Перестук карандашей разом прекратился. Я зажала ладонью рот и простонала:
– Нет! Только не это, только не это!
Миссис Джелф снова взяла меня за руку, но я вырвалась и, спотыкаясь, вышла из кабинета в тихий темный холл.
– Вайгерс! – крикнула я, и мой жуткий, надломленный крик прокатился эхом по пустому дому, чтобы кануть в еще более жуткую тишину.
Я кинулась к сонетке и дергала шнур, пока он не оборвался. Я бросилась к двери под лестницей и крикнула в подвал – там было темно. Я вернулась в холл, где стояла миссис Джелф с окровавленным платком в дрожащей руке и испуганно на меня смотрела. Я поднялась по лестнице – заглянула сначала в гостиную, потом в материну спальню и в комнату Прис, не переставая отчаянно звать: Вайгерс! Вайгерс!
Никакого ответа, вообще ни звука, кроме собственного моего прерывистого дыхания и моих неровных шаркающих шагов.
Наконец я достигла своей комнаты. Дверь была приоткрыта – в спешке Вайгерс даже не подумала ее затворить.
Она забрала все, кроме книг, которые повыкидывала из коробок и свалила грудой на ковре. Вместо них она взяла вещи из моей гардеробной: платья и плащи, шляпы и ботинки, перчатки и броши – вещи, которые превратят ее в даму; вещи, за которыми она ухаживала в свою бытность служанкой здесь: чистила, гладила, аккуратно складывала, содержала в опрятности, содержала в готовности. Разумеется, забрала она и всю одежду, купленную мной для Селины. А также деньги, билеты и паспорта на имена Маргарет Прайер и Мэриан Эрл. Забрала даже волосы, тщательно мной расчесанные и заново заплетенные в косу, чтобы уложить вокруг Селининой головы, скрыв следы тюремных ножниц.
Она оставила мне только мой дневник. Аккуратно положила в стол, предварительно протерев обложку, – так радивая служанка убирает на место поваренную книгу, когда выпишет нужный рецепт.
Вайгерс. Я повторила имя – словно выплюнула: оно ощущалось смертельной отравой, сжигающей мои внутренности. Вайгерс. Она ничего для меня не значила. Я не могу даже вспомнить ее черты, общий облик, повадки. Хоть убей, не помню, какого оттенка у нее волосы, какого цвета глаза, какого рисунка губы. Знаю только, что она некрасива, даже некрасивее меня. Но тем не менее приходится признать: она отняла у меня Селину. Приходится признать: Селина плакала от разлуки с ней.
Приходится признать: Селина забрала мою жизнь ради своей жизни с Вайгерс!
Сейчас я ясно это понимаю. Но тогда еще не понимала. Тогда я просто думала, что мошенница Вайгерс принудила Селину обманывать меня, пользуясь какой-то своей властью над ней, каким-то своим странным правом на нее. Я по-прежнему думала, что Селина любит меня. Поэтому, выйдя из комнаты, я направилась не обратно в холл, где ждала миссис Джелф, а к узкой мансардной лестнице, ведущей к спальням служанок. Не помню, когда я в последний раз по ней поднималась – наверное, в детстве. Однажды горничная поймала меня там за подглядыванием и ущипнула так, что я заплакала от боли. С тех пор лестница меня пугала. Я рассказывала Присцилле, что наверху живет тролль и, когда вечером горничные уходят к себе, они не ложатся спать, а всю ночь прислуживают ему.
Взбираясь по скрипучим ступенькам, я снова чувствовала себя ребенком и со страхом думала: а вдруг она в своей комнате или придет и застанет меня там?
Конечно же, Вайгерс там не оказалось. Комната была холодная и пустая – самая пустая комната, какую только можно представить: комната совершенно безликая, точно камеры Миллбанка. Блеклые стены, голый пол с единственным прикроватным ковриком, протертым до основы. Полка с умывальной чашей и потускнелым кувшином. Кровать со смятыми и скомканными желтоватыми простынями.
Вайгерс оставила лишь жестяной сундучок, с которым к нам явилась; на крышке были грубо выбиты гвоздем инициалы «Р. В.».
Я вообразила, как она выбивает эти буквы на нежной красной плоти Селининого сердца.
Но в таком случае, значит, Селина разъяла для нее свою грудную клетку. Ухватилась за собственные ребра и, рыдая, раскрыла их – подобно тому, как я сейчас подняла крышку сундука и разрыдалась, заглянув внутрь.
Там лежали бурый миллбанкский балахон и черное платье горничной, с белым фартучком. Они переплелись, словно спящие любовники, и когда я попыталась вытащить тюремное платье, оно зацепилось за черное и не пожелало от него оторваться.
Может быть, они были оставлены здесь из жестокости; может быть, просто брошены в спешке. В любом случае я ясно поняла заключенное в них послание. Со стороны Вайгерс не было никакого обмана – только коварное, ужасное торжество. Всю ночь Селина находилась здесь, прямо надо мной. Вайгерс провела ее мимо моей двери и вверх по мансардной лестнице, пока я сидела со своей несчастной прикрытой свечой. Все долгие часы моего ночного ожидания они лежали вдвоем на этой вот кровати, перешептываясь или вообще не разговаривая. А когда слышали, как я мечусь по комнате, стенаю и отчаянно кричу в окно, они стонали и вскрикивали, передразнивая меня… или же, возможно, они почувствовали неистовое напряжение моей страсти и превратили ее в свою страсть.
Впрочем, эта страсть всегда им принадлежала. Каждый раз, когда я стояла в камере напротив Селины, мучительно стремясь к ней всем своим существом, Вайгерс будто бы стояла у меня за спиной, пристально наблюдая за нами, похищая Селинины взгляды. Все, что я писала в темноте, она позже извлекала на свет – и писала Селине моими словами, которые становились ее собственными. Когда я, одурманенная лауданумом, беспокойно ворочалась в постели, чувствуя близкое присутствие Селины, рядом со мной была вовсе не она, а Вайгерс – это ее тень падала на мое лицо, это ее сердце билось в такт с Селининым, тогда как мое стучало в совсем другом ритме, слабом и неровном.
Я все поняла. Я подошла к кровати и развернула простыни, ища красноречивые пятна и следы. Потом подошла к умывальной чаше. Там еще оставалось немного мутной воды, и я шарила в ней пальцами, пока не нашла два волоса: темный и золотистый. Я швырнула чашу на пол – она разбилась вдребезги, и вода расплескалась по половицам. Я схватила кувшин, намереваясь поступить с ним так же, но он был жестяной и не разбивался – пришлось топтать ногами, покуда не сплющился. Я сдернула с кровати матрас и принялась рвать простыни. Треск ткани действовал на меня подобно… с чем бы сравнить?.. подобно тому же лаудануму. Я рвала и рвала, на полосы, на клочья, пока не начали саднить руки, – и тогда я стала рвать зубами. Я разодрала коврик. Я вытащила платья из сундучка и тоже изорвала. Наверное, затем я бы растерзала собственную одежду, повырывала свои волосы, если бы вдруг не остановилась, задыхаясь от изнеможения. Я подошла к окну, прижалась щекой к холодному стеклу, схватилась за раму и задрожала всем телом. Передо мной простирался Лондон, совершенно белый и тихий. Беременное снегом небо по-прежнему сыпало пушистыми хлопьями. Вот Темза, вон деревья парка Баттерси на другом берегу, а далеко-далеко слева – окутанные туманом башни Миллбанка, которые не видны из моего окна этажом ниже.
А вот патрульный полисмен в темном плаще, неторопливо шагающий по Чейн-уок.
При виде его во мне вдруг словно заговорил голос матери. «Меня обокрала собственная служанка! – подумала я. – Нужно лишь сообщить полицейскому – и он задержит Вайгерс… он задержит поезд! Я обеих посажу в Миллбанк! Они будут в разных камерах, и Селина вновь станет моей!»
Я бросилась вон из комнаты и слетела по лестнице в холл, где нервно ходила взад-вперед миссис Джелф, вся в слезах. Оттолкнув ее, я рывком распахнула дверь, выскочила на тротуар и крикнула полисмена дрожащим пронзительным голосом, совсем не похожим на мой. Полисмен круто повернулся и подбежал ко мне, восклицая: «Мисс Прайер! Что стряслось?» Я вцепилась ему в руку. Он оторопело смотрел на мои растрепанные волосы, безумное лицо и – я совсем о ней забыла! – рану на горле, снова начавшую кровоточить от какого-то моего резкого движения.
– Меня обокрали… Воры обокрали мой дом, – сбивчиво заговорила я. – Они сейчас в поезде, идущем от вокзала Ватерлоо во Францию… Две женщины, в моей одежде!..
– Две женщины? – переспросил полисмен, странно на меня глядя.
– Да! Две! И одна из них – моя служанка. Она ужасно хитрая и жестоко злоупотребила моим доверием! А другая… другая…
Другая сбежала из тюрьмы Миллбанк, хотела сказать я, но вместо этого коротко глотнула ледяной воздух и зажала рукой рот.
Откуда я это знаю?
Почему у меня оказалась одежда для нее?
Зачем были приготовлены деньги и билеты?
И паспорт на вымышленное имя?
Полисмен ждал.
– Не знаю… не уверена… – проговорила я.
Полисмен бросил быстрый взгляд по сторонам. Он уже достал свисток из поясного кармашка, но теперь выпустил из пальцев, и тот повис на цепочке.
– Вам не следует находиться на улице в таком расстроенном состоянии, мисс, – сказал он, наклонив ко мне голову. – Позвольте, я провожу вас в дом, и вы мне все расскажете там в тепле. Смотрите, у вас шея поранена, заболит на холоде.
Он подставил мне руку, но я попятилась и сказала:
– Не надо со мной ходить. Я ошиблась, не было никакой кражи, вообще ничего не было, в доме все в порядке.
Я повернулась и пошла прочь. Полисмен шагал рядом, повторяя: «мисс Прайер… мисс Прайер…», протягивая руку к моему локтю, но не осмеливаясь до меня дотронуться. Когда я закрыла перед ним калитку, он замялся в нерешительности, а я тем временем вбежала в дом, захлопнула дверь и, задвинув засов, привалилась к ней плечом.
Немного погодя полисмен поднялся на крыльцо и дернул за колокольчик, зазвеневший в темной кухне. Потом я увидела его лицо, окрашенное в малиновый цвет стеклом придверного окна: сложив ладони трубой у глаз, он вглядывался в темный холл и громко звал сначала меня, затем служанку. Минуту спустя он отошел, а я еще с минуту стояла у двери, после чего на цыпочках прокралась в папин кабинет и сквозь кружевную занавеску увидела, что полисмен стоит у калитки и пишет в блокноте. Дописав строчку, он сверился с часами, еще раз взглянул на погруженный во мрак дом, потом осмотрелся по сторонам и медленно двинулся прочь.