– Давайте не будем ссориться, мисс Хэксби, – сказала я, и она тотчас ответила, что у нее нет ни малейшего желания со мной ссориться, просто я пришла в ее тюрьму, ничего о ней не зная… тут мисс Хэксби на мгновение замялась и бросила быстрый взгляд на мисс Ридли.
– Да, я нахожусь в подчинении у мистера Шиллитоу. Однако он не вправе здесь распоряжаться, поскольку тюрьма все-таки женская. Мистер Шиллитоу не понимает здешних нравов и настроений. Однажды я в шутку сказала вам, что сама отсидела очень долгий срок, – но на самом деле так оно и есть, мисс Прайер, и я знаю решительно все о воздействии тюрьмы на женскую душу. Мне кажется, вы – как и мистер Шиллитоу – не знаете, не можете понять природу… – она поискала нужное слово и повторила уже произнесенное: – нрава… низменного и дикого нрава, который проявляется у женщин вроде Доус в полном заточении…
Казалось, она с трудом подыскивает слова – подобно своим подопечным, тщетно пытающимся найти словесные выражения за пределами обычного тюремного лексикона. Впрочем, я понимала, что́ она хочет сказать. Но нрав, о котором она говорила… он грубый, заурядный… такой у Джейн Джарвис, у Эммы Уайт, но только не у Селины и не у меня. Не дав ей продолжить, я сказала, что непременно учту все предостережения. Мисс Хэксби еще несколько секунд буравила меня взглядом, а потом велела мисс Ридли проводить меня к камерам.
Когда мы шагали по белым тюремным коридорам, я ощущала дурманное действие лауданума, которое словно усилилось, когда мы достигли камер: пламя газовых рожков трепетало от сквозняка, и чудилось, будто все поверхности вокруг колышутся, пузырятся и подрагивают. Как всегда, дисциплинарный блок поразил меня своей мрачностью, зловонием и тишиной. Миссис Притти при виде меня значительно ухмыльнулась, и ее лицо показалось мне неестественно широким и странно искаженным, точно отражение в выгнутом металлическом листе.
– Так-так, мисс Прайер, – сказала она (я точно помню ее слова). – Вернулись, значит, чтобы проведать свою заблудшую овечку?
Миссис Притти подвела меня к двери и осторожно приникла глазом к смотровой щели. Потом отперла дверной замок и отомкнула засов решетки:
– Заходите, мэм. После темной она стала сама кротость.
Нынешняя камера Селины значительно меньше камер в обычных блоках. Поскольку узкое оконце закрывают железные жалюзи, а газовый рожок забран металлической сеткой, чтобы не было доступа к огню, здесь очень сумрачно. Ни стола, ни стула в камере нет.
Селина сидела на деревянной кровати, неуклюже сгорбившись над лотком с паклей. Когда дверь открылась, она поставила лоток на пол и с трудом поднялась на ноги, а потом пошатнулась и схватилась за стену, чтоб не упасть. Не по размеру большое платье – без нарукавной звезды – висело на ней мешком. Лицо у нее белое как мел, губы и виски синюшного оттенка, на лбу пожелтелый синяк; ногти от щипания пакли обломаны до мяса. Ее чепец, фартук, манжеты и вся постель густо покрыты пакляной пылью.
Когда миссис Притти закрыла и заперла дверь, я шагнула к Селине. С минуту мы молчали, неподвижно глядя друг на друга в каком-то обоюдном испуге. Потом, кажется, я прошептала:
– Что они с вами сделали! Что же они сделали!
Голова у нее дернулась, губы искривились в улыбке, которая уже миг спустя померкла и бесследно растаяла, как восковая свеча. Селина закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Мне ничего не оставалось, как подойти к ней, взять за плечи, усадить на кровать и гладить ее бедное лицо, пока она не успокоится. По-прежнему уткнувшись в ворот моего плаща, Селина обхватила меня руками. Наконец она прошептала:
– Какой же слабой вы, должно быть, меня считаете…
– Что значит «слабой», Селина?
– Просто я безумно хотела, чтобы вы могли меня навещать.
Она опять затряслась в плаче, но немного погодя затихла. Я взяла ее руку и ахнула, разглядев поближе обломанные ногти. Селина сказала, что каждый день они должны нащипывать четыре фунта пакли, «иначе назавтра миссис Притти приносит еще больше. В камере пылища столбом, не продохнуть». Еще она сказала, что кормят здесь одним черным хлебом и водой, а в часовню водят в кандалах…
Слышать все это было просто невыносимо. Однако, когда я снова взяла ее руку, Селина вдруг вздрогнула, и быстро высвободила пальцы.
– Миссис Притти, – прошептала она. – Миссис Притти то и дело подходит и заглядывает в глазок.
Тогда я услышала какое-то движение за дверью, а мгновение спустя заслонка смотрового окошка дрогнула и медленно откинулась, прихваченная белыми толстыми пальцами.
– Вам не обязательно следить за нами, миссис Притти! – громко произнесла я, а надзирательница рассмеялась и сказала, что в дисциплинарном блоке за всеми арестантками ведется постоянное наблюдение. Однако заслонка со стуком захлопнулась, и я услышала, как миссис Притти отходит, останавливается у соседней двери и окликивает заключенную.
Какое-то время мы молчали. Потом я посмотрела на старый синяк у Селины на лбу, и она пояснила, что запнулась и упала в темной, вот и расшиблась. При воспоминании о карцере она содрогнулась.
– Там очень страшно, – сказала я.
Селина кивнула:
– Да, вы знаете, как там страшно. – А потом вдруг сказала: – Я бы не вынесла, если бы вы не забрали часть тьмы.
Я потрясенно уставилась на нее, а она продолжила:
– И тогда я поняла, какая вы добрая, раз пришли ко мне после всего, что видели. Знаете, что было самое страшное в первый час? Что было мучительнее любых наказаний? Мысль, что вы отвратитесь от меня, что я навсегда оттолкнула вас, причем именно тем поступком, которым хотела вас удержать!
Я с самого начала все знала – оттого-то и заболела снова, и сейчас я просто боялась это слышать.
– Не надо, молчите, – попросила я.
Но Селина яростно шептала: нет, она должна сказать! Ах, бедная мисс Брюер! У нее никогда и в мыслях не было причинить зло этой славной женщине! Но поменять Миллбанк на другую тюрьму, чтобы получить право разговаривать с другими арестантками!
– Да разве захочу я разговаривать с кем-нибудь, если не смогу разговаривать с вами?
Я закрыла ей рот ладонью и повторила: не надо, молчите, вы не должны говорить такое, не должны! Но Селина отвела мою руку и сказала, что именно для того, чтобы говорить такое, она и ударила мисс Брюер; именно для того, чтобы говорить такое, она вытерпела наказание смирительным камзолом и темной камерой. Неужели я заставлю ее молчать после этого?
Тогда я схватила Селину за плечи и почти прошипела: ну и чего она этим добилась? Только того, что теперь за нами наблюдают с усугубленным вниманием! Известно ли ей, что мисс Хэксби хотела запретить мне видеться с ней? Что теперь мисс Ридли будет зорко следить, сколько времени мы проводим вместе? И миссис Притти будет следить? И даже мистер Шиллитоу?
– Вы хоть представляете, как осторожно, как хитро нам теперь придется себя вести?
Говоря все это, я безотчетно притянула Селину к себе – и теперь вдруг увидела совсем близко ее глаза и губы, ощутила ее теплое кисловатое дыхание. Я услышала свой голос и только теперь поняла, в чем призналась ей.
Я разжала руки и отвернулась.
– Аврора… – промолвила Селина.
– Не называйте меня так, – тотчас сказала я.
Но она повторила: Аврора, Аврора.
– Вы не должны называть меня этим именем.
– Почему? В темной называла же, и вы охотно на него откликались! Почему вы от меня отстраняетесь?
Я уже встала с кровати.
– Так надо.
– Но почему?
Я ответила, что нам не положено приближаться вплотную друг к другу: запрещено правилами Миллбанка. Но теперь Селина тоже встала, и в крохотной камере было некуда отойти, чтобы оказаться на безопасном расстоянии от нее. Мои юбки задели лоток с паклей и взмели облако пыли, но Селина просто шагнула сквозь него и положила ладонь на мою руку.
– Вы хотите, чтобы я была рядом, – сказала она.
– Нет, не хочу, – быстро возразила я.
– Да, хотите. Иначе зачем пишете мое имя на страницах дневника? Зачем вам мои цветы? Зачем вам, Аврора, мои волосы?
– Вы сами прислали их мне! Я не просила!
– Я не смогла бы их прислать, если бы не ваше страстное желание получить их, – просто ответила она.
Я в замешательстве молчала. Увидев выражение моего лица, Селина отступила назад и уже несколько другим тоном сказала, что в любую минуту может заглянуть миссис Притти, а потому сейчас я должна стоять спокойно и слушать. Ей нужно кое-что рассказать мне. Она побывала во тьме и теперь все знает. И я тоже должна узнать…
Селина немного наклонила голову вперед, но не сводила с меня глаз, которые сейчас казались огромными и темными, как у колдуньи. Она ведь как-то говорила мне, что отправлена в Миллбанк с какой-то целью? И что рано или поздно духи откроют ей, в чем она состоит?
– Так вот, они приходили, Аврора, когда я лежала без сна в темной камере. Приходили и сказали, зачем я здесь. Вы не догадываетесь зачем? Мне кажется, я давно догадалась. Вот почему и была так напугана.
Она облизала губы и сглотнула. Не шевелясь, я напряженно смотрела на нее. Потом спросила:
– Так какова же цель? Зачем духи отправили вас сюда?
– Ради вас. Чтобы мы с вами встретились и, встретившись, все про нас поняли – и, поняв, соединились…
Она словно нож в меня вонзила и повернула в ране: сердце мое бешено заколотилось, и за его тяжелыми частыми ударами я ощутила в груди знакомый болезненный трепет, только более яростный, чем когда-либо раньше. И ответный лихорадочный трепет я почувствовала в Селине… Боже, какая нестерпимая мука!
Слова Селины вызвали во мне один лишь ужас.
– Молчите! – потребовала я. – Зачем вы говорите мне это? Какое имеет значение, что́ сказали вам духи? Они болтают вздор… а нам нельзя впадать в безрассудство, мы должны сохранять спокойствие и благоразумие. Если я буду навещать вас до конца вашего срока…
– Четыре года, – перебила Селина. Неужели я полагаю, что мне позволят приходить к ней на протяжении всего этого времени? Что мисс Хэксби позволит? Что моя мать позволит? А если даже и позволят, если даже я и стану приходить, на полчаса раз в неделю или раз в месяц… неужели я полагаю, что вынесу такое?