Те казаки, над которыми при наступлении посмеивались наши солдаты, на которых когда-то, не считая их числа, весело ходили они в атаку, эти самые казаки теперь стали не только что предметом уважения, но и предметом ужаса всей армии, и число их при содействии придорожных жителей значительно увеличилось. Почти все придорожные крестьяне в надежде на добычу вооружились пиками — этим национальным русским оружием, или же просто кольями с железными остриями на конце. Верхом на маленьких лошадках, в бараньих шубах и черных барашковых шапках,они следовали вдоль колонны и немедленно на нее бросались, как только замечали, что встреченная теснина задерживала войска... В сущности, эти импровизированные, жаждавшие грабежа отряды не представляли ничего опасного, так как малейшее сопротивление останавливало их и обращало в бегство и целью их была не борьба, а только добыча трофеев. Но ужас, производимый их появлением, был таков, что при первом крике: «Казаки!», перелетавшем из уст в уста вдоль всей колонны и с быстротою молнии достигавшем ее головы, все ускоряли свой марш, не справляясь,есть ли в самом деле какая-либо опасность...
Из Москвы с императором, гвардией, армией и учреждениями двигалось и казначейство. Остается сожалеть, что не все суммы полевого казначейства были разданы армии, что предотвратило бы расхищение фургонов, наполненных по преимуществу кожаными мешочками с золотом. Впоследствии, когда казаки напали на эти фургоны, то было замечено: наши обозные грабили их вместе с казаками и, нагрузившись, убегали с этими мешками в руках или на спине.
Русские различно толкуют о своем полководце и своем Императоре. Мы же, как враги, можем судить о наших врагах лишь по их действиям. Каковы бы ни были их слова, но они согласовывались с поступками. Товарищи, воздадим им должное! Они все принесли в жертву без колебаний, без поздних сожалений. Впоследствии они ничего не потребовали в оплату даже посреди вражеской столицы, которой они не тронули! Их доброе имя сохранилось во всем величии и чистоте, они познали истинную славу.Когда во все слои их общества проникнет цивилизация, этот великий народ создаст великую эпоху и овладеет скипетром славы, которому должно быть суждено переходить от одной нации к другой!
Аракчеев был не только жесток, но не раз проявлял признаки зверства. Он вырывал усы у солдат и на первом же разводе при императоре Павле откусил у солдата ухо. В определении наказаний он не знал меры. Сотня палок за несоблюдение какой- нибудь мелочи в строю или казарме, прогнание десяток раз сквозь тысячу шпицрутенов — было обычными мерами наказания. По отношению к офицерам грубость Аракчеева доходила до пощечин в строю. Даже император Павел удивился жестокости и грубости своего любимца...
По требованию Аракчеева, вотчинный голова во всякой деревне должен был иметь верных людей для тайного наблюдения за поведением крестьян. Граф всячески поощрял доносы, причем его рескрипты бывали милостивы к доносчикам и разъясняли им богоугодность их дела. Как и во всем, граф был точен и в системе наказаний, по которым велись особые журналы. Кроме того, у каждого из дворовых была в кармане особая винная книжка, в которую заносились всякие малейшие упущения.
Брань и личное воздействие Аракчеева были лишь самыми незначительными, пустыми наказаниями. Он часто прибегал к ссылке крестьян на целые недели на кирпичные заводы, на женщин и девушек надевал самую грубую одежду, на шею рогатку и в таком виде заставлял их молиться в соборе перед народом...
В графском арсенале всегда стояли кадки с рассолом, в котором мокли розги, палки. Для наказания дворовых у него была такая градация. За первую вину он наказывал дворовых на конюшне. За вторую отправлял в Преображенский полк, где виновного наказывали особыми толстыми "аракчеевскими” палками. За третью вину наказание производилось пред кабинетом графа особенными специалистами: это было самое ужасное истязание... За физическим наказанием следовало нравственное. Наказанный писал графу письмо, в котором "презренный преступник" выражал сокрушение о своей вине и давал обещание, как "презренный и верноподданный раб", исправиться.
При всей своей жестокости Аракчеев проявлял склонность к сентиментальности: любил слушать пение соловьев и в заботах о них в 1817 году был издан приказ графа повесить в его вотчине всех кошек.
Народ принял эту меру (образование военных поселений, чтобы дать войскам оседлость и присоединить к ним семейства) со страхом и трепетом, просил избавить его от зачисления в военные поселяне, и когда просьба не была уважена, то пытался оказать сопротивление, но, испытав за то жестокое наказание, онемел.
Осенью 1817 года, когда императорская фамилия отправилась в Москву, крестьяне остановили императрицу Марию Федоровну и просили ее защиты. Сверх того, несколько сот человек, вышедших из леса, остановили великого князя Николая Павловича и просили его о том же. Они говорили, что у них все отобрано и сами они изгнаны из домов. Они готовы были отдать все свое имущество, все, что нажили струдом, лишь бы только не делали их всех солдатами.
Желания и просьбы не были исполнены: им дали форменную одежду и расписали по ротам, устроили в гумнах манежи и стали учить строю. Крестьянин, которого хотели облагодетельствовать, принужден был обрабатывать поле, ходить на продолжительные строевые учения и кормить на свой счет от 8 до 12 солдат.
В такой стране, как Россия, тайные общества, может быть, и неизбежны. Только тот, кто жил в России, способен понять, с какими трудности сопряжено в этой стране выражение личного мнения. Если хочешь говорить свободно и безопасно, необходимо нс только замкнуться в тайный кружок, но и тщательно выбирать его членов. При этом только условии возможен искренний обмен мыслей. Зато с каким неизъяснимым наслаждением мы позволяли себе в наших собраниях говорить откровенно, не боясь того, что наши слова плохо поймут, перетолкуют, и говорить так нс только на политические, но и на всякие темы. Наш родной язык так легко приспособлялся к выражению истины, идеи свободы, и человеческого достоинства; он облагораживался, выражая благородные и возвышенные мысли.
Было бы ошибкой думать, что во время этих тайных собраний составляли заговоры; заговорами вовсе не занимались. Если кто из членов общества и думал раньше об этом, он скоро увидел бы, что здесь никакие заговоры немыслимы. Обыкновенно начинали с жалоб на то, что общество неспособно начать какое-либо серьезное дело. Затем разговор переходил на политику вообще, на положение России, на настроения, обременяющие се, на злоупотребления, разъедающие ее, наконец, на ее будущие судьбы: как бы оно ни было отдалено, все же, даже и для России наступит лучшее будущее. Обсуждали европейские события и с радостью приветствовали успехи цивилизованных стран на пути к свободе. Если я когда-нибудь жил жизнью существ, сознающих свое назначение и желающие его выполнить, то именно в эти редкие часы общения с людьми, одушевленными разумным и самоотверженным энтузиазмом на пользу ближнего.
Понятно, и в тех разговорах, которые приходилось вести с посторонними членами тайного общества, они, решившись свободно мыслить, говорили так же свободно. но при этом они выражались обыкновенно с достоинством, хотя и не боялись, что слова их могут возбудить в ком-нибудь неудовольствие, кого-нибудь задеть или же скомпрометировать их в глазах правительства.
Если бы это было им разрешено, они и писали бы точно так же. Виноваты ли они, если в глазах развратных и огрубелых людей принципы нравственности являлись разрушительным, вредным и дерзким вызовом.
Военные события, тяжести походя, заграничные наблюдения, интерес к родной действительности — все это должно было чрезвычайно возбуждать мысли; эстетические наблюдения отцов должны были превратиться в более определенное и практическое стремление быть полезными. Легко понять, в каком виде должна была представиться окружающая действительность, как только эти люди стали вникать в нее. Она должна была представить им самую мрачную картину: рабство, неуважение к правам личности, презрение общественных интересов — все это должно было удручающим образом подействовать на молодых наблюдателей, производить в них уныние; но они были слишком возбуждены, чтобы уныние могло их заставить складывать руки.
Один из немногих невоенных участников движения 14 декабря — Кюхельбекер на допросе верховной следственной комиссии откровенно признавался, что главной причиной, заставившей его принять участие в тайном обществе, была скорбь его об обнаружившейся в народе порче нравов как следствии угнетения. «Взирая, — говорит он, — на блистательные качества, которыми Бог одарил русский народ, единственный на свете по славе и могуществу, по сильному и мощному языку, которому пет подобного в Европе, по радушию, мягкосердечию, я скорбел душой, что все это задавлено, вянет и, быть может, скоро падет, не принесши никакого плода в мире". Это важная перемена, совершившаяся в том поколении, которое сменило екатерининских вольнодумцев; веселая космополитическая сентиментальность отцов превратилась теперь в детях в патриотическую скорбь. Отцы были русскими, которым страстно хотелось стать французами; сыновья были по воспитанию французы, которым страстно хотелось стать русскими. Вот и вся разница между отцами и детьми. Настроением того поколения, которое сделало 14 декабря, и объясняется весь ход дела.