Я открыла глаза. Свет свечей на столе показался нестерпимо ярким.
– Что за подопечные, мисс Прайер? – поинтересовался мистер Данс, и миссис Уоллес ответила за меня, что я посещаю Миллбанкскую тюрьму и подружилась там со всеми арестантками.
Мистер Данс вытер рот салфеткой и сказал: ну надо же, как интересно!
Торчащая из пояса проволочка колола все сильнее.
– Судя по рассказам Маргарет, порядки там крайне суровые, – услышала я голос миссис Уоллес. – Но эти женщины, разумеется, привычны к тяжелой жизни.
Я уставилась на нее, потом перевела взгляд на мистера Данса.
– Мисс Прайер ездит туда, чтобы их изучать? – спросил он. – Или обучать?
– Чтобы утешать и воодушевлять, – ответила миссис Уоллес. – И наставлять на путь истинный…
– А, понимаю…
Теперь расхохоталась я. Мистер Данс повернулся ко мне и удивленно моргнул.
– Должно быть, вы нагляделись там такого, что не приведи господь, – сказал он.
Помню, я уперлась глазами в его тарелку, где лежали булочка, кусок сыра в голубых прожилках и нож с костяной ручкой, на лезвии которого блестел завиток масла, покрытый бисеринками влаги, словно испариной.
– Да, я всякого там нагляделась, – медленно заговорила я. – Видела женщин, утративших способность связной речи, потому что надзирательницы принуждают их к постоянному молчанию. Видела женщин, нанесших себе телесные повреждения, чтобы хоть как-то разнообразить свое тоскливое существование. Видела женщин, доведенных до безумия. Одна женщина прямо сейчас умирает от холода и недоедания. Другая выколола себе глаз…
Мистер Данс, взявший было нож с костяной ручкой, положил его обратно на тарелку. Мисс Палмер вскрикнула. Мать предостерегающе произнесла: «Маргарет!», а Хелен бросила взгляд на Стивена. Но слова извергались из меня сами собой, я как будто бы ощущала их форму и вкус на языке. Меня все равно что безудержно рвало – заставить меня замолчать было невозможно.
– Я видела кандальную и темную. В кандальной хранятся цепи, оковы, смирительные рубахи и путы-стреножки. Когда надевают стреножки, связанные запястья и щиколотки притягиваются ремнями к бедрам, и женщину в таких путах приходится кормить с ложки, точно ребенка, а если она опорожнится, то так и будет сидеть в собственных нечистотах…
– Маргарет! – повторила мать более резко, и Стивен присоединился к ней:
– Маргарет!
– На входе в темную камеру установлена решетка, дверь и еще одна дверь, с толстой соломенной обивкой, – продолжала я. – Непокорных сажают туда в смирительных рубашках, и пытка полной темнотой подавляет волю. Там сейчас одна девушка… и знаете, что самое любопытное, мистер Данс? – Я подалась к нему и прошептала: – На самом деле там должна сидеть я! А не она, вовсе не она.
Мистер Данс перевел глаза на миссис Уоллес, которая громко ахнула при последних моих словах.
Кто-то нервно спросил, что я имею в виду. Как меня следует понимать?
– Разве вы не знаете, что за попытку самоубийства отправляют в тюрьму? – ответила я.
Тут поспешно вмешалась мать:
– После смерти отца Маргарет сильно болела, мистер Данс. И однажды – вот несчастье-то! – перепутала дозу лекарства.
– Я наглоталась морфия, мистер Данс! – выкрикнула я. – И умерла бы, если бы меня не нашли, без чувств, но еще живой. Полагаю, мне следовало позаботиться о том, чтобы меня не нашли так скоро. Но меня спасли, и все прекрасно всё знали – однако мне ничего не было, понимаете? Вам не кажется это странным? Что простая неотесанная женщина выпивает морфий и в наказание отправляется за решетку, тогда как меня спасают и посылают к ней в тюрьму в качестве посетительницы – а все потому, что я дама из приличных?
Думаю, в ту минуту я находилась на грани буйного припадка; но поскольку речь моя оставалась до жути ясной и четкой, вероятно, все походило на обычную вспышку раздражения. Я обвела взглядом всех за столом – никто на меня не смотрел, кроме матери, которая смотрела так, словно не узнавала. Наконец она промолвила, очень ровным тоном:
– Хелен, будь добра, проводи Маргарет в ее комнату.
Мать встала из-за стола, за ней встали все дамы, потом поднялись и джентльмены, чтобы поклониться им вслед. Загремели отодвигаемые стулья, задребезжали бокалы и тарелки на столе. Ко мне подошла Хелен.
– Поддерживать меня нет необходимости! – резко сказала я, и она вздрогнула – видимо, испугавшись, что дальше последует какая-нибудь грубость, – но все равно обняла меня одной рукой за талию и повела прочь, мимо Стивена, мистера Уоллеса, мистера Данса и Вайгерс, стоявшей у двери.
Мать пригласила дам подняться в гостиную, и до второго этажа мы шли по лестнице немного позади них, а потом проследовали выше.
– Что с тобой, Маргарет? – спросила Хелен. – Я никогда тебя такой не видела, ты на себя не похожа.
Я уже несколько успокоилась и ответила, мол, не обращай внимания, я просто устала, голова болит, да еще платье жмет. Впускать Хелен в свою комнату я не собиралась, но она и не попыталась войти: сказала, что должна вернуться вниз и помочь матери. Я заверила, что завтра мне будет лучше, надо хорошенько выспаться, вот и все. Хелен смотрела на меня с сомнением, а когда я прикоснулась к ее щеке – просто по-дружески, чтобы успокоить! – она опять вздрогнула, и я поняла: она боится меня и того, что я могу сделать или сказать сейчас, когда кто-нибудь может случайно услышать. Я расхохоталась, и тогда Хелен повернулась и пошла прочь – спускаясь по ступенькам, она неотрывно смотрела на меня, и ее лицо становилось все меньше, все бледнее, все расплывчатее в густой тени лестничного проема.
В комнате было очень тихо и очень темно – лишь тускло тлели подернутые золой угли в камине да по краю оконной шторы слабо пробивался свет уличного фонаря. Я обрадовалась темноте, даже мысли не возникло зажечь лампу. Стала ходить от двери к окну и обратно, пытаясь расстегнуть крючки тесного корсажа. Пальцы плохо слушались, платье лишь немного сползло с плеч и, казалось, сдавило меня пуще прежнего. Продолжая шагать взад-вперед, я подумала: здесь недостаточно темно! Мне нужна полная темнота. Где бы найти совсем темное место? Я увидела приоткрытую дверь гардеробной. Один угол там показался темнее прочих. Я села в нем на пол и уткнулась лбом в колени. Теперь платье сдавливало меня, словно кулак, и чем сильнее я дергала плечами, стараясь из него высвободиться, тем теснее оно становилось. Наконец я осознала: да у меня же ремни на спине, которые затягиваются все туже и туже!
И тогда я поняла, где нахожусь. Я была рядом с ней, совсем близко… Я ощущала тесные стены камеры вокруг, ощущала смирительный камзол на себе…
Но одновременно я чувствовала, что глаза у меня туго завязаны шелковым шарфом, а на горле затянут бархатный нашейник…
Сколько я так просидела – не знаю. Один раз на лестнице раздались легкие шаги, кто-то тихонько постучал в дверь и что-то спросил шепотом. Возможно, то была Хелен или одна из служанок, но определенно не мать. В любом случае я не отозвалась, и она ко мне не вошла – вероятно, решила, что я уже сплю. «Почему она так решила, если видно, что кровать пустая?» – смутно подумала я. Потом услышала голоса в холле, короткий посвист Стивена, подзывающего извозчика. Смех мистера Данса на улице, прямо под моим окном, стук захлопнутой входной двери и лязг засова. Раздраженное ворчание матери, которая обходила комнаты, проверяя, погашены ли лампы. Я зажала уши. Отняв от них ладони через какое-то время, я услышала только шаги Вайгерс в каморке надо мной, а потом скрип и стоны кроватных пружин.
Я попыталась встать и едва не упала – сведенные холодом и судорогой ноги отказывались выпрямляться, спущенное до локтей платье не давало поднять руки. Однако, когда я наконец кое-как встала, оно легко с меня соскользнуло. Не знаю, продолжалось еще действие лекарства или уже прекратилось, но на минуту мне показалось, что сейчас меня вырвет. Я ощупью добралась до умывального столика, поплескала водой в лицо, сполоснула рот и стояла, наклонившись над чашей, пока не миновал приступ дурноты. В камине дотлевали последние угольки, и я немного подержала над ними руки, а затем зажгла свечу. Губы, язык, глаза ощущались чужими, и я хотела подойти к зеркалу, посмотреть, изменилась ли моя внешность. Повернувшись, я случайно бросила взгляд на кровать – и вздрогнула так сильно, что выронила свечу.
Мне померещилась голова. Моя собственная голова там, на подушке. Я оцепенела от ужаса, решив, что я лежу в кровати – что все время, проведенное мной в темной гардеробной, я спала, а сейчас проснусь, встану с постели, подойду к месту, где я стою, и обниму себя. Нужен свет! – лихорадочно подумала я. Тебе нужен свет! Ее нельзя подпускать в темноте! Я нашарила на полу свечу, зажгла и сжала обеими руками, чтобы уже точно не выронить. Потом боязливо приблизилась к кровати.
На подушке оказалась не голова. А свернутая кольцами золотистая коса – Селинины волосы, которые я пыталась украсть из Миллбанка. Из своей темноты она прислала их мне – сквозь ночь, сквозь город. Я поднесла косу к лицу. Она пахла серой.
Я проснулась в шесть утра, в полной уверенности, что слышу миллбанкский колокол. Наверное, так пробуждается человек от смертного сна, объятый кромешной тьмой, придавленный толщей сырой земли. Рядом лежали Селинины волосы, чуть потускневшие там, где коса растрепалась. Увидев их и вспомнив вчерашний вечер, я вся затряслась, но у меня достало соображения тотчас же вскочить с постели, завернуть волосы в шелковый шарф и спрятать подальше от глаз – в ящик стола, где я храню дневник. Пока я бежала к столу и обратно, пол под ногами кренился из стороны в сторону, точно палуба корабля, и он продолжал крениться и качаться, даже когда я опять забралась под одеяло и неподвижно распласталась на спине. Заглянувшая ко мне Эллис сразу кинулась за матерью. Мать пришла хмурая, явно собираясь выговорить мне за вчерашнее поведение, но испуганно ахнула, увидев меня, такую бледную, жалкую, дрожащую, и незамедлительно послала Вайгерс за доктором Эшем. Когда он явился, я не выдержала и расплакалась. Но в ответ на расспросы сказала, что со мной ни