— На захоронение едити, да? — с сильным акцентом спрашивает он нас.
— Туда, брат, туда! — перекрикиваем мы грохот раздолбанного кузова и мотора.
— Я вас до Молодцова подкину, дальше дойдете, да?
На это мы даже не рассчитывали.
Там от Молодцова пара-тройка километров до Синявино. До предчувствия бессмертия.
Парень за рулем извиняется и ругается одновременно. Если бы мы позвонили им заранее, то они чего-нибудь придумали и отвезли бы нас всех.
Я ему верю. Потому как каждый год от этой базы нам привозят бесплатно минералку и какие-нибудь плюшки-печенюшки. И тут же наглею:
— Так мы в четыре будем обратно добираться?
— В четыри?? — протягивает кавказец. — Я передам.
Потом мы едем молча, слушая какой-то азербайджанский рэп, долбящий из колонок.
В Молодцово он нас высаживает. На прощание белозубо улыбается:
— У меня тут дедушка ваивал!
— Тут лежит? — спрашиваю я.
— Нэт! На Родина лэжыт!
Потом машина пылит по дороге в сторону Кировска, а мы идем к мемориалу.
Гастарбайтеры, говорите? Ну-ну…
Прошли буквально метров сто. Остановился 'Камаз'. За рулем пацан-сержантик. Просто кивает нам. Без разговоров мы забираемся в крытый кузов. Там какие-то мужики в камуфляжах. Наши, похоже.
— Вологда!
— Вятка!
— Земляки!
Вот и познакомились.
За пять минут уничтожаем фляжку с разведенным спиртом. И тут же приехали. Чего там ехать-то?
Идем по аллее. Снова справа и слева могильные плиты с именами. С десятками, сотнями имен.
Какие-то работяги в оранжевых жилетах все еще докрашивают белилами бордюры. Из колонок, что около могилы, грохочет какая-то невыносимо траурная музыка. Всюду распорядители, направляющие приехавших людей к месту торжественного митинга:
— Какой отряд?
— Киров-Вятка.
— Ваше место там, — нам указывают, где стоять.
Детенышей ставим в строй. Сами сматываемся. Час нам тут делать нечего. Будут речи, будут клятвы, будут стихи.
Мы ушли к роднику — водички попить да ботинки почистить.
Там и сидим. Перебираем всякую фигню. Но думаем все об одном и том же.
— Пару лет назад, — рассказывает Юди, — жара была дикая. Трава в момент высохла. Кто-то окурок кинул — огонь пошел. Мы гробы несем — минометки в логу стали хлопать. Рита-то как орала на Змея…
— А Змей-то тут причем? — удивляюсь я.
— А это дурак спасать всех побежал, огонь тушить.
— Да я просто отлить хотел, — смущается Змей.
Где-то мимо нас несутся казенные фразы:
'…священная земля…'
'…ничто не забыто…'
'…победа…'
'…своею смертью искупили…'
Мы стараемся не вникать в смысл этих слов. Потому как его там нет. Смысл в словах есть только тогда, когда говорящий — верит в них.
На этой священной земле строят мусорный полигон.
Ничто не забыто, потому как нельзя забыть то, что не знаешь.
Праздник Победы, как способ отмыва и отката, а искупление как повод.
Своей смертью они искупили нашу жизнь. Только мы этого не знаем.
Облака плывут, облака…
Под облаками вдруг несется бархатный бас священника. Началась панихида.
Я возвращаюсь к митингу. В жарком воздухе лениво колыхаются наши флаги — флаги поисковых отрядов. Между ними чего-то делает флаг 'Молодой Гвардии'.
Я возвращаюсь. Потому что 'смертию смерть поправ'. Потому как ''сущим во гробех — жизнь даровах!'
А если не даровав — работа наша суетна и тщетна. Если бойцы не живы сейчас, если они не стоят сейчас в сторонке и не улыбаются, куря в кулаки по привычке — какой смысл во всем этом? Какая тогда разница — где их кости — на мусорной свалке или на кладбище? Какая тогда разница — кто победил тогда?
А потому:
— Сущим во гробех — жизнь даровав.
Это мы — сущие во гробах. Они из этих гробов уже вышли, когда легли в них. Все. Православные, мусульмане, атеисты. Вот такая вот — неевклидова реальность.
Они крещены в крови своей. Они — святые наши мощи.
Они — это не кости.
Они — это души наши. Ангелы наши. Хранители наши. Мы живем ими. Свои души мы еще не заслужили.
Спаси, Блаже, душа наша…
Есть очень правильная фраза — это нужно не мертвым, это нужно живым. Живым нужно искать своих мертвых. Наши мертвые — давно нашли нас. И смерть их — это наша жизнь.
Когда батюшка отслужил — из строя выходят казахстанцы. Встают на колени перед гробами:
— Бисмилляхи-р-рахмани р-рахим! Аллаху ля иляха илля хВаль-хайуль-каййyум! — начинают они свою, исламскую молитву. Молодцы, ребята. И почему мы, православные, так стесняемся стоять на коленях перед своими святынями? А ведь это наши, общие святыни!
Может быть, поэтому я вижу, я слышу, я чувствую, что они стоят рядом?
Православные… Мусульмане… Атеисты…
Перед Богом и пулей — все равны.
Переминаются в своем невидимом строю с ноги на ногу, подшучивают над нашими девчонками, передают самокрутки друг другу.
— Товарищ лейтенант! А наркомовские?
— После похорон, сержант.
— Ну, товарищ лейтенант…
— Будем приказы обсуждать? В небесную гауптвахту захотели?
— Есть после похорон…
— Прибудем на место — нальют.
— Есть!
Христос воскресе из мертвых. Иначе нет смысла.
Ну…
Ну, вот и все. Ну, вот и самое главное.
Поисковики сломали строй, распределяясь по четверо у каждого гроба.
Это — НАШЕ. Только мы имеем право… Да! Именно право! Не обязанность.
Поднимаем гробы на плечи. По очереди несем их в огромную могилу.
Первый, второй, третий, двадцатый…
Гроб необыкновенно легкий. Еще вчера, на раскладке костей, казалось, что они очень тяжелые. А сейчас — как перышко.
Терпеливо ждем очереди.
Рядом рядовой-паибатовец. За спиной двое поисковиков — я их не знаю. За нашим гробом — Еж и Дембель. Где-то еще дальше — Змей, Тимофеич, Антон, Юди, ДядьВова с Буденным, Степка с Васькой, Заяц, Петрович…
Вот и наше отделение начинает спускаться. Шагаем берцами по спуску — вчера здесь мы поднимали семерых. Сегодня они лягут в паре метров от предыдущей постели.
На дне — жижа. Вода набежала за ночь, и даже еловый лапник покрылся водой. Ставим гробы один на другой. Штабелем. Я трижды перекрестился и поклонился. Как на икону. Надо бы встать на колени и поцеловать гроб. Святые мощи. Но, почему-то не решаюсь.
В могиле Сашка помогает укладывать гробы, сдвинув, как обычно, фуражку на затылок.
— Саш, помочь с укладкой? — шепчу я, проходя.
— Справимся, — так же шепотом отвечает он.
Парни на выходе терпеливо ждут.
Я выбираюсь. Потом иду вокруг могилы, вслед за паибатовцем. Мы бросаем по горсти земли на длинный, двухэтажный ряд гробов. Я иду и шепчу:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!
Именно так. БеЗсмертный. Без смерти.
Меня не слышно. Над нами — над могилой, над гробами — витает мелодия. И только отойдя от костей своих дедов я вдруг начинаю узнавать ее.
Штраус. Который Иоганн. Который 'Младший'. Который — 'Сказки Венского леса'.
— Парам-парам-парам — пам-пам!
Сквозь Штрауса — певчие:
— Веечная паааамять!
— Парам-парам-парам — пам-пам!
— Веечная паааамять!
Прохожу мимо очереди с гробами.
Идем к столикам, где разливают наркомовские. И чашку гречки еще дают с бутербродом из хлеба и ветчины.
Я прохожу мимо столика. На столике — ноутбук. К нему прицеплены колонки через усилитель. За компом сидит 'ди-джей'. Раскладывает пасьянс. Рядом с буком коробка от диска — 'Сто золотых хитов классической музыки'. Жду Вагнера и Мендельсона.
Но все еще Штраус:
— Парапара-пам-пам-пам! Парапара-пам-пам-пам! Пам-парарам! Пам-парарам!
За спиной:
— Веечная паааамять…
И стук гробов в могиле.
Хочется ударить по ноутбуку кулаком, палкой, лопатой — да чем угодно.
Но я этого не делаю. Я — трушу. Я ухожу к столикам. Бросьте в меня камень. Обезболивающая жидкость протекает водой. Еще раз подхожу. Еще раз.
А это уже 'Маленькая ночная серенада' Моцарта? Тоже ничего.
Все-таки — я трус. Поэтому, делаю вид, что все так и надо. Подходят тамбовские офицеры. Мы договариваемся на встречу вечером у них в лагере.
Аве, Мария… Грация плена… Мария, грация плена…
Наконец, гробы уложены. Комья земли скинуты. Экскаватор, заглушая 'Аве Марию', а потом 'Зеленые рукава', рычит ковшами, укладывая могилу аккуратным прямоугольником.
Через несколько минут, под звуки шотландской народной музыки — в исполнении Лондонского симфонического оркестра — могила почти готова.
Почти…
Остается малое.
Поисковики в своих поношенных камуфляжах плотным кольцом окружают могильный холм. Плечом к плечу. Без команды встаем на колени. Чиновничья музыка, наконец-то, выключается. За спиной клацают затворы 'калашей'.
Запеваем, после трех выстрелов холостыми…
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
Тихо поем…
Слеза сбегает по щеке. Кто-то рядом тоже всхлипывает. Не могу больше. Отхожу в сторону. Сажусь на краю немецкой траншеи, куда они так стремились. Закуриваю. Потрясывает.
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Две сигареты бросаю на могилу. Закуренную — втыкаю в могильный холм.
Солдатская свеча медленно тлеет над свежей землей…
По кругу идут поминальные фляжки. А на следующем куплете кто-то замолкает. Кто-то отворачивается. Кто помнит о том, что из песни слов выкидывать нельзя и продолжает:
Выпьем за тех, кто погиб под Синявино,
Всех, кто не сдался живьем,
Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,
Выпьем и снова нальем!
— Слава России! — вдруг орет кто-то. Меня словно выдергивают из войны.
— Слава России! Потому что — мы — русские!
Пьяный до потери сознания какой-то поисковый козел начинает орать непотребщину про 'жидов и масонов'.