...Легко вообразить себе этакую водевильную, но при этом вполне правдоподобную историю — беспробудно пьяный командировочный вылетает из Москвы домой, но по ошибке его сажают не в тот самолет. Самолет, естественно, прилетает в какой-то совсем другой город, но бывший командировочный, все еще не успев протрезветь, садится в такси, произносит заплетающимся языком свой адрес. И шофер привозит его на Профсоюзную улицу к дому номер 116 и командировочный, цепляясь за перила, поднимается на свой четвертый этаж, отпирает дверь своей, как он предполагает, квартиры, вешает пальто на вешалку, швыряет в угол чемодан и заваливается спать. А на рассвете с ночной смены приходит женщина, у которой муж, по случайному совпадению (чего не бывает в водевилях и в советской действительности?!), тоже находился в командировке. Увидев, что муж вернулся, женщина ложится спать, а командировочный, проснувшись утром, тихонько, чтобы не будить жену, отправляется на работу, решив, что позавтракает он по дороге на улице Космонавтов, в кафе "Молодежное". И, конечно же, на обязательной улице Космонавтов имеется обязательное кафе "Молодежное", а подают в этом кафе обязательный завтрак — еле теплую черную бурду, которая называется кофе и очень горячие сосиски в целлофановой обертке — для того, чтобы эту сосиску съесть, надо, обжигая пальцы и произнося шепотом и вслух всякие нехорошие слова, попытаться содрать с нее целлофан.
О, Господи!..
Впрочем, я обещал, что не буду, до поры, отвлекаться. Прошу прощения!
...После того, как Ершову дали квартиру, его вызвали в городской Комитет КПСС, дружески, как говорится, поприветствовали, назначили агитатором (не объяснив, правда, за что он должен агитировать) и ввели в Совет пенсионеров.
Осатанелые и злобные старики и старухи — из тех, что как раз не могли и не хотели ничему научиться, занимались, главным образом, тем, что устраивали допросы гражданкам и гражданам, которые по недомыслию решили ехать в туристическую поездку. И не в какую-нибудь, скажем, родную социалистическую Болгарию, а в так называемую капстрану.
Допрашиваемые гражданки, как правило, судорожно мяли в руке платочки, допрашиваемые граждане просили разрешения закурить. Но курить старики не разрешали. Они заранее рассматривали допрашиваемых как возможных изменников Родины и вопросы задавали самые ехидные и каверзные. Например — разрешена ли в той стране, в которую собрался ехать допрашиваемый, коммунистическая партия и если разрешена, то какова ее численность и кто является ее генеральным секретарем. Или — в каком году состоялся одиннадцатый съезд партии и кто на этом съезде делал отчетный доклад.
Ершов обычно сидел в сторонке, помалкивал, вопросов не задавал, а только про себя дивился — почему советский человек, если ему захотелось увидеть Эйфелеву башню, должен для этого непременно знать, в каком году состоялся одиннадцатый партийный съезд.
От тоски, от раздражения, от одиночества начал Ершов попивать.
Пил он нехорошо, зло. Вечером, уже постелив постель и раздевшись, он ставил на ночной столик бутылку водки, наливал себе полный стакан, включал зачем-то радиоприемник и под громыхание джаза сам с собой разговаривал вслух. Называлось это у него "час беседы с умным человеком".
Так бы он скорее всего и спился, если бы однажды не пригласил его к себе первый секретарь Горкома партии Кандыба и не сказал бы хмуро, не глядя на Ершова, постукивая по столу огромными пальцами огромной, как лопата, ладони:
— Неприятности у нас, Николай Петрович! Этот... ну, Дронов — начальник двенадцатого отделения милиции — на взятках попался. Брал, сукин сын, с кого не попади! У него в районе артель есть "Инвалиды умственного труда" — клеют, очкарики несчастные, папки для скоросшивателей — так он и с них драл!
— Судить будут? — спросил Ершов.
— Судить не будем, — медленно проговорил Кандыба, — шуму много поднимется. Пошлем в район, куда-нибудь подальше, чтоб с глаз долой!..
Он посмотрел, наконец, на Ершова и вдруг почти искательно улыбнулся:
— А у нас к вам просьба, Николай Петрович! Мы тут с товарищами посоветовались — и из МВД, и еще кое с кем — поработайте в двенадцатом отделении — временно, так сказать, исполняющим обязанности, а?!
...Какой-то остроумец заметил, что самые вечные здания — это временные бараки. Чуть переиначив его слова, можно сказать, что нет должности более постоянной, чем должность "временно исполняющего обязанности".
Вот уже три года без малого тянул Ершов лямку начальника отделения милиции. Изредка он звонил Кандыбе, напоминал о себе и всегда выслушивал один и тот же торопливый ответ:
— Подожди, Ершов, подожди!
...Обо всем этом, и особенно о прошлом Николая Петровича Ершова, знали немногие. И уже вовсе ничего, разумеется, не знал Таратута. Он видел перед собой пожилого человека — полноватого, лысоватого, с курносым носом — картошкой, в нескладно сидящей форме. Колобком перекатываясь из угла в угол по своему кабинету, Ершов всплескивал короткими ручками, сердито фыркал:
— Это надо же!.. Демонстрацию устраивают!.. Свободу Лапидусу! Нашли себе героя-жулика!..
— Лапидус не жулик, — вяло возразил Таратута, — он благородный человек! Он сам за свой счет покупал сахар и...
Ершов быстро и весело, как китайский болванчик, закивал круглой головой:
— Вот, вот, вот! Покупал за свой счет сахар и добавлял его в этот кисельный порошок. Причем добавлял в соотношении пятьдесят на пятьдесят... А теперь — посчитайте! — Он остановился и стал считать, загибая толстые пальцы, — полкило порошка стоит восемьдесят копеек! Так?! Полкило сахара — а сахар Лапидус покупал не по розничной цене, а все на той же оптовой базе — двадцать пять копеек! Так?! Разница — пятьдесят пять копеек. Вычтем двадцать пять, истраченные Лапидусом, и получим прибыль на каждый килограмм... Сколько? Ну-ка, прикиньте, если не забыли арифметику...
Таратута поглядел на Ершова и даже присвистнул от удивления:
— Тридцать копеек!
Ершов засмеялся:
— Точно. Тридцать копеек. С каждого килограмма.
Он снова засмеялся, потер ладонью голову, словно приглаживая волосы, которых не было и в помине:
— Благородный человек! Конечно, надо отдать ему справедливость — до такой комбинации додумается не каждый, но...
Он вдруг остановился перед Таратутой, протянул руку:
— Паспорт.
Таратута, пожав плечами, вытащил из бокового кармана клетчатого пиджака паспорт в картонной обложке, подал его Ершову.
— Фамилия — Таратута, — вслух прочел Ершов, — имя — Семен, отчество — Янович, год рождения — одна тысяча девятьсот тридцать шестой... Место рождения — Варшава...
Он сдвинул брови:
— Варшава? А почему — Варшава?
— А почему — нет?! — нахально возразил Таратута. — Или человек уже не имеет права родиться в Варшаве?!
— Имеет, имеет право! — пробормотал Ершов, слегка зажмурил глаза и услышал внезапно негромкую музыку и нежный хрипловатый женский голос поющий "Вшистко мни едно", и в лицо ему ударил запах кофе, настоящего кофе, который подавали в той знаменитой "кавярне", на Маршалковской... Черт, он уже и не вспомнит теперь, как она называлась!..
Он встряхнул головой и снова уткнулся в паспорт:
— Национальность — прочерк.
Он поглядел на Таратуту:
— А это что значит?
— А это значит, что я не знаю своей национальности! — сказал Таратута. — Были Таратуты евреи, были Таратуты поляки...
— Понятно! — сказал Ершов, уже начиная обо всем догадываться. — В каком году вы приехали в Советский Союз?
— В тридцать восьмом.
— Где жили?
— Сначала в Москве. С родителями. А потом в Свердловске. Там я уже был один. В детском доме.
— Кто-нибудь из родителей жив?
— Нет.
— Понятно! — повторил Ершов.
Теперь ему и вправду все было понятно. И опять, прищурив глаза, он даже попытался выкопать в памяти, а не встречались ли ему среди тех тысяч и тысяч, чьи горемычные жизни на какое-то время пересекались с его собственной жизнью — на пересылках, на этапах, в лагерях — не встречался ли ему польский коммунист по фамилии Таратута?! Впрочем, пойди — вспомни! Столько их было — особенно жалких из-за плохого знания языка, особенно растерянных — из-за полного непонимания — что же это происходит, с лихорадочно-блестящими глазами доходяг!..
Ершов внимательно поглядел на Таратуту.
Кого-то он ему напоминал, этот тип — в своих больших роговых очках, с рыжеватой курчавой головой — кого-то он мучительно напоминал.
— А в Одессе вы давно?
— Девять лет.
— Где работаете?
— В Морском техникуме. Преподаю французский язык. Факультативно, два раза в неделю. И еще работаю тренером шахматной команды школьников во Дворце Пионеров.
— Ишь ты! — усмехнулся Ершов. — А в милицию вас когда в последний раз приводили?
— Двадцать пятого августа, товарищ начальник, в двенадцать часов дня! — браво отрапортовал старшина Сачков.
Он стоял, как каланча, одна рука по швам, а другой он придерживал ручку двери на тот случай, если задержанный задумает совершить побег.
— За что? — спросил Ершов.
— А он, товарищ начальник, на пляже в Аркадии подписи собирал... Под письмом в Горсовет, чтоб разрешили купаться голыми.
— А-а-а! — насмешливо протянул Ершов, — слыхал! Это теперь, старшина, такая мода. Сперва голые люди жили на деревьях, потом — голые спустились на землю, потом начали шкуры на себя натягивать... А теперь все назад — походят голые по земле, а там, глядишь, и на деревья залезут...
Он резко всем телом повернулся к Таратуте:
— Ну, а вам-то все это зачем?
Таратута вздохнул:
— Скучно.
— А мне, думаете, не скучно?! — хотел было сказать Ершов, но удержался и только коротко посоветовал, — купите телевизор! Где вы живете?
— В гостинице "Дружба".
Лохматые брови Ершова удивленно полезли наверх:
— Как так?
— А очень просто, — сказал Таратута, покачивая ногой. — Я жил на Александровской, в доме-башне. Когда полгода назад дом этот рухнул, то уцелевших жильцов Горсовет, до предоставления им постоянной жилплощади, расселил по разным гостиницам... Мне досталась гостиница "Дружба".