чередь я спросила, часто ли узницы сменяют платья на свежие. Раз в месяц, ответили матроны. А нижние юбки, сорочки и чулки – раз в две недели.
– А как часто вам разрешается мыться? – обратилась я к самой арестантке.
– Так часто, мэм, как нам хочется. Но не больше двух раз в месяц.
Заметив застарелые шрамы от гнойников на ее руках, сцепленных на животе, я задалась вопросом, часто ли она мылась до того, как попала в Миллбанк.
А также спросила себя: о чем, собственно, мы с ней стали бы разговаривать, если бы нас оставили в камере наедине? Однако вслух я сказала:
– Что ж, возможно, я снова навещу вас на следующей неделе, и вы расскажете мне, как проводите здесь дни. Вам хотелось бы?
Да, очень, быстро ответила она. Потом спросила, буду ли я тоже рассказывать им истории из Писания.
Мисс Ридли пояснила, что одна добровольная посетительница, приходящая по средам, читает женщинам Библию, а затем задает вопросы по тексту. Нет, сказала я Пиллинг, читать вслух я не собираюсь, буду только выслушивать узниц, пусть лучше они поведают мне свои истории. Пиллинг пытливо на меня посмотрела, но ничего не сказала. Мисс Маннинг отправила ее обратно в камеру и заперла решетку.
Потом мы поднялись по винтовой лестнице на второй этаж, где размещались блоки «D» и «E», так называемые дисциплинарные. Здесь содержатся женщины непокорные и неисправимые, которые не раз злостно нарушили порядок в Миллбанке или были присланы сюда за многократные злостные нарушения из других исправительных учреждений. В камерах дисциплинарных блоков запирают обе двери, поэтому в коридорах темнее и вонь гуще. За арестантками здесь надзирает дородная бровастая женщина по имени – вы не поверите! – миссис Притти[1]. Она шла впереди нас с мисс Ридли и – со своего рода мрачным удовольствием, точно смотрительница музея восковых фигур, – останавливалась у камер наиболее опасных или курьезных своих подопечных, чтобы доложить о преступлениях, ими совершенных.
– Джейн Хой, мэм, детоубийца. Клейма негде ставить. Фиби Джексон, воровка. Подожгла свою камеру. Дебора Гриффитс, карманница. Наказана за плевок в капеллана. Джейн Сэмсон, самоубийца…
– Самоубийца? – переспросила я.
Миссис Притти кивнула:
– Травилась лауданумом. Аж семь раз, в последний спасена полисменом. Осуждена за вред, чинимый общественному спокойствию.
Я молча смотрела на запертую дверь.
Наклонив голову набок, миссис Притти задушевно промолвила:
– Вы небось гадаете, не пытается ли она там удушиться прямо сию минуту. – (Хотя у меня, разумеется, и в мыслях подобного не было.) – Вот, гляньте. – Она указала мне на маленькие железные заслонки, которые в любое время можно откинуть в обеих дверях камеры, чтобы проверить, чем там занимается арестантка; надзирательницы называют окошечко «приглядкой», а арестантки – «глазком».
Я подалась вперед, чтобы рассмотреть его получше, потом подступила чуть ближе, но миссис Притти остановила меня: мол, нет, придвигать к нему лицо не следует. Арестантки существа коварные, сказала она; случалось, глаза матронам выкалывали.
– Одна как-то доостра заточила ручку ложки и…
Я испуганно моргнула и отпрянула от двери. Но миссис Притти улыбнулась и откинула заслонку:
– Впрочем, Сэмсон у нас смирная. Вот, можете глянуть, только осторожно…
Окно в крохотном помещении закрывала частая решетка, отчего там было темнее, чем в нижних камерах, и вместо подвесной койки была жесткая деревянная кровать. На ней сидела заключенная Джейн Сэмсон, проворно расщипывая кокосовую паклю в мелкой корзинке, стоявшей у нее на коленях. Она уже разобрала на волокна с четверть спутанной массы, но рядом с кроватью стояла еще одна корзинка с паклей, побольше. Сквозь оконную решетку немного пробивалось солнце, в тонких лучах которого густо кружились частицы пыли и мельчайшие бурые ворсинки. Женщина представилась мне персонажем какой-то сказки – некой пленной принцессой, посаженной на дне озера за невыполнимую работу.
Пока я смотрела, она вдруг вскинула на меня взгляд, поморгала и протерла глаза, воспаленные от пакляной пыли. Я быстро опустила щиток «приглядки» и отступила от двери. «Уж не хотела ли узница подать мне какой-то знак или сказать что-то?» – подумала я.
Затем мисс Ридли повела меня прочь из дисциплинарного блока, и мы поднялись по винтовой лестнице на третий, последний этаж. Надзирательницей там оказалась темноглазая женщина с добрым, серьезным лицом, которую звали миссис Джелф.
– Пришли взглянуть на моих бедных подопечных? – спросила она, когда мисс Ридли подвела меня к ней.
Под присмотром у миссис Джелф преимущественно заключенные второго разряда, первого разряда и высшего – «звездочного» – разряда. Им разрешается работать при открытой деревянной двери, как женщинам в блоках «A» и «B», но работа у них легче: они вяжут чулки или шьют рубашки, им дозволено пользоваться ножницами, иголками и булавками, что здесь считается свидетельством величайшего доверия. Камеры, сейчас залитые утренним солнцем, были очень светлыми, почти веселыми. Когда мы проходили мимо, их обитательницы вставали, делали книксен и рассматривали меня с нескрываемым любопытством. Наконец я сообразила, что подобно тому, как я разглядываю их прически, платья и чепцы, так и арестантки изучают детали моего наряда и внешнего облика. Наверное, здесь, в Миллбанке, даже строгое траурное платье вызовет острый интерес.
Большинство заключенных в этом блоке – те самые долгосрочницы, о которых столь хорошо отозвалась мисс Хэксби. Теперь и миссис Джелф тоже похвально о них высказалась: тишайшие женщины во всей тюрьме, доложила она; многих из них до окончания срока переведут в тюрьму Фулэм, где порядки помягче.
– Они у нас просто овечки кроткие, правда, мисс Ридли?
Да, подтвердила мисс Ридли, не идут ни в какое сравнение с отребьем из блоков «C» и «D».
– Решительно ни в какое, – с нажимом сказала она. – Вон, сидит тут одна – убила мужа, жестоко с ней обращавшегося, – так другой такой благовоспитанной женщины на всем свете не сыщешь. – Надзирательница кивнула на камеру, где узколицая арестантка терпеливо распутывала клубок пряжи. – У нас ведь в Миллбанке и дамы сидят, – продолжала она. – Приличные дамы, мисс, вроде вас!
Я улыбнулась последним ее словам, и мы двинулись дальше. Внезапно из одной камеры впереди раздался возбужденный тонкий голос:
– Мисс Ридли? Там что, мисс Ридли? – У решетки стояла женщина, втиснув лицо меж железными прутьями. – Ах, мисс Ридли, благодетельница наша! Вы уже передали мисс Хэксби что я просила?
Когда мы приблизились, мисс Ридли ударила по решетке связкой ключей. Железные прутья задребезжали, и арестантка отпрянула назад.
– А ну-ка, угомонись! – прикрикнула надзирательница. – Думаешь, у меня других забот мало? Думаешь, у мисс Хэксби нет иных дел, кроме как выслушивать мои пересказы твоих прошений?
– Да я ж ничего, матушка, – сбивчиво залепетала женщина. – Просто вы обещались поговорить с ней. А мисс Хэксби, когда приходила нынче утром, так она половину времени на Джарвис потратила, а ко мне и не подошла даже. А братец мой дал новые показания в суде, и теперь нужно только, чтоб мисс Хэксби замолвила словечко…
Мисс Ридли снова ударила по решетке, и арестантка опять вздрогнула.
– Она пристает к каждой надзирательнице, проходящей мимо, – негромко сказала мне миссис Джелф. – Добивается досрочного освобождения, бедняжка; только, думаю, выйдет еще не скоро… Ну хватит, Сайкс, оставь уже мисс Ридли в покое, а? Советую вам пройти дальше, мисс Прайер, не то она и вас попытается взять в оборот. Ну же, Сайкс, будь умницей, возвращайся к своей работе.
Однако Сайкс все не унималась, мисс Ридли все выговаривала ей, а миссис Джелф качала головой, на них глядя. Я двинулась вперед по коридору. Тюремная акустика усиливала до неестественной громкости просительный голос арестантки и бранчливый голос матроны; во всех камерах, мимо которых я проходила, женщины сидели, подняв головы и прислушиваясь, но при виде меня тотчас потупливали взгляд и вновь принимались шить. Глаза у них, мне показалось, были ужасно тусклые. Лица – очень бледные, а шеи, руки и пальцы – болезненно худые. На память мне пришли слова мистера Шиллитоу: сердце узницы податливо, впечатлительно и нужен лишь качественный шаблон, чтобы его сформировать должным образом. Я тотчас же почувствовала, как бьется собственное мое сердце. И вообразила вдруг, как его изымают из меня, а в разверстую скользкую полость в моей груди втискивают грубое сердце одной из этих женщин…
Я невольно взялась за горло, ощутив под ладонью сначала медальон, потом уже сердцебиение, и немного замедлила шаг. Достигнув арки на повороте в следующий коридор, я свернула в него, но дальше не пошла. Остановилась сразу за углом, вне видимости надзирательниц, прислонилась спиной к побеленной стене и стала ждать.
Вот здесь-то, через несколько секунд, произошло нечто особенное.
Я стояла у входа в первую из следующей череды камер. Рядом, на уровне моего плеча, находилась заслонка глазка, а чуть выше – эмалированная табличка со сведениями о заключенной. Только по табличке, собственно, я и поняла, что тюремное помещение не пустует, ибо оно словно бы источало тишину – густую и глубокую, неизмеримо глубже общей беспокойной тишины Миллбанка. Однако едва я успела подивиться столь странному безмолвию, как оно было нарушено. Нарушено единственным вздохом – образцово-печальным вздохом, как в каком-нибудь романе; и настолько он отвечал моему настроению, вызванному тюремной атмосферой, что подействовал на меня престранно. Я тотчас забыла про мисс Ридли и миссис Джелф, которые в любой миг могли появиться из-за угла, чтобы повести меня дальше по этажу. Забыла историю о неосторожной надзирательнице и заточенной ложке. Я тихонько подняла щиток «приглядки» и припала к ней глазами. Девушка в камере была столь неподвижна, что я затаила дыхание, боясь ее вспугнуть.