и праздно.
Побродив немного, я заметила книжный магазин с витриной, где стояли тома в кожаных переплетах. Я вдруг вспомнила Янины слова: «Он букинист, зовут Антон де Рейк, у него бизнес в Старом городе, очень успешный». Поддавшись внезапному порыву, я развернулась и зашла внутрь, в Старом городе не так много букинистических магазинов, есть вероятность, что это тот самый. Я вошла, молодая женщина-продавец, завидев меня, улыбнулась — рассеянно, но приветливо, я кивнула ей и сделала вид, что изучаю полки. Я читала названия очень сосредоточенно, и, кроме меня, в магазине покупателей не было — боюсь, что бизнес не такой успешный, как думала Яна, — но продавец не подошла ко мне и не заговорила.
В конце концов я придвинулась к прилавку, продолжая разглядывать книги на полках, и женщина спросила, чем мне помочь. Я покачала головой, мол, просто смотрю, и поинтересовалась, не она ли владелица магазина. Женщина в ответ издала смешок — громкий, какой-то некрасивый. О, если бы, ответила она и улыбнулась. Я спросила, давно ли она тут работает. Три года, ответила продавец. Неплохая работа, добавила она, антикварная книга привлекает особый тип клиентов, при том что у нас не только старые тома, мы продаем разное. Она умолкла, а мне хотелось продолжить беседу, и я сказала, что ищу что-нибудь хорошее по истории города, мне нужно в подарок.
Женщина встала и принесла несколько изданий, открыла их, чтобы показать мне красивые карты и сложенные гравюры, пока я изучала книги, она сообщила их стоимость: от сотни евро и существенно выше. Я спросила, когда были изданы эти книги, она ответила, что преимущественно в девятнадцатом веке. Я потрогала сафьяновый переплет, до чего же красивые, и хотя они стоили больше, чем я рассчитывала потратить, я все равно выбрала одну и сказала, что беру: подарю Адриану, решила я.
Пока продавец пробивала покупку, я спросила ее: а кто владелец магазина? Вопрос показался ей странным, и я объяснила, что здесь ощутим отпечаток личности. Довольно бессодержательное высказывание, но и не совсем неправда: индивидуальность тут определенно присутствовала. Владельца зовут Антон де Рейк, ответила она. А он сейчас на месте? — вдруг выпалила я, и женщина сказала, что обычно да, он на месте, но сейчас, к сожалению, его куда-то вызвали, и когда он будет — неизвестно. Я видела, что ей неловко, но не удержалась и спросила: ничего серьезного, надеюсь? Помолчав, она качнула головой: да нет, совсем нет, вы приходите через недельку-другую, точно его застанете. Через недельку-другую, повторила она, а лучше через три. Она резким движением протянула мне упакованную книгу. Я взяла покупку и поблагодарила женщину за помощь.
Я вышла из магазина со свертком в руках. Непонятно, что на меня нашло, с чего вдруг я так прицепилась к этому де Рейку? «Через недельку-другую, — сказала продавец, — а лучше через три». При этих словах я испытала какое-то смутное облегчение. Вернувшись в квартиру Адриана, я развернула книгу, подержала ее в руках — так странно было ее видеть здесь, в этой комнате. Я поставила покупку на кофейный столик, потом взяла и переставила на книжную полку в гостиной. Не помогло, книга с ее затейливо украшенным переплетом и потертыми краями смотрелась как абсолютно чужой здесь предмет. Да и вообще, я едва ли сознавала, кому этот предмет предназначен. Я скучала по Адриану, в какой-то момент я почувствовала себя запертой в громадной квартире, словно меня оставили тут и забыли.
Спала я плохо, и, когда на следующее утро я проснулась, наступил понедельник и я проспала. О том, чтобы возвращаться в свою квартиру и переодеваться, уже и речи не было, я приняла душ и надела то же самое, в чем ходила два дня. Ни с того ни с сего я открыла один из шкафов в спальне, там обнаружились несметные ряды отутюженных рубашек и пиджаков, один человек не в состоянии носить столько одежды. Неисчислимость этих рубашек стала для меня откровением — их так много, и все так аккуратно развешены. Я знала, что в дом регулярно ходит уборщица, или даже нет, не просто уборщица, а домработница, она занимается покупками, заполняет кухонные шкафы, когда те пустеют, и это она, вне всяких сомнений, забирает рубашки из химчистки, вынимает их из пластиковых чехлов и развешивает в шкафу. Я однажды столкнулась с ней, уже на лестнице, она меня окинула испытующим и в то же время равнодушным взглядом, и по взгляду я сразу догадалась: ее наняли давно, еще до отъезда Габи.
Я вышла из квартиры, не прибрав за собой, — а по каким дням, интересно, приходит домработница? Адриан в своей записке не сообщил, — заперла дверь и аккуратно положила ключи в сумку. За углом я села в автобус и на нем довольно быстро добралась до побережья, а потом ехала вдоль подвижных дюн в направлении здания Суда. Еще минут десять — и вот автобус проезжает следственный изолятор, где я была три ночи назад. Все те месяцы, что я проработала в Суде, я, в принципе, знала, что следственный изолятор где-то существует, но я никогда не помещала его в географию города. Он оставался абстрактным: здание на снимках, развешанных по информационным доскам в вестибюле Суда, и эти снимки вообще не отражают реальную чудовищность места, которое я видела недавней ночью, — нечто темное и огороженное, дом-сгусток, такой разительный контраст с яркой прозрачностью самого Суда.
При свете дня следственный изолятор казался менее зловещим, чем ночью, в нем даже было что-то будничное — стоит себе какое-то строение у дороги. Автобус не сделал тут остановки, я только мимоходом увидела из окна стену и контур изолятора — обычное здание, каких много в окружающих нас пейзажах, мы редко замечаем такие дома и никогда не знаем их предназначения. Вокруг нас есть тюрьмы и похуже, скажем, в Нью-Йорке есть секретная тюрьма над многолюдным фудкортом: окна с затемнением, помещения со звукоизоляцией, так что вопли никогда не достигают слуха тех, кто обедает внизу. Там люди жуют сэндвичи, потягивают капучино и понятия не имеют, что творится у них прямо над головой, понятия не имеют, в каком мире они живут.
Никто из нас не способен по-настоящему видеть мир, в котором мы живем, — мир, вмещающий в себя противоречие между чем-то обыденным (приземистая стена следственного изолятора, автобус, который идет своим обычным маршрутом) и чем-то ненормальным (камера и человек в камере), мы видим этот мир лишь иногда, мельком, чтобы снова не увидеть его, может быть, никогда. На удивление легко позабыть то, чему мы стали свидетелями, ужасающий образ или голос, произносящий непроизносимое, чтобы жить в этом мире, мы должны забывать, и мы забываем, мы все время живем в состоянии «я знаю, но я не знаю».
Вот потому я посмотрела на следственный изолятор при свете, а потом, спустя несколько мгновений, вылезла из автобуса, вошла в здание Суда, поздоровалась с охраной — как всегда, будто ничего не изменилось. Легко было скользнуть в скопление фигур, движущихся через пропускные пункты, прикладывающих бейджики и проходящих через металлические рамки, легко пересечь внутренний двор и очутиться в самом здании.
Уже у входа я заметила Амину, она махала мне руками, я еще была далеко, а ей определенно не терпелось что-то сообщить, и, едва я очутилась в пределах слышимости, она с ходу выпалила: тебя переводят в Первую палату. Я удивленно моргнула. Ты меня заменишь, когда я уйду в декрет. Амина взяла меня за руку и легонько сжала. Я спросила: это же как бы хорошо, да? Да, закивала она, очень хороший знак, и я сжала ее руку в ответ. Идем, сказала она. И мы вместе вошли в Суд.
8
В лифте Амина прислонилась к стене, чтобы отдышаться. Одышка у нее теперь случалась постоянно: малыш с силой давил на легкие. Скоро мама приезжает из Сенегала, сообщила Амина, я через несколько недель уйду в декрет. Мы вышли из лифта и зашагали к кабинке, по пути Амина спросила меня, знакома ли я с делом, и я кивнула: подробности были в Суде хорошо известны. Процесс длился несколько месяцев, очень громкий процесс, первый случай, когда перед Судом предстал бывший глава государства, и слушание наделало немало шума в прессе разных стран.
И вдобавок еще протестующие, которые вот уже несколько месяцев собирались возле здания Суда, чтобы поддержать обвиняемого, раздавали эти свои флаеры, стояли с транспарантами. Пока мы усаживались, Амина объяснила мне, что я буду неделю работать с ней в кабинке, чтобы вникнуть в курс дела. Она вручила мне папку. Там вникать-то не во что, заверила она, язык, прямо скажем, пока нехитрый. Она кивнула на папку, лежавшую передо мной на столе, и я раскрыла ее. Согласно обстоятельствам дела, события развивались стремительно, все происходило в относительно короткий период времени — четыре-пять месяцев, — сразу после выборов с оспоренными результатами. Национальная избирательная комиссия и внешние наблюдатели признали победу оппозиции. Обвиняемый передавать власть отказался, хотя по конституции президентское правление ограничивалось десятью годами, а он свои десять лет отпрезидентствовал. Тогда обвиняемый принялся творчески перерабатывать итоги выборов, обнулил результаты голосования в тех округах, где его оппонент добился успеха, приказал армии закрыть границы и запретил все зарубежные медиа.
Потом обвиняемый — я начала просматривать материалы более бегло, поглядывая на должностных лиц, которые входили в зал, заседание вот-вот начнется, — сколотил армию из наемников и приступил к этническим чисткам с карательными отрядами и массовыми захоронениями. ООН отправила контингент миротворцев, Африканский союз потребовал, чтобы обвиняемый сложил с себя властные полномочия, но тот упорствовал. Оппонент отвечал ему тем же, как следствие — гражданская война. В конце концов ООН усилила свое вмешательство, а потом Франция нанесла воздушные удары — после чего силам оппозиции удалось захватить обвиняемого и поместить под домашний арест. Это случилось месяцев через пять после выборов. Если бы не миротворцы, обвиняемого казнили бы, но ООН весьма настойчиво потребовала, чтобы он предстал перед международным судом, — вот он и предстал и который год ждет вынесения приговора.