дело оказалось не в дневнике. Я сделала еще шаг вперед – и увидела. Цветы в вазе, переставленной на стол с каминной полки. Цветы апельсина, среди английской зимы!
Я подошла к ним не сразу. С минуту стояла на месте, по-прежнему в плаще и со стиснутыми в кулаке перчатками. Камин горел, и в теплом воздухе витал цветочный аромат, – верно, его-то я и учуяла с самого порога. Теперь меня забила дрожь. Селина хотела сделать мне приятное, но только напугала, подумала я. Да, она со своими друзьями-духами и цветами по-настоящему пугает меня!
Потом я подумала: ну ты и дура! Все объясняется так же просто, как папины шляпы на вешалке. Наверняка цветы от Присциллы, она прислала из Италии… Тогда я наконец подошла к столу и поднесла букет к лицу. Всего лишь подарок от Прис, подумала я, всего лишь от Прис… И вдруг ощутила разочарование – такое же острое, как недавний страх.
Все же толика сомнения осталась, а хотелось полной уверенности. Я поставила вазу обратно на стол, звонком вызвала Эллис и мерила шагами комнату, пока не раздался стук в дверь. Но явилась не Эллис, а Вайгерс – ее лошадиное лицо казалось длиннее и бледнее, чем обычно; рукава были засучены по локоть. Эллис накрывает стол к обеду, доложила она, и на звонок могла откликнуться только она или кухарка. Ничего, сказала я, и она сгодится.
– Кто принес эти цветы?
Вайгерс тупо посмотрела на стол, на вазу, потом на меня:
– Прошу прощения, мисс?
Цветы! Когда я уходила, их здесь не было. Кто-то принес цветы в дом и поставил в майоликовую вазу. Не она ли? Нет, не она. Она весь день была дома? Да, весь день. Значит, приходил почтовый курьер с посылками, сказала я. От кого посылки? От моей сестры, мисс Присциллы… миссис Барклей… из Италии?
Вайгерс не знала.
Она вообще хоть что-нибудь знает? Я велела привести Эллис. Вайгерс поспешила вниз и через минуту вернулась с Эллис. Они обе стояли в дверях, хлопая глазами, пока я возбужденно ходила взад-вперед, указывая пальцем на вазу. Цветы! Цветы! Кто принес цветы в мою комнату и поставил в вазу? Кто принял посылку от моей сестры?
– Посылку, мисс? Никаких посылок не было.
– Никаких посылок от Присциллы?
– Вообще ни от кого.
Меня опять охватил страх. Я поднесла руку к губам, и Эллис, похоже, заметила, что пальцы мои дрожат. Она спросила, следует ли унести цветы, а я не знала, просто не знала, что ответить и как поступить. Они с Вайгерс ждали, но пока я колебалась, внизу стукнула дверь, зашуршали материны юбки и раздался раздраженный голос:
– Эллис? Эллис, ты где? – Вероятно, перед этим она безуспешно пыталась ее вызвонить.
– Ладно, ладно! – быстро сказала я. – Оставьте цветы и ступайте прочь обе!
Однако мать оказалась быстрее меня. Она вышла в холл и увидела служанок около моей двери:
– В чем дело, Эллис? Маргарет, ты уже вернулась?
Затем послышались шаги вверх по лестнице. Эллис повернулась от меня и сказала, мол, мисс Маргарет спрашивает про цветы, мэм. Цветы? Какие еще цветы? – отозвался голос матери.
– Да не важно, мама, пустяки! – крикнула я. Эллис с Вайгерс все еще в нерешительности топтались у двери, и я настойчиво повторила: – Ступайте прочь! Ступайте же!
Но мать уже стояла за ними, загораживая путь. Она посмотрела на меня, потом на стол. О, какой чудесный букет! – сказала она и снова перевела глаза на меня. Что случилось? Почему я такая бледная? Почему в комнате так темно? Она приказала Вайгерс зажечь лампу от каминного огня.
Ничего не случилось, сказала я. Мне жаль, что я побеспокоила девушек из-за собственной нелепой ошибки.
– Ошибки? Какой еще ошибки? – спросила она. – Эллис?
– Мисс Прайер говорит, что не знает, кто принес цветы, мэм.
– Не знает? Как ты можешь не знать, Маргарет?
Да я знаю на самом деле, ответила я, просто у меня из головы вылетело. Я сама и принесла цветы… ну да, сама и принесла. Я смотрела в сторону, но почувствовала, что взгляд матери стал острее и пристальнее. Наконец она что-то шепнула служанкам, и те тотчас удалились. Потом она шагнула в комнату и закрыла за собой дверь. Я вся внутренне сжалась: обычно мать заходит ко мне только поздно вечером. Она осведомилась, что за дичь со мной творится. Да ничего со мной не творится, сказала я, по-прежнему не глядя на нее; просто вышло дурацкое недоразумение, и все. Ей незачем оставаться здесь. Мне нужно переобуться и переменить платье.
Я повесила плащ на место и нарочно уронила перчатки – подняла их и снова уронила.
Что значит «недоразумение»? – нахмурилась мать. Как можно купить такие цветы – и забыть? Чем у меня голова занята? И потом – чтобы так нервничать в присутствии служанок…
Я вовсе не нервничала, ответила я, но сама услышала, как дрожит мой голос. Мать подступила ближе. Чтобы она не схватила меня за руку, я быстро обняла себя за плечи и отвернулась. Но тогда я увидела прямо перед собой цветы, опять ощутила их аромат, ставший сильнее прежнего, и повернулась обратно, прочь от них. Если она не уйдет, я расплачусь, подумала я. Или ударю ее!
Но мать уходить не собиралась.
– Тебе нехорошо, Маргарет? – спросила она и, не дождавшись ответа, сказала: – Да, ты нездорова…
Она такое предвидела, заявила мать. Мне вредно проводить столько времени вне дома. Мне нужен покой, а я делаю все, чтобы моя болезнь вернулась.
– Но я совершенно здорова, – возразила я.
– Здорова? Да ты бы прислушалась к собственному голосу! Как истерически он звучал, когда ты разговаривала с горничными! Они наверняка сейчас шепчутся на твой счет…
– Я не больна! – выкрикнула я. – Я полностью излечилась от нервного расстройства и теперь совершенно здорова. Все так говорят! И твоя миссис Уоллес тоже!
Миссис Уоллес просто ни разу не видела меня в подобном состоянии, ответила мать. Не видела, как после поездок в тюрьму я возвращаюсь бледнее смерти. Не видела, как ночами напролет сижу за письменным столом в чрезвычайном нервическом возбуждении…
Услышав последние слова, я поняла: несмотря на всю мою осторожность, несмотря на все мои старания сидеть в своей комнате тише мыши, мать неусыпно следила за мной, как мисс Ридли и мисс Хэксби следят за арестантками.
Я всегда плохо спала, сказала я; даже до папиной смерти, даже в детстве. Бессонница ничего не значит – и вообще, хлорал прекрасно от нее помогает. Ухватившись за случайное слово, мать сказала, что просто я с детства избалована. Она доверила меня заботе отца, и он меня распустил, изнежил своим бездумным потворством – вот почему я не знаю удержу в своем горе.
– Я всегда это говорила! И вот теперь должна смотреть, как ты упорно загоняешь себя обратно в болезнь…
– Если ты не оставишь меня в покое, я действительно заболею! – выпалила я, после чего стремительно отошла от нее и встала у окна, подавшись лицом к самому стеклу. Не помню, что еще она говорила: я не слушала и не отвечала.
Наконец мать сказала, что я должна спуститься к ней в гостиную; если не явлюсь через двадцать минут, она пришлет за мной Эллис. Затем она удалилась.
Я смотрела в окно. В лодке на реке какой-то человек бил кувалдой по железному листу. Его рука поднималась и падала, поднималась и падала. Из-под бойка брызгали искры, но звук удара на секунду запаздывал: кувалда успевала вновь взлететь, прежде чем доносился глухой металлический стук.
Я насчитала тридцать ударов и пошла к матери.
Она ничего больше мне не сказала, но я заметила, что она цепко оглядывает меня в поисках признаков нервной слабости, и постаралась таковых не выказать. Позже я читала ей «Крошку Доррит», очень ровным голосом, а сейчас, притушив лампу, вожу пером по бумаге столь осторожно (даже хлорал не лишает меня осторожности), что мать ничего не услышит, если вдруг подкрадется и приникнет ухом к двери. На случай если она вздумает опуститься на колени и посмотреть в замочную скважину, я заткнула последнюю тряпицей.
Цветы апельсина стоят передо мной. В спертом воздухе комнаты висит густой аромат, от которого кружится голова.