Она продолжала шептать в трубку:
— Касс, дорогой. Пожалуйста!
А телефон на другом конце все звонил, звонил и звонил.
Любовь с первого взгляда.
Она просто слабела от любви к нему. Это был рок, судьба.
Любовь входит в человека через глаза.
Норма, так он ее называл. Он был единственным из всех любовников, кто называл ее Нормой.
Не «Нормой Джин». Не «Мэрилин».
(С детских лет его идеалом была Норма Ширер. Норма Ширер в «Марии Антуанетте». Красавица королева во всем своем великолепии, с волосами, уложенными в нелепо высокую прическу, украшенную драгоценными камнями. В пышных многослойных туго накрахмаленных кринолинах, в которых трудно было двигаться. Несчастная королева, несправедливо приговоренная к столь жестокой и варварской смерти на гильотине.)
А она называла его Кассом. Касс, мой брат, мой ребенок. Они были нежны друг с другом, как дети, прежде пострадавшие в какой-то жестокой игре. Их поцелуи были долгими, неспешными, испытующими. Они молча занимались любовью целыми часами, как во сне, уже не понимая, на каком находятся свете, на чьей постели они это начали и на чьей закончат и когда. Они отчаянно прижимались друг к другу горячими щеками, сливались в одно целое, смотрели, казалось, одними глазами. Я люблю, люблю, люблю тебя! О, Касс!.. И она еще крепче сжимала в объятиях своего прекрасного мальчика с взъерошенными волосами, словно то был драгоценный приз, который она вырвала из чьих-то жадных чужих рук. Никогда не любившая страстно, Норма Джин вдруг обнаружила, что просто без ума от Касса.
И клялась: Буду любить тебя до самой смерти. И после нее тоже.
Слыша это, Касс хохотал и говорил: Норма, до самой смерти — этого уже достаточно. Хорошенького понемножку.
Она не стала рассказывать ему, что давным-давно, еще в детстве, видела его глаза. Эти прекрасные глаза были устремлены на нее с афиши «Огней большого города». Еще тогда, давным-давно, влюбилась она в эти изумительные печальные глаза. Или то были темные, мечтательные и в то же время веселые глаза мужчины на снимке в рамочке, что висел в спальне Глэдис? Я люблю тебя. Я буду всегда защищать тебя. Не сомневайся и верь: настанет день, и я приеду, заберу тебя с собой.
Тот, самый первый момент был величайшим потрясением в ее жизни. Жизни, которая, если верить предсказаниям Отто Эсе, будет недолгой, но страшно запутанной, загадочной и похожей на сон. Жизни, отдельные фрагменты которой складывались под воздействием неких внешних сил. Таков был для нее тот момент — а в кино его наступление непременно бы предвещала тревожная возбуждающая музыка, от которой начинает быстрее биться сердце, — когда она вышла из-за расписной китайской ширмы в студии Отто Эсе. Вышла, чувствуя себя обманутой, униженной — и всего за какие-то жалкие пятьдесят долларов! — и там стоял Касс Чаплин, смотрел на нее и улыбался. Мы уже были знакомы, Норма. Мы всегда знали друг друга. Верь мне, верь.
Кинематический коллапс времени. Дни, недели. Потом пошли месяцы. Они никогда не будут жить вместе. Кассу претила сама идея поселиться вместе с любимой женщиной. Стоило завести об этом разговор — и он начинал нервничать, задыхаться, приводить разные дурацкие доводы, к примеру, что одежда в шкафу перепутается, или туалетные принадлежности в ванной, или же вещи в ящиках, на полках. Да ему просто нечем будет дышать! И глотка воздуха в этом доме не будет. Нет, он вовсе не был сыном Великого Диктатора, не способным поддерживать нормальные зрелые отношения с женщиной, заботиться о ней, брать на себя ответственность. Не был он и жестоким мстительным гедонистом и лицемером, каковым являлся в жизни великий Маленький Человечек, хотя физическое сходство, несомненно, имело место. Но Норма Джин всякий раз замечала, как он пугается, стоило завести разговор о более тесном сближении. И всячески старалась дать понять своему возлюбленному: Я вовсе не пытаюсь задушить тебя! Не та я женщина.
И тем не менее они все время проводили вместе (или почти все, в зависимости от таинственного расписания Касса, которого то вызывали на прослушивание, то на какую-то перезапись). К тому же он обожал долгие мечтательные прогулки под дождем, мог также часами валяться где-нибудь на пляже в Санта-Монике. Причем, как назло, сама Норма Джин была в это время свободна от работы на студии МГМ.
Это был мой первый настоящий фильм. Я погрузилась в работу с головой, отдавала ей все свои силы. И черпала эти силы в Кассе. У мужчины, который любил меня. Потому что я уже не была одна, сама по себе. Нас было двое. И я стала вдвое сильней.
Очень бы хотелось верить в это. Были все причины верить в это. Подобные слова вполне могли войти в какой-нибудь сценарий. Тщательно обдуманные, подготовленные слова. А потому им вполне можно было верить. Ну, как веришь в слова Священного Писания, когда читаешь его. Когда ты наделен тайным знанием и мудростью. Как бывает, когда из отдельных фрагментов вдруг сложится головоломка, каждый кусочек ее стоит на своем месте, ни одного не пропало. И как естественно они примыкают друг к другу, сливаются в единое упоительное целое. И как сладко кружится голова, какой болезненно-острой кажется физическая потребность друг в друге — как будто они занимались любовью давным-давно, еще детьми. Словно не было между ними деления на мужское и женское. Не было нужды, к примеру, в неуклюжей возне с презервативами. О, эти безобразные, противно пахнущие, унизительные презервативы! «Резинки» — так называл их Баки Глейзер. А Фрэнк Уиддос, разве не он говорил: «Да я возьму резинку. Так что можешь не беспокоиться». А Норма Джин, улыбаясь, смотрела через ветровое стекло, точно не слышала или не желала слышать.
Ибо подобная прямолинейность всегда претила Норме Джин. Она была девушкой романтичной. И возлюбленный ее был красив, как девушка, и сидя бок о бок перед зеркалом, видя в нем свои раскрасневшиеся лица и расширенные от любви зрачки, они смеялись, и целовались, и ерошили друг другу волосы. И трудно было сказать, кто из них красивее и чье тело желаннее. Касс Чаплин! Ей очень нравилось гулять с ним и видеть, что глаза всех женщин устремлены на него. (И глаза мужчин — тоже! Да, она видела!) Оба они ненавидели, когда их разделяет одежда, и при всяком удобном случае расхаживали нагишом. И Норме Джин начинало казаться, что ее Волшебный Друг в Зеркале ожил. Ее любовник был выше ростом всего на дюйм, не больше, у него был гладкий мускулистый торс, плоская грудь покрыта патиной тонких темных волосков, таких же нежных и шелковистых, как у Нормы Джин под мышками. И ей очень нравилось гладить его тело, плечи, его гибкие и изящные мускулистые руки, его бедра, ноги. И еще она любила зачесывать назад его густые влажные немного маслянистые волосы, а потом целовать, целовать, целовать этот лоб, и веки, и губы, забирать его язык к себе в рот. И при этом его пенис тут же поднимался и, горячий и жаждущий, трепетал в ее ладони, словно живое существо. Ей перестали сниться жуткие и противные сны о кровоточащем порезе между ног.
Она нашла свою судьбу, и места отчаянию больше не было. А эти глаза!..
Когда влюбляешься с первого взгляда, кажется, что знал и любил этого человека всегда.
Кинематический коллапс времени.
Клайв Пирс! Однажды утром она все поняла.
На репетиции, читая свои реплики, была робка, неуверенна в себе, вся точно деревянная. Господи, до чего же неуклюжа она была, работая со знаменитым уже немолодым актером Луисом Калхерном, который, казалось, никогда не смотрел прямо на нее! Может, просто презирал как неопытную молодую актрису? Или она выглядела смешной в его глазах? Тогда, на прослушивании, лежа на полу, Норма Джин произносила слова Анджелы легко и спонтанно, теперь же, стоя на ногах, была просто парализована страхом и грандиозностью стоявшей перед ней задачи. Что, если я провалюсь? Если провалюсь… Нет, я точно провалюсь. Тогда остается лишь умереть и все. Словно, если ее снимут с картины, она должна непременно уничтожить себя. Но в то время она была безумно влюблена в Касса Чаплина, даже надеялась когда-нибудь родить от него ребенка. «Разве я могу оставить его? И потом, у нее были обязательства по отношению к Глэдис, которая до сих пор находилась в больнице в Норуолке. «Разве я могу оставить ее?» Ведь, кроме меня, у мамы никого нет».
Ее сцены с Калхерном проходили исключительно в интерьерах. Сначала репетировали, потом снимали, затем озвучивали в отделении студии МГМ в Калвер-Сити. В фильме Анджела и ее «дядя Леон» были все время вдвоем, но в реальности, на съемочной площадке их окружали посторонние. И то, что всех этих посторонних можно было как бы отсечь, странным образом утешало. Всех этих операторов, ассистентов. Даже самого великого режиссера. Как в сиротском приюте, где она, желая укрыться от всего остального мира, запиралась в кабинке туалета или карабкалась все выше и выше на крышу. Как в роскошном ресторане, когда она входила в зал и шла к своему столику, не видя и не слыша окружающих. В том заключалась тайная ее сила, и отнять ее не мог никто.
И еще она уверовала в то, что и есть на самом деле Анджела, вот только характер у той был помельче. Нет, конечно, она, Норма Джин, вмещала в себя Анджелу. А вот Анджела оказалась мелковата, не могла вместить в себя Норму Джин. Вопрос мастерства! Вообще в сценарии образ Анджелы был прописан нечетко. Со свойственной ей проницательностью Норма Джин начала догадываться, что эта девушка есть не что иное, как плод фантазии «дяди Леона» (равно как и фантазии других мужчин, создателей фильма). В образе этой красавицы блондинки Анджелы переплетались полная невинность и непомерное тщеславие. И все ее поступки были лишены какой бы то ни было мотивации, за исключением, пожалуй, детского самолюбования. Она не инициирует никаких сцен, никаких драматических перипетий. Она в чистом виде реактивна, а не активна. Она произносит свои строчки как актриса-диле