Сначала шёл Горохов, Миша оставался на месте, держа оружие наготове; затем Андрей Николаевич останавливался и ждал с поднятой винтовкой, когда проводник его догонит и обгонит, пройдя вперёд. И, уже остановившись, будет ждать его. Так они и пересекли последнюю воду и выбрались на склон, на котором тумана было уже заметно меньше, чем в низине. Но и здесь они ещё несколько десятков метров поднимались вверх, поочерёдно прикрывая друг другу спины.
А дальше, выше по склону, солнце уже растворило туман окончательно, и тут Миша, обернувшись, вдруг замер и сказал с придыханием:
– Вон они. Зурганы!
Андрей Николаевич тоже обернулся: на противоположном склоне он увидал существо… Большое насекомое? Типа прыгуна… Но нет…
Тот был похож больше на саранчу, а эти… Он не мог как следует их рассмотреть…
Горохов полез в кобуру, чтобы достать оптику, а Миша, не поняв его движения, вдруг говорит:
– Только не стреляй в них.
– Не стрелять? – Горохов взглянул на проводника, а потом подносит оптику к глазу и разглядывает ближайшего.
О… какие-то гигантские термиты по виду. Чуть свисающее брюхо, как у термита, четыре лапы огромные, суставчатые, суставы выше корпуса, а передняя часть тела была поднята вертикально, передние лапы сложены были на груди, а головы, при их крупном теле, были совсем небольшие, не больше, чем у человека. Вот только головы это были вовсе не человеческие. Двое стояли на склоне, а ещё один взобрался на крутую, почти отвесную скалу, на которую человеку было не влезть.
Нет, ничего подобного он в своей жизни не видел. А существа так и стоят перед ними, словно желая, чтобы их получше рассмотрели.
– Миша, – говорит наконец уполномоченный, протягивая прицел охотнику: на, смотри. – Если ты притащишь такого в Институт в Соликамске, тебе за него кучу денег дадут. Даже за дохлого.
– Нет, не стреляй, нельзя, они разозлятся, – отвечает ему Шубу-Ухай, но прицел берёт. – Не надо их злить.
– Не надо? – Горохов ухмыляется. – Так они на нас охотятся со вчерашнего дня.
На это Миша ничего ему не говорит, и тогда уполномоченный поднимает винтовку на вытянутую руку, чтобы шестиногие её видели, и кричит что есть силы:
– Не ходите за нами, иначе я всё-таки убью кого-то из вас! Слышите?!
И тогда происходит странное: из тумана на противоположную от людей сторону низины выскакивает ещё один зурган. Существо очень быстро взлетает к своим собратьям, становится рядом с ближайшим сородичем, смотрит на людей и тоже поднимает переднюю лапу, как и Горохов, вот только ничего не кричит в ответ.
А потом тот, что стоял на скале, скатывается с неё вниз и направляется прочь по склону, уходит очень быстро, и все остальные шестиноги тут же уходят следом за первым.
– Они поняли, – Миша наконец отдал Горохову оптику.
– Что они поняли? – уточнил уполномоченный. – Поняли, что я убью их, если не отстанут?
– Нет. Они поняли, что мы поняли, что они нас понимают, – сформулировал проводник.
Горохову потребовалось несколько секунд, чтобы разобраться в смысле сказанного. Потом он усмехнулся и произнёс:
– Ладно, пусть так, главное, чтобы не шли за нами.
– Не пойдут, – с какой-то детской уверенностью произнёс Миша. – Они ушли; может, мы прошли их землю, а может, признали в нас охотников, таких же, как и они.
Андрей Николаевич смотрит на охотника, усмехаясь под маской, все эти теории охотника кажутся ему… ну, как минимум, наивными. Но жизнь давно научила его не спорить с людьми верующими и не подвергать сомнению всяческие суеверия. И он только говорит проводнику в ответ:
– Хорошо, если так.
И они начали очередной подъём на склон. Но эти странные Мишины догадки природной и профессиональной настороженности уполномоченного не убавили. Помня, с какой лёгкостью шестиног, прятавшийся в тумане, взбежал на холм, он оборачивался назад каждые двадцать шагов и винтовку при этом на предохранитель не ставил. Впрочем, продолжалось это недолго.
Несмотря на скользкий и вязкий грунт, на плато они поднялись достаточно быстро и уже наверху, восстанавливая дыхание, они смотрели назад, на противоположный склон, и Горохов подтвердил правоту проводника:
– Да, возможно, ты был прав, Шубу-Ухай, кажется, они ушли.
А вместо того, чтобы покивать: да-да, я был прав, Миша вдруг говорит ему с некоторой застенчивостью в голосе:
– Слушай, Андрей… – и замолкает, как будто стесняется продолжать.
– Ну, что? – Горохов хочет знать, о чём завёл разговор проводник.
– Ты, это… – проводник всё ещё мнётся.
– Ну, говори же!
– Ты не зови меня Шубу-Ухай, – просит Миша.
Андрей Николаевич молчит, но вопрос напрашивается сам собой, и Миша без вопроса поясняет:
– Просто так звала меня Церен. Только она осталась в живых из тех, кто знал это моё имя.
– А-а, – Горохов поправляет лямки рюкзака. – Ну хорошо, Миша, не буду. Ну что, пошли?
– Да, пошли.
Они прошли десяток шагов, ну или, быть может, два… И тут перед ними открылось зрелище, которого уполномоченный не видел ни разу в жизни. Склон, по которому они должны были идти вниз, вовсе не был чёрен, как чернеет от плесени пустыня во время сезона воды. Покатый спуск, тянувшийся на несколько километров и терявшийся где-то внизу, в ещё оставшейся от утра туманной дымке, был полностью, полностью зелёный. Всё, насколько хватало глаз, заросло кактусом, пучками зелёной травы и зелёной, готовой уже зацвести колючкой. Это было поистине роскошное зрелище.
– О, – Миша остановился, удивлённый увиденной красотой, – тут как на севере.
«Как на севере?».
Горохов сразу запомнил эти слова проводника. Но у него уже созрел вопрос, который в данную минуту интересовал его больше, чем воспоминания проводника про северные красоты.
– Миша?
– А?..
– А как ты познакомился с Церен?
Глава 21
– Да… – Шубу-Ухай взглянул на своего попутчика; было видно, сомневался, – долго рассказывать.
– Нам ещё два дня идти, – напомнил ему уполномоченный.
– Ну… – Миша согласился. – Я её с молодости знаю. Мои родители работали на китайцев, на китайском заводе, где делали чугун, – он помолчал, – я уже и не помню всего. Нам платили водой. Мы так радовались с братом, когда родители приходили с работы и приносили воду. Вода была плохой, даже не опреснёнка – перегонка, но всё равно нам нравилась. В неё добавляли кислоту, чтобы не было привкусов. Она была кислой… – и тут он взглянул на Горохова. – Идти надо.
– Пошли, но ты рассказывай, – отзывался тот.
– Ладно, – Миша стал спускаться по зелёному плато, а Горохов шёл в паре шагов за ним. – Потом нам сказали, что всё… завод закрывают, и все, кто там работал, решили идти на север, там в Узруме воды оставалось совсем мало. И все пошли. Взяли всё, что можно унести. Грузовиков на всех не хватало, мало было грузовиков. Ну и пошли вдоль Деби.
– А Деби – это что? Река? – уточнил уполномоченный.
– Ага… Маленькая… Ну… Сначала шли с солдатами. Но солдаты долго идти с нами не могли, люди были с поклажей, с детьми, шли медленно, солдаты стали уходить вперёд. С нами осталось немного солдат. А остальные ушли. Многие люди старались идти быстро, чтобы не отставать от солдат, но другие шли медленно, все растянулись… А солдат, что охраняли людей, было мало, вот тогда и появились дарги.
Миша замолчал, и они несколько десятков метров шли молча. Горохов не просил проводника продолжать рассказ, но тот, чуть подождав, начал сам.
– В общем, после одной ночи мы остались в барханах с моим братом Удеем одни. Больше никого не было. У нас ничего не было, ружьё с одним патроном и кусок сети для ловли саранчи, всё… Бежали-бежали, и встретили среди барханов её.
– Церен?
– Ага. Она тоже была одна. Тоже бежала и пряталась от даргов. Брат мой плакал, а она сказала, что потеряла всех детей, но не плакала. И ему тоже запретила. Сказала, что если он будет плакать, то дарги услышат и придут за нами, – Шубу-Ухай, кажется, усмехнулся. – Он больше никогда не плакал. И мы пошли втроём. Дошли до Уды и пошли по реке. Шли от селения к селению, а нам не были рады, нигде. Вот мы и шли. Год, наверное, шли. Сначала Церен была нам как мать. А потом стала нам с братом женой.
– А сколько вам тогда было? – интересуется Горохов; он всё ещё не очень верит, что шестиноги отстали от них, и поэтому каждые сто метров оборачивается назад.
– Не помню… Наверное, лет четырнадцать уже, мы уже долго шли, а брату, значит, тринадцать. Дошли мы тогда до Бунбая… Но там тоже всё умирало, люди уходили, дарги уже и туда забираться стали, и мы пошли дальше. Там я потерял брата.
– Дарги убили?
– Нет, местные, – Шубу-Ухай снова замолкает. – Там тогда было много людей ещё, большой был посёлок, пара тысяч человек, а места вокруг были… Там было очень голодно, местные ели тех, кто проходил мимо, не хуже даргов. Мы все тогда были слабы от недоедания, саранчи в тех местах было мало. Брат не смог долго бежать. Его догнали.
Это не удивило уполномоченного, в песках это было реальностью, одним из способов выживания. А Миша продолжал:
– Зато там мы с Церен добыли хорошую обувь. И дошли до Бирюсы. А там кочевали казаки, они нас приняли. То был курень Андрюхи Колбасина. Говорят, Колбасников курень до сих пор на Енисее кочует. И там Церен родила мне первую дочь.
– О… – «Вон даже как!». Горохов был удивлён. – Первую?
– Да, у нас было трое детей, – отвечает Шубу-Ухай.
«Трое детей? Было?».
Уполномоченный из деликатности не развивает эту тему. Но ему было интересно знать всё о Люсичке.
– Две девочки и парень, – продолжает охотник.
«Он говорил, что она была им с братом как мать».
Андрей Николаевич идёт за проводником, слушает внимательно; он боится, что Миша прекратит рассказ, и чтобы как-то стимулировать его, аккуратненько интересуется:
– А сколько же тогда было лет Церен?
– Не знаю; когда мы встретились… может, тридцать пять, может, тридцать восемь. Когда мы кочевали с казаками, когда добрались до Енисея… Тогда она родила третьего, ей было… наверное, уже сорок.