В ресторан его не пустили, отвели под уздцы в номер и заперли.
Тогда он забаррикадировал двери номера шкафом, распахнул окно и в совершенно голом виде — а дело, надо сказать, было зимой — уселся на подоконник и, ежесекундно рискуя свалиться, стал размахивать руками и что-то кричать.
Под окном, разумеется, собралась толпа.
Администратор гостиницы после безуспешной попытки ворваться в номер вызвал пожарную команду.
В итоге всех этих сокрушительных событий господин Виремяйнен, снятый с окна пожарниками, улегся спать на полу, а некое учреждение в Одессе позвонило в некое учреждение в Москве и со слезами в голосе спросило — что делать?
Некое учреждение в Москве пообещало связаться с Министерством иностранных дел, но посоветовало, пока суд да дело, перевести господина Виремяйнена из гостиницы "Черноморской", находящейся в ведении "Интуриста", в какую-нибудь гостиницу попроще, поплоше, местного значения, с глаз подальше.
Вот так и попал знатный гость из Финляндии в гостиницу "Дружба", на четвертый этаж в номер четыреста восемнадцать, вот так и начались те самые три дня и три ночи, о которых с такою сладкою тоскою вспоминала Лидия Феликсовна.
Водворенный в гостиницу "Дружба" господин Виремяйнен в ускоренном темпе повторил две первые степени опьянения — печальную задумчивость, буйство, а затем, не мешкая, погрузился в третью степень — молчаливую плаксивость. В редкие часы, когда Виремяйнен не спал, он сидел на кровати в одних боксерских трусах, и, закрыв руками лицо, всхлипывал и что-то негромко бормотал. Он переставал плакать только в то мгновение, когда с умильной улыбкой на устах входила в номер Лидия Феликсовна. На черном, "под Палех" лакированном подносе, на котором были изображены Спасская башня Кремля и колокольня Ивана Великого, Лидия Феликсовна приносила дорогому гостю очередной графинчик водки и закуску — бутерброды с килькой и маринованные огурчики.
Некое учреждение, узнав от товарища Верченко о наступлении у господина Виремяйнена третьей степени опьянения, распорядилось — поить буржуйскую морду по требованию и даже без требования, но ни под каким видом из номера не выпускать.
Товарищ Верченко, в свою очередь, бросил на выполнение этого ответственного задания Лидию Феликсовну.
Три дня и три ночи не уходила Лидия Феликсовна из гостиницы и не покидала своего поста на четвертом этаже. Она собственноручно чистила кильки и аккуратно укладывала их на ломтики хлеба, дотошно отбирала огурчики, настаивала водку на заветной анисовой травке и добавляла в графин для запаха несколько капель духов "Сирень".
Но и господин Виремяйнен, хотя и пьяный до изумления, тоже, надо отдать ему справедливость, не оставался в долгу. Ни единого раза не покидала Лидия Феликсовна номера четыреста восемнадцать с пустыми руками. Господин Виремяйнен дарил ей все, что попадалось ему на глаза — пижаму, махровое полотенце, крем для бритья, шариковую ручку, почти полный флакон одеколона "Кельнише Вассер", фотографии — свою, своей семьи, водопада Иматры и президента Республики Финляндии господина Кекконена.
Три дня и три ночи жила Лидия Феликсовна, как в волшебном сне.
Сплетник-швейцар утверждает, что слышал сам, как, шествуя по коридору с подносом в руках, она даже напевала — игриво и немузыкально — старую песню, переделанную ею на собственный лад:
— Осенний сон, осенний сон,
Как много дум наводит он!..
Но на четвертые сутки этот волшебный осенний сон был нарушен — откровенно, грубо и навсегда.
Все те же бесстрастные молодые люди с пронзительными глазами приехали в гостиницу, прошли в сопровождении товарища Верченко в четыреста восемнадцатый номер, кое-как, небрежно, наспех собрали господина Виремяйнена и, преодолев его слабое сопротивление, увезли на аэродром.
Лидия Феликсовна выбежала за ними на улицу и долго стояла, прижав руки к груди, глядя вслед скрывшейся за поворотом, за снегом, оперативной машине.
Сплетник-швейцар окликнул ее:
— Лидия Феликсовна, простудитесь!
Она обернулась и тихо сказала:
— А мне теперь безразлично!..
...Все еще отдуваясь и тяжело переводя дыхание, Таратута молча протянул руку, но Лидия Феликсовна в ответ не отдала ему ключ от номера, а проговорила язвительно и высокомерно:
— Между прочим, гражданин Таратута, вы здесь живете не первый день и должны были бы знать, что посторонним лицам выдавать ключи от номера не разрешается!..
— Это кто же здесь посторонний?! — обретя от удивления дар речи, спросил Таратута. — Это я — посторонний?!
— Я не имею в виду вас. Но приехали какие-то четверо и один из них — такой довольно интересный мужчина — сказал, что вы разрешили им взять ваш ключ.
— И вы им его отдали?
— Да.
— Но вы же знаете, Лидия Феликсовна, что посторонним лицам выдавать ключи от номера не разрешается?! — усмехнулся Таратута, возвращая разговор на исходную позицию.
— Так ведь это вы распорядились! — покрываясь красными пятнами, воскликнула Лидия Феликсовна.
— А кто я такой? — немедленно возразил Таратута. — Я рядовой постоялец. Какое право я имею распоряжаться?!
— Вот именно! — ощутив, наконец, твердую почву под ногами, сказала Лидия Феликсовна. — Именно это я и говорю! Вы не имеете права распоряжаться, чтоб отдали ваш ключ от номера, когда вы прекрасно знаете, что выдавать посторонним лицам ключи от номера не разрешается!
— Но ведь выдал-то ключ не я, а вы.
— Но вы распорядились.
— А кто я такой?!
Разговор опять явно забуксовал, как застрявшая в грязи машина, ни вперед — ни назад.
Таратута посмотрел на Лидию Феликсовну. Лидия Феликсовна посмотрела на Таратуту и, вдруг что-то вспомнив, сказала совсем другим тоном и почему-то понизив голос:
— Да, и еще... После того, как уже приехали эти четверо, к вам заходил еще один гражданин и просил — срочно, он сказал — передать письмо... Он даже потребовал, чтоб я расписалась в получении!
Таратута в недоумении оттопырил губы:
— Что за письмо! Что за срочность?!
Лидия Феликсовна достала из ящика стола довольно большой конверт с сургучной печатью, протянула его Таратуте.
На конверте затейливым, с завитушками, канцелярским почерком был написан адрес:
"Гр-ну Таратуте С.Я. Гостиница "Дружба", номер четыреста восемнадцать. Очень срочно!"
Слова "очень срочно" были дважды подчеркнуты.
Таратута кивком головы поблагодарил Лидию Феликсовну, поправил сползшие набок очки и, не распечатывая конверта, направился в свой номер.
Еще издали, несмотря на то, что коридор был погружен в полумрак, Таратута увидел Валю-часовщика.
Валя стоял у дверей номера — без пиджака, без бантика, в рубашке с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Он стоял, по-наполеоновски скрестив могучие руки, и улыбался.
Когда Таратута подошел ближе, Валя-часовщик перестал улыбаться и проговорил громоподобным шепотом:
— Семен Янович, дорогой мой, сегодня такой день, что одни сплошные недоразумения!..
— А в чем дело? — спросил Таратута.
— Я вам, помните, говорил про Лидочку и Тонечку...
— Вы их не нашли?
— Нет, я их нашел. С Лидочкой у меня любовь. Вы можете смеяться, Семен Янович, но Лидочка — это женщина моей мечты. С другой стороны, если подходить к данному вопросу объективно, то она не такая красивая, как Тонечка. И я надеялся, Семен Янович, что вы от Тонечки получите полный максимум удовольствия...
— Так что же случилось?
Валя-часовщик печально покачал головой:
— Что случилось?! В этой жизни всегда что-нибудь случается! Я посадил девушек в машину, мы едем к вам, у нас хорошее настроение. И вдруг мы видим — у витрины магазина "Мясо" стоит пожилой человек и плачет. Лидочка его узнала первая. Она мне сказала — смотрите, Валя... Мы с ней на "вы", между прочим... "Смотрите, Валя, — сказала Лидочка, — это же Эдуард Аршакович Казарян!" Я останавливаю машину, выхожу и вижу — действительно, это Казарян, которого мы напрасно ждали на юбилее месье Раевского. Он стоит и плачет. А я должен вам сказать, Семен Янович, что это очень страшно, когда плачут пожилые люди!.. Оказывается, у, него был сегодня обыск. Явились эти бандиты из ОБХС, перевернули всю квартиру вверх дном, кое-что забрали, кое-что опечатали и взяли с Казаряна подписку о невыезде. А он одинокий, как собака, ему даже пожаловаться некому... Так я вас спрашиваю, Семен Янович, — если человеку, который стоит у витрины магазина "Мясо" и плачет, доставить немножко радости — это хорошо, это гуманно?! Ну, и мы пригласили его с собой... И мы...
Внезапно, оборвав свой монолог на полуслове, Валя-часовщик уставился на конверт с сургучной печатью, которым рассеянно, как веером, обмахивался Таратута.
— Ой, я знаю этот конверт! — шепотом пропел Валя-часовщик. — Ой, я очень хорошо знаком с этим конвертом. Когда вы его получили, Семен Янович?
— Только что. Я еще даже не успел его распечатать.
— Распечатайте! — сказал Валя-часовщик. — Немедленно распечатайте. Вы же видите, там написано — очень срочно!..
Таратута, пожав плечами, содрал сургуч, открыл конверт и достал почтовую открытку.
— Так я и думал! — выдохнул Валя-часовщик. — Что в открытке?
Таратута медленно прочел:
" Министерство внутренних дел УССР. Одесский отдел виз и регистрации, улица Бабеля пять. Таратуте С. Я. Просьба явиться в среду, третьего октября, в десять часов утра, к товарищу Захарченкову, имея при себе паспорт и военный билет. Ваша явка обязательна."
— Среда — это завтра! А товарищ Захарченков Василий Иванович — это начальник ОВИРа! — сказал Валя-часовщик и торжественно поднял руку. — Семен Янович, дорогой, вас сам Бог послал — и я это почувствовал сразу!..
Он обнял Таратуту за плечи:
— Идемте!
— Куда?! — отстранился Таратута. — В номер?
Валя-часовщик усмехнулся:
— Нет, зачем же в номер? В номере сейчас лично вам делать нечего. Но вы не беспокойтесь, Семен Янович, я о вас подумал — я налил вам ванну... Вы можете полежать и отдохнуть от всех этих кошмарных переживаний! Тем более, что завтра вам, очевидно, кое-что предстоит!