Миссис Притти дошла со мной до башенной лестницы и там меня оставила, полагая, что вниз я спущусь сама. Но я спускаться не стала. Остановилась в тени лестничной площадки, прижалась щекой к прохладной белой стене – и не шевелилась, пока надо мной не раздались шаги. Подумав, что идет мисс Ридли, я быстро повернулась и вытерла щеку на случай, если на ней остались слезы или следы извести. Шаги приближались.
Это оказалась не мисс Ридли, а миссис Джелф.
Увидев меня, она удивленно моргнула и сказала, что услышала какой-то шорох на лестнице, ну и решила посмотреть. Когда я сообщила, что иду от Селины Доус, она заметно вздрогнула. Вид у нее был несчастный, почти как у меня.
– В моем блоке многое переменилось после того, как Доус забрали, – сказала миссис Джелф. – Всех арестанток «звездочного» разряда отправили в Фулэм, а в их камерах поместили новых заключенных, некоторых я вообще не знаю. И Эллен Пауэр… Эллен Пауэр тоже нас покинула.
– Покинула? – тупо переспросила я. – Ну, по крайней мере за нее я рада. Все-таки в Фулэме обращение помягче.
Однако после моих слов вид у миссис Джелф сделался совсем горестный.
– Пауэр не в Фулэме, мисс, – тяжело вздохнула она. – Ну да, вы же не знаете…
Ей печально сообщать мне такую новость, но пять дней назад Пауэр все-таки положили в лазарет, и там она умерла – внучка приезжала забрать тело. Все добрые старания миссис Джелф пропали впустую, а за красную фланельку, обнаруженную под платьем Пауэр, она получила строгий выговор, и в наказание у нее вычтут часть жалованья.
Я слушала, онемев от ужаса.
– О господи, – наконец проговорила я, – как же мы все это терпим? Как будем терпеть дальше? – (Еще четыре года, я имела в виду.)
Миссис Джелф потрясла головой, потом закрыла лицо рукой и повернулась прочь. Вскоре ее шаркающие шаги стихли в отдалении.
Я спустилась на этаж мисс Маннинг и прошла через весь блок, глядя на женщин в камерах: все сгорбленные, жалкие и дрожащие, все больные или почти больные, все голодные и мучимые тошнотой, все с красными руками, потрескавшимися от тюремной работы и холода. В самом конце коридора я нашла надзирательницу, которая проводила меня до ворот второго пятиугольника, а потом караульный провел меня через мужской корпус. С ними я не разговаривала.
Ко времени, когда я вышла на гравийный клин, ведущий к сторожке привратника, уже стемнело. С реки дул резкий ветер с ледяной крупой, и я зашагала, наклоняясь против него и придерживая шляпу. Надо мной вздымалась громада Миллбанка, мрачного и безмолвного, как гробница, но полного несчастных людей. Еще ни разу прежде груз общего их отчаяния не наваливался на меня так тяжело, как сейчас. Я думала о Пауэр, которая однажды сказала мне «благослови вас Господь», а теперь была мертва. Думала о Селине с синяком на лбу, плачущей и называющей меня своей – говорящей, что мы всю жизнь искали друг друга и если теперь разлучимся, то умрем. Думала о своей комнате над Темзой, о Вайгерс, сидящей в кресле на дверью…
Вот и привратник, помахивающий связкой ключей; он отправил караульного за извозчиком для меня. Который сейчас час? – подумала я. Может, шесть вечера, а может, полночь. Если мать дома – что я ей скажу? Я опять перепачкана в известке, от меня опять пахнет тюрьмой. А вдруг мать напишет мистеру Шиллитоу или пошлет за доктором Эшем?
Я в нерешительности стояла перед дверью сторожки. Надо мной висело грязное, заволоченное туманом лондонское небо, под моими ногами была болотистая миллбанкская земля, на которой никогда не вырастут цветы. Мое лицо секли игольно-острые ледяные крупинки. Привратник ждал, когда я войду в сторожку, но я все медлила.
– Мисс Прайер? Что с вами, мисс? – Он провел ладонью по лицу, стирая с него влагу.
– Подождите… – тихо произнесла я, и он нахмурился и подался ко мне, не расслышав. – Подождите! – громче повторила я. – Подождите, мне нужно вернуться!
Я забыла кое-что сделать, сказала я, и мне непременно нужно вернуться!
Если привратник и ответил что-то – я не услышала. Я повернулась и устремилась обратно в тень тюрьмы, почти бегом, подворачивая каблуки на гравии. Каждому караульному на своем пути я говорила то же самое: мне нужно вернуться! нужно вернуться обратно в женский корпус! Все они смотрели на меня удивленно, но пропускали. У ворот женского корпуса стояла мисс Крейвен, только что заступившая на пост. Она достаточно хорошо меня знала, чтобы пропустить без лишних вопросов; а когда я сказала, что провожатый мне не требуется, я буквально на минуту, просто забыла кое-что сделать, – она кивнула и больше на меня не смотрела. То же самое я повторила надзирательнице, дежурившей в блоках первого этажа, после чего поднялась по башенной лестнице. С минуту я прислушивалась к шагам миссис Притти, и когда она ушла в дальний коридор, я подбежала к двери Селининой камеры и откинула заслонку смотрового окошка. Селина сгорбившись сидела над своим рабочим лотком, вяло расщипывая паклю кровоточащими пальцами. Глаза у нее были по-прежнему красные и мокрые, плечи вздрагивали. Я не успела ее окликнуть: она сама вскинула на меня взгляд и испуганно вздрогнула.
– Быстрее! Быстрее подойдите! – прошептала я.
Она подбежала и припала к двери. Лицо ее было очень близко, я ощущала ее дыхание.
– Я согласна, – сказала я. – Я уеду с вами. Я люблю вас и не могу от вас отказаться. Только скажите, что от меня требуется, и я все сделаю!
Я увидела ее глаз, совсем черный, и в нем плавало мое лицо, бледное, как жемчужина. А потом случилось как в папином рассказе про больных людей и зеркала. Моя душа покинула меня – я почувствовала, как она из меня вылетает и поселяется в Селине.
30 мая 1873 г.
Сегодня ночью привиделся страшный сон. Снилось, будто я пробудилась, но вся как одеревенелая, не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой, а глаза залиты каким-то клеем, не открыть, и губы тоже залиты клеем, не разомкнуть. Я хотела позвать Рут или миссис Бринк, но не смогла: рот-то склеен, только мычала. Я испугалась, что буду лежать так, покуда не задохнусь или не умру от голода, и от страха заплакала. Слезы начали смывать клей с глаз, и наконец мне удалось чуть-чуть разлепить веки. Теперь хотя бы увижу свою комнату, подумала я. Однако увидеть я ожидала свою комнату не в сиденхамском доме, а в отеле мистера Винси.
Я посмотрела, но перед глазами была кромешная темень, и я поняла, что лежу в гробу, куда меня положили, приняв за мертвую. Я лежала в гробу и плакала, пока слезы не смыли клей с моих губ, и тогда я закричала. Если кричать во всю мочь, думала я, кто-нибудь наверняка услышит и выпустит меня. Но никто так и не пришел. Приподняв голову, я ударилась о деревянную крышку и по звуку удара поняла, что гроб засыпан землей, что я уже в могиле. И поняла, что никто меня не услышит, сколько ни кричи.
Я неподвижно застыла, соображая, что же мне делать, и вдруг над самым ухом раздался шепот, заставивший меня вздрогнуть. Голос спросил: думаешь, ты здесь одна? Разве не знаешь, что я рядом? Я силилась разглядеть, кто со мной говорит, но было слишком темно, я только ощущала чьи-то губы возле своего уха. Я не знала, чьи они – Рут, миссис Бринк, тетушки или кого-то другого. Но по звучанию слов я поняла, что губы улыбаются.
Часть IV
21 декабря 1874 г.
Теперь они появляются каждый день, послания от Селины. Иногда это цветы или ароматы, иногда просто едва заметные признаки чьего-то недавнего присутствия в моей комнате – по возвращении туда я всякий раз обнаруживаю либо сдвинутую с места безделушку, либо приотворенную дверь гардеробной и следы пальцев на моих бархатных и шелковых платьях, либо вмятину на диванной подушке, оставленную чьей-то головой. Послания и знаки никогда не появляются, если я здесь и смотрю в оба. А жаль. Я бы не испугалась. Теперь я бы испугалась, если бы они прекратились! Пока они появляются, я знаю, что они стягивают и уплотняют пространство между мной и Селиной. Они свивают из темной материи некий вибрирующий провод, который тянется от Миллбанка до Чейн-уок и по которому Селина скоро пришлет себя.
По ночам, когда я сплю под воздействием лауданума, провод утолщается. Как же я раньше не догадалась? Теперь я принимаю лекарство с великой охотой. А порой, когда матери нет дома… поскольку провод нужно вить и днем тоже, я порой тихонько захожу в ее комнату и выпиваю дополнительную дозу.
Разумеется, в Италии лекарство мне не понадобится.
Мать стала ко мне чрезвычайно снисходительна. «Маргарет три недели не была в Миллбанке – и посмотрите, как она изменилась! – говорит она Хелен и Уоллесам. – За все время, прошедшее со смерти отца, она впервые выглядит так хорошо!» Мать не знает, что я тайно езжу в тюрьму, когда она отлучается из дому. Не знает, что мое серое визитное платье лежит у меня в шкафу – славная Вайгерс не выдала мой секрет, и теперь не Эллис, а она помогает мне одеваться. Мать не знает о данном мною обещании, о моем бесстыдном и ужасном намерении бросить и опозорить ее.
Иногда я вся холодею, думая об этом.
Но думать надо, хочешь не хочешь. Провод из тьмы совьется, но если мы действительно собираемся скрыться из Англии, если Селина действительно совершит побег – ах, как странно это звучит! мы будто пара разбойников из бульварной прессы! – если Селина и впрямь появится здесь, это произойдет скоро, и мне нужно успеть все спланировать, подготовиться к неминуемым опасностям. Мне предстоит лишиться одной жизни, чтобы обрести другую. Это будет похоже на смерть.
Когда-то я думала, умереть легко, но оказалось – очень трудно. А это… это ведь наверняка будет еще труднее?
Сегодня, пока матери не было дома, я съездила к Селине. Она все еще в блоке миссис Притти и все еще плоха, пальцы у нее кровоточат сильнее прежнего, но она не плачет. Она в точности как я. «Теперь, когда я знаю, ради чего приходится терпеть, я вынесу все, что угодно», – сказала Селина. Страстная решимость горит в ней, но сейчас приглушена, как пламя под ламповым стеклом. Я боюсь, вдруг надзирательницы почуют в ней скрытое возбуждение и обо всем догадаются. Я обмирала от страха сегодня, когда они на меня смотрели. Я шла по тюремным коридорам, и меня била дрожь, как будто я здесь впервые; я вновь явственно ощутила громадные размеры и сокрушительный гнет тюрьмы – ее стен, засовов, решеток, замков, ее бдительных стражей в одеждах из шерсти и кожи, ее запахов и звуков, будто отлитых из свинца. И пока я шла по коридорам, мне казалось, что глупо даже помышлять о побеге отсюда. Лишь когда я увидела Селину и почувствовала ее страстную решимость, ко мне вернулась уверенность.